Первый.
Всё, казалось, осталось позади. Только руки до сих пор дрожали, а сердце в груди прыгало так, будто кто-то устроил дриблинг внутри организма. В горле жутко пересохло, и в голову ударила даже смешная мысль: попросить воды из пожарных шлангов. Кажется, это были последствия шока. Адреналин потихоньку сходил на нет, уступая место осознанию. Дождь, который скатывался по лицу, совсем не помогал расслабиться, хоть немного и добавлял ясности ума: благодаря ему Лёша верил в то, что он жив. В то, что они живы. Когда-то в лётном они с преподавателем и однокурсниками разбирали много, очень много случаев авиакатастроф. Каждая ситуация подвергалась жёстким спорам и критике, и каждый раз Лёша старался понять: был ли у пилотов шанс. Чего он никогда не предполагал, так это того, что сам окажется в таком положении. Да и, если быть честным, он никогда об этом и не задумывался. Он любил небо и, несмотря на страхи матери, всё же выбрал путь авиации. И всегда верил в благополучный исход любого полёта. Мысли о смерти казались ему до абсурда смешными. И теперь вот, когда Канву остался позади, грузовой самолёт канул в голодных волнах океана, на Лёшу накатило осознание: он едва не погиб там. Точнее, не так. Едва не погибли люди, много людей. В момент, когда он принимал решение о переправке пассажиров с одного лайнера на другой, он чувствовал себя чёртовым Господом Богом, от которого зависело многое, если не всё. Наверное, так ощущают себя врачи со скальпелем, когда нужно принять экстренное решение, которое спасёт жизнь пациента; или сотрудники МЧС, которые лезут в развалины, в надежде отыскать выживших. Он обхватил себя руками — озноб бил крупной дрожью. Казалось, что внезапно настала зима и пришли морозы — настолько Лёше было холодно. А ещё хотелось расплакаться, как пятилетнему сопляку, которому не досталась любимая игрушка с полки в детском саду. Но Лёша держался. Не хотел показывать слабость. Позади него было слишком много людей, его экипаж и его коллега, которого он также едва не потерял. Лёше нужно было быть сильным. Лучше потом, в одиночестве… Помимо осознания того, что его жизнь снова в его руках, в голове начало проясняться кое-что ещё. Мысли о командире тут же пробудили то, в чём Лёша до недавнего времени даже себе не признавался, но, очевидно, сейчас настал миг прозрения: как только на секунду стало ясно, что кто-то упал с троса, Лёша едва не отпустил штурвал, чтобы сорваться следом. Потому что допустил мысль, что это был Леонид Саввич. И это для него стало тревожным звоночком. Дрожь била до сих пор, и Лёша, стоявши далеко от всех и обнимая себя крепко, до боли в руках, старался привести хаос в голове в гармонию. Хотя это было почти нереально. Внезапно ему на плечо опустилась тяжёлая рука. Даже не проворачиваясь, Лёша знал, кто стоит позади него: его командир. — Ты как, стажёр? — вкрадчивый, спокойный и очень непривычный тон обволакивал. Лёша зажмурился. Хотелось сказать, что он — плохо. Что он чуть всех не угробил. Что он боялся не справиться. А ещё — что боялся потерять. Настолько, что на секунду готов был упасть вниз, как камень в море — с глухим стуком и без права на возвращение. — Я в… — Не смей говорить, что ты в порядке! — неожиданно грозно пророкотал Зинченко, и Лёша вздрогнул. — Не смей, — уже тише добавил он и сжал руку на плече чуть сильнее положенного. — После такого никто не может быть в порядке. Гущин судорожно выдохнул. Ресницы стали влажными — не то от дождя, который, казалось, не собирался прекращаться, не то от собственных эмоций, что выходили наружу. — Я не знаю, Леонид Саввич, — в итоге проговорил Лёша, выбирая нейтральный, безопасный ответ. Но голос его был сиплым, срывающимся, словно он орал несколько часов кряду без промедления. — Не знаю, как я. Я… Мне кажется, я всё ещё там. И что я не справился. Рука на плече снова сжалась. — Мы живы, стажёр. Живы. Ты со всем справился, спас нас, — в голосе командира сквозила непривычная теплота, и Лёша открыл глаза. Затем развернулся всем корпусом, оказываясь слишком близко к Зинченко. Рука командира соскользнула с его плеча, но никто из них не увеличил должного расстояния. Сейчас Лёша без паники мог рассмотреть лицо командира, замечая все царапины и раны и все морщинки. Губы Зинченко были привычно сжаты в строгую полоску, но Лёша отчётливо видел усталость на лице Леонида. Глаза в глаза. Молчание окутало двоих пилотов сто семнадцатого борта, и Лёша должен был спросить в ответ о состоянии своего командира. Но язык будто прирос к нёбу. Слова, застрявшие где-то в горле, никак не хотели облачаться в предложения. — Леонид Саввич… — это всё, на что хватило в тот момент стажёра Гущина, и, не отдавая себе отчёта, словно чем-то завороженный, Лёша протянул руку к запёкшейся крови на лице Зинченко, ощущая пока ещё свежую корочку под подушечками пальцев. И даже с этими кровоподтёками командир смотрелся мужественно. — Вы… — Лёша одёрнул руку и вдруг заметил, что на плечо Леонида Саввича было переброшено мокрое полотенце. Очевидно, его дали, чтобы обтереть лицо. Он, не раздумывая, протянул руку к куску тряпки и стянул его с командирского плеча, тут же прикладывая его к виску Леонида и начиная нежно вытирать кровь. Сначала Леонид Саввич напрягся, но потом, через несколько мгновений, прикрыл глаза и приник к Лёшиной руке, держащей мокрое, слегка прохладное полотенце. Лёша аккуратно вытирал красные дорожки, и это казалось даже чем-то интимным. — Больно? — спросил он, когда его рука поднялась выше и стала обтирать кровь на лбу, рядом с линией роста волос, где зрела немалых размеров шишка. — Пока нет, — ответил командир и открыл глаза. В них читалось замешательство, но не было ни намёка на недовольство от Лёшиных действий. — Обезболивающее — хорошая штука. Лёша кивнул. Он не хотел бы, чтобы его командиру было больно. — Кажется, закончил, — прошептал он через какое-то время, и его рука с полотенцем уже собиралась исчезнуть с лица Зинченко, как тот неожиданно положил ладонь поверх Лёшиных пальцев, и Гущин так и застыл. Ладонь Леонида была слегка шершавой, и это прикосновение наверняка что-то значило, но… Что именно? Последствия шока? Неверие того, что они всё ещё живы? Лёшка Гущин никогда не славился тем, что умел рассуждать рационально. За его поступки всегда отвечали эмоции. Он и на Канву летел с чувством долга, потому что так — надо. Спасать людей. А мозг совсем не думал о последствиях и о том, что может случиться с ним или с Зинченко, или с экипажем. Это только сейчас пришли различные варианты развития событий. Однако Лёшка знал — они бы в любом случае оказались на этом злополучном острове. Поэтому и сейчас иррациональная сторона головного мозга главенствовала. То, что ощутил Лёша там, в воздухе, а потом ещё и после Сашиных слов: Зинченко жив, Гущин не мог спутать ни с чем другим. И сейчас желание прикоснуться родилось не из ниоткуда: оно уже давно жило, просто Канву стал последним этапом. Завершающим. В формировании более тёплых чувств к командиру, чем уважение. Лёша внезапно сделал шаг, нарушая уже не личное, а интимное пространство. Зинченко поднял на него взгляд: в нём всё ещё читалось замешательство, но теперь к нему прибавились любопытство и… Вызов? Догадался ли Леонид Саввич, что хочет сделать стажёр Гущин, или это станет для него неожиданностью? В любом случае, Лёша об этом уже не узнает: стоит ему немного наклониться, как позади них возникает дотошная медсестра, и её истошный вопль слышен на всю округу: — Товарищ лётчик! Товарищ лётчик, я же сказала Вам не уходить! Ну что это такое… Лёша в ужасе отпрянул от командира, едва не поскользнувшись на внушительной луже, что уже успела образоваться за его спиной. Леонид Саввич нахмурился, между бровей пролегла глубокая складочка, и обернулся на молодую девушку, спешащую к ним с бинтами в руках. Лёша пробормотал какие-то ненужные извинения и поспешил ретироваться с места преступления. Боже. Он же чуть только что не поцеловал своего командира! Ужас сковал его, и потом весь вечер, находясь в номере, Лёша долго пялился в потолок, безнадёжно понимая, что влип он по-крупному. По-настоящему. И хуже всего было то, что всё это останется безответным.Второй.
Лёше не спалось. Конечно, разве уснёшь тут после такого? Казалось, что адреналин всё ещё гуляет по венам и что его до сих пор не отпустило. В номере он находился в полном одиночестве, предоставленный сам себе. И вроде бы по логике вещей нужно было бы подпустить к себе Сашу, тем более она была не прочь лечь с ним в одну постель, но Лёша, взглянув на неё в холле гостиницы, в которой их поселили, понял — он не хотел. Точнее, хотел, но не с ней. Постыдные желания уже полезли с того момента, как Лёша признал: ему нужен был Леонид Саввич. И отнюдь не как напарник, наставник, командир и друг. Он хотел его в своей постели. На правах партнёра. На правах любящего человека. Лёша потёр лицо, будто старался отогнать последние мысли, но они прочно засели в голове и уже пустили там корни. Ну почему, почему именно Зинченко? Ну неужели его тяга не могла пройти просто бесследно?.. Лёша побродил по маленькому помещению, затем подошёл к окну: за ним по-прежнему лил дождь. Обычно мелодия капель его убаюкивала, но только не сегодня: сегодня Лёша боялся ложиться в кровать, боялся того, что увидит под закрытыми веками. Последний раз кошмары ему снились в юности, тогда, когда мамы не стало. Потом отпустило. А теперь вот опять… Потрясения. Хотелось уткнуться в чьё-нибудь плечо и просто ощутить немую поддержку. И Лёша знал, чьё присутствие ему было сейчас так необходимо, но умом понимал: это невозможно. Леонид Саввич находился в другом номере, рядом с сыном и наверняка уже предался сну. Даже если Лёша и имел право, он бы всё равно не пошёл к командиру. Пришлось мерить шагами комнату. Пол отчётливо скрипел даже под толстым слоем ковра, и этот скрип разносился на весь номер. Лёша старался ступать тише — негоже было будить уставших соседей, но все его движения были рваными, беспокойными. Счёт времени был потерян. Лёша наматывал двадцать третий или двадцать пятый по счёту круг, когда в дверь робко постучались. Сначала Гущин подумал, что ему показалось, но стук повторился ещё два раза, и Лёшка даже не представлял, кого принесло в столь поздний час. «Наверное, это Саша», — мельком подумал он, когда открывал дверь. В полутёмное помещение первым проник свет из коридора, а затем в дверном проёме показался силуэт… Леонида Саввича. Собранного, но всё же слегка измученного. — Не спишь, стажёр, — хмыкнул он. — Не сплю, — выдохнул Лёшка, не скрывая удивления. — Что-то случилось? — следом спросил он. — Вам плохо? Врача? — беспокойство в голосе уже ничем нельзя было скрыть. Слышала бы его сейчас Саша, вмиг бы всё поняла. Ведь он не задал ей ни одного вопроса о её самочувствии, когда она вошла в кабину: такая растрёпанная и потерянная. Всё, что ему нужно было знать на тот момент, что случилось с Зинченко. И это был ещё один тревожный звоночек. — Нет, Алексей, — обыденным тоном заявил Зинченко. — Я просто… Просто услышал, как ты наматывал круги по номеру, и эти скрипучие половицы… Лёшка тут же стушевался. Стало очень стыдно. — Простите, Леонид Саввич, — пробормотал стажёр Гущин. — Я… Я не хотел Вас разбудить… — Ты и не разбудил, — невозмутимо ответил командир, — я тоже… Не могу уснуть. Только сейчас Лёша заметил, что на командире по-прежнему была лётная форма. Точнее, подранная рубашка и запачканные штаны. Выходит, он и не переодевался совсем… И… Никто ему не помог?.. Только китель сняли? — Вы до сих пор не переоделись, — зачем-то указал на этот факт. Леонид Саввич оглядел себя, словно только сейчас понял, что действительно всё ещё находился в грязной одежде. Некогда белая рубашка была заляпана пятнами крови. — Нда, — протянул командир. — Валерка мне китель помог снять, помог лицо умыть, а дальше… Я его просить не стал. Да и это… Не столь страшно. Лёша сначала кивнул. Но потом спохватился и отступил в сторону: — Мне после душа стало немного лучше. Я могу Вам помочь. Со всем могу помочь. Мне… Несложно. Если позволите, — хорошо, что полумрак номера скрывал стыдливо-красный румянец. Лёша совсем не думал головой, когда предлагал такое. Но командиру явно требовалась сторонняя помощь. Он посмотрел на стажёра несколько тяжёлым взглядом, будто взвешивая все «за» и «против», а потом неуверенно кивнул. — У меня в номере, в чемодане есть мыльно-рыльные принадлежности и моя пижама… — Понял, проходите, Леонид Саввич, — Лёша сильнее отступил в сторону, позволяя командиру пройти внутрь, а сам метнулся в его номер, зайдя туда тихо, чтобы не разбудить Валерку: но тот спал беспробудным сном и даже не проснулся, когда Лёша в темноте случайно стукнул чемодан о кровать. Вернувшись в свой номер, он втащил следом за собой чемодан. Зинченко стоял около незашторенного окна и вглядывался вдаль: на огни отдалённого Петропавловска. Дождь немного стих, но его капли по-прежнему отбивали свой мелодичный ритм по карнизу. Лёша, достав всё из идеально сложенного чемодана, прочистил горло, привлекая внимание своего напарника. Леонид обернулся через плечо. — Идём? Поначалу было неловко. Лёша старался настроить себя на то, что это — акт дружеской помощи, что так бывает, что такое случается и что в этом нет ничего вопиющего. В конце концов, это всё останется между ними. И обнажённое тело командира, и слегка красные щёки стажёра Гущина, которые вполне можно было списать на пар от разгорячённой воды. Чтобы отвлечься, Лёша думал о том, что он — полевая медсестра, которая помогает раненным. Ведь наверняка в годы Великой Отечественной хрупким девушкам приходилось раздевать незнакомых мужчин, чтобы обработать все раны. А раны там были и посерьёзнее, чем перелом руки, стёсанные ладони и икры ног. Все процедуры выполнялись в полном молчании. Бинты старались не мочить, и Лёша поливал тело командира из душа сам. Как маленького ребёнка. Зинченко же держался вполне обыденно. Словно ничего неприличного и смущающего не происходило вовсе. И в конечном итоге Лёша от этого расслабился. Закончив с обмыванием, Лёша, стараясь не смотреть на подтянутое тело Леонида Саввича, помог ему обтереться полотенцем, а затем, настояв на том, что ссадины на ногах тоже надо обработать, сел перед ним на корточки и оказал первую медицинскую помощь, напоминая себе, что он — полевая медсестра. И что медсестра не должна хотеть прикоснуться губами к повреждённой коже, вести руками вверх, коснуться бёдер, сжать ягодицы, а потом и вовсе прижаться всем телом, обнимая крепко и пытаясь поймать губами чужие губы. Как только на Леонида Саввича была надета пижама — Лёша чуть выдохнул. Манящее тело спряталось за хлопковой тканью, и дышать стало чуточку легче. Хоть маниакальные желания никуда не делись, а головной мозг подкидывал завиральные идеи одну за другой, Лёша держался стойко. — Ну вроде всё, — Гущин одёрнул пижамную кофту и оглядел посвежевшего командира с головы до пят. Тот действительно выглядел лучше. Зинченко выдохнул и тихо сказал: — Спасибо тебе, Лёша. За всё. Лёша дёрнул уголками губ, но не улыбнулся: сил на улыбки, даже короткие — не осталось. — Обращайтесь, Леонид Саввич. Я всегда приду к Вам на выручку. Их взгляды пересеклись. И как тогда, на взлётной полосе, Лёша опять ощутил это чёртово желание прижаться к строгим губам. Просто ощутить их жёсткость (или мягкость?), сцеловать эту суровость, прикоснуться изнутри… И он почти сделал это. Почти наклонился. Но внезапно Леонид Саввич остановил его: — Последняя просьба, стажёр, — это отрезвило. Лёша моргнул. — Не мог бы ты… Пасту мне на щётку выдавить. Рука что-то… — он вытянул перед Лёшей непострадавшую руку, точнее, пострадавшую только от жгута, и та ходила ходуном. Зинченко отвёл взгляд в сторону, словно стыдился всего того, что сейчас происходит. Его маска непоколебимости и решительности хоть и была при нём, всё же дала некую трещину. И видеть это было позволено только Алексею. — Я помогу Вам и зубы почистить. Не беспокойтесь об этом, Леонид Саввич. А тремор… Он пройдёт. Обязательно пройдёт, — Лёша спохватился, взял щётку в руки, выдавил пасту с мятно-лимонным запахом. Да, чистить зубы ему ещё никому не приходилось, но с Леонидом Саввичем в такие моменты всё казалось естественным. Даже неловкость окончательно испарилась. Вернувшись в номер, Лёша аккуратно сложил вещи командира, которые на самом деле можно было отправлять в утиль, и обернулся на Зинченко. Казалось, пришло время для расставания. Но Лёша совсем не хотел расставаться, хотя чувствовал — усталость всё же берёт своё и сон постепенно подкрадывается со спины. Леонид Саввич тоже выглядел вымотанным. — Ещё что-то нужно? — уточнил Лёша, неловко переминаясь с ноги на ногу. Как же сильно ему хотелось прямо сейчас сократить это долбанное расстояние, обхватить ладонями чуть хмурое лицо командира и поцеловать — мягко и аккуратно, напористо и нежно. Пришлось спрятать руки за спину и впиться ногтями в ладони, оставляя на коже полумесяцы. Боль приводила в чувства. — Нет, стажёр, ты и так помог достаточно. Спасибо тебе… Я, пожалуй, пойду. Тебе отдохнуть надо, пока время есть. Завтра, — его глаза на секунду метнулись в сторону прикроватной тумбочки, где расположились электронные часы, показывающие без пяти три ночи, — точнее, уже сегодня будет сложный день. Нужно постараться отдохнуть, — Лёша кивнул. Посмотрел в сторону широкой кровати и вдруг подумал, как просторно ему будет спать здесь одному… Просторно и одиноко… — Доброй ночи, Лёша, — сказал Леонид в довершение и двинулся в сторону выхода. Лёша заламывал пальцы. Неужели он позволит ему уйти? Но… Не может же он в самом деле переступить эту черту? Зинченко обложит его отборными ругательствами, если Гущин посягнёт на его личное пространство. Однако так не хотелось оставаться в эту ночь одному… — Леонид Саввич, — одёрнул в последний момент, когда пальцы командира уже обхватили дверную ручку, — не уходите, — получилось даже как-то жалобно. — Останьтесь сегодня здесь… Со мной. Такое предложение можно было расценивать двояко. Но сейчас в нём не сквозило какой-либо пошлости. Лёше просто… Нужен был рядом значимый человек. Вот и всё. Лёша никогда не переступит черту. Он понимал, что его чувства не будут взаимны. Без лишних вопросов Леонид Саввич развернулся на сто восемьдесят градусов и направился в сторону кровати. Лёша тут же поспешил за ним, откинул одеяло в сторону. — Если нужно — я принесу ещё одно. Кажется, в шкафу был плед… Или я вообще могу в кресле поспать… — запричитал Лёшка. Вдруг стало опять неловко: неужто они реально в одну кровать лягут? И чем он думал, когда кинул столь поспешную и умоляющую просьбу? Зинченко, как всегда, посмотрел исподлобья. Несколько сурово и по-командирски. — Ерунды не говори. Кровать большая. Места нам обоим хватит. А по поводу одеяла… Решай сам. Я нежадный — ночью за кусок тряпки не борюсь. Это было так странно: лечь в одну кровать с Зинченко без какого-либо подтекста. Нет, конечно, у Лёши имелись кое-какие соображения насчёт того, чем бы он хотел заняться с Леонидом Саввичем в действительности, но эти соображения пугали до чёртиков. И лучше всего сейчас было оставить их при себе. Лёша погасил свет, и комната стала чернее ночи. Темнота давила, и только размеренное дыхание Зинченко говорило, что Лёша не один. — Спи, стажёр, — приказным тоном проговорил Леонид Саввич и внезапно нащупал Лёшкину руку под одеялом. Чуть сжал её, и Лёшино сердце пропустило удар. — Утро вечера мудренее. Тебе нужно отдохнуть. Ты это по праву заслужил. А за кошмары не бойся. Ты не один. Я здесь. И это ли не было обещанием? Лёша выдохнул, пробормотал робкое «и Вам за всё спасибо», а после глаза закрылись сами собой. Последнее, что Лёша помнил — крепкая и уверенная рука Зинченко в его собственной ладони.Третий.
Им всем потребовались отпуска после случившегося. В награду за спасение человеческих жизней руководство «Пегаса», хоть и было не совсем довольно тем, что самолёт угробили, а пилоты и экипаж нарушили должностной регламент и чёртову инструкцию, всё же сжалилось над своими сотрудниками и выделило всем по две недели, кроме Зинченко. Тому пришлось уйти на больничный до полного восстановления руки, которое по прогнозам врачей должно было занять около четырёх недель. Отработав на земле три недели, Лёша тоже ушёл в отпуск. За всё это время от командира не было ни весточки, и Лёша скучал. В последний рабочий день он узнал, что Зинченко со всей семьёй улетел куда-то под пальмы, и от этого факта совсем неприятно засосало под ложечкой. Хотелось сбежать, спрятаться, чтобы никого не видеть и не слышать, и Лёша не придумал ничего лучше, чем в одиночестве уехать в глухую деревню, располагающуюся где-то на окраинах Подмосковья, в дом своей покойной бабули по материнской линии. Благо дом был ухоженный, потому что время от времени Лёша, не без отцовского напоминания, приезжал сюда и косил траву, наводил влажную уборку, колол дрова на всякий случай. Вот и сейчас приехал в родные края, в которых проводил всё детство, начиная новый день утренним пением птичек и запахом чего-то вкусного от бабули. Дом встретил его высокой травой у забора и привычным пыльным запахом. Благо сейчас стоял конец апреля — и внутри уже было не так холодно, но отопление Лёша всё же включил, чтобы ночью не замёрзнуть. Впереди у него были две недели тихого отдыха. Он отключил личный телефон, оставив только рабочий, на случай, если руководству «Пегаса» срочно нужно будет с ним связаться. Рабочий телефон знал только отец, но он точно не стал бы звонить. Только при острой необходимости, а с остальными… С остальными Лёша не горел желанием говорить. Ну, если только с Леонидом Саввичем, но тот сам был вне зоны доступа, в роуминге, под пальмами, с любимой женой… Внутри заворочалось, просыпаясь, неприятное чувство — ревность. После той проведённой вместе ночи в одной постели, Лёша не мог отделаться от ощущения, что они с командиром переступили непозволительную черту. Лёша не понимал, откуда у него такое чувство, ведь между ним и Леонидом Саввичем ничего не было — они только некоторое время держались за руки, а потом Лёша уснул, а когда проснулся, то постель рядом уже пустовала, но ему казалось, что они сделали что-то неправильное. Он не знал, долго ли командир лежал с ним, но факт оставался фактом: пробуждаться со стажёром Гущиным у Зинченко не было никакого желания. Ну оно и понятно: у него семья, и зачем ему какой-то жалкий стажёр? Оказал поддержку и ушёл с миром, по-тихому. Когда собрались за завтраком, Лёша сделал вид, что ночью ничего не было, и оставался несколько равнодушным, отвечая односложными и рабочими фразами. Леонид Саввич, впрочем, тоже особо к нему не лез и бóльшую часть времени беседовал о чём-то с Валерой, лишь иногда украдкой бросая взгляды в сторону Лёши, который старательно отворачивался каждый раз, стоило их взорам пересечься. А потом они разошлись. Зинченко отправился на больничный, Лёша ещё поработал на земле, прежде чем ушёл в отпуск. Он пока не знал, чем всё закончится, ведь выговор от компании они ещё не получили, да и ситуация с той Персоной, с которой он устроил драку, всё ещё опасностью висела в воздухе. Вероятнее всего, Лёшу уволят. Но он уже вроде как и смирился с этой мыслью. Жаль только было экипаж терять и… Командира тоже. Хорошие они всё же ребята. И Лёшка к ним уже вроде как прикипел. Но от Судьбы не уйдёшь. Какие планы заготовила — такие и будут исполнены. Поэтому, откинув мрачные мысли в сторону, Лёшка, переодевшись в тёплый спортивный костюм — сегодня было достаточно прохладно — отправился на дачные работы, чтобы хоть как-то отвлечься от всего насущного. Спустя неделю пребывания на даче, где, к слову, ещё была и баня, Лёша ощущал себя более-менее отдохнувшим. Дел на даче было невпроворот, и каждый вечер Лёша просто расслаблялся под клубами пара, а затем в прохладной воде смывал с себя весь пот и отправлялся домой либо спать, либо, если были силы, то смотрел какое-нибудь кино. Проснувшись в понедельник утром, Лёша с тоской осознал, что в воскресенье ему пора будет вернуться в город. Пока что к отцу на квартиру, но в планах у Лёши было снять хотя бы комнатку, потому что жить на одной площади с папой было неимоверно трудно. Хоть у них и наступило потепление во взаимоотношениях, всё же отец оставался скуп на проявление эмоций, а извечная критика доводила Лёшу до нервного тика. Как бы сильно он не любил отца — для них обоих будет лучше, если один, а именно Лёшка, съедет к чертям собачьим. Рабочий телефон молчал, и Лёша даже был рад, что пока его судьба в авиакомпании находилась под вопросом. Быть может, за то, что они спасли столько людей, руководство закроет глаза на всё… Остальное. Хотелось верить в такой лучший исход. Ближе к полудню Лёша всё же решил выбраться в крохотный магазин с таким смешным названием «Корзинка» за продуктами, находившийся в начале улицы. Все припасы, что он привёз с собой из города, уже закончились. Но стоило только Лёшке выйти на двор и запереть дверь, как он услышал звук шуршания колёс по гравию. И всё бы ничего — но его дом крайний по улице, а значит, машина ехала целенаправленно именно сюда. Лёша насторожился. На секунду мелькнула мысль, что это грабители, приехали проверить, жилой ли дом, и Лёша уже хотел было взять лопату или топор — первое, что под руку попадётся, лишь бы спугнуть, как услышал слегка приглушённый, но очень, очень знакомый голос: — Сдачи не надо. До свидания. Может, он спал? Иначе, как объяснить внезапное появление Зинченко на пороге ворот его дома? Секунду Лёша находился в оцепенении, потом, когда машина отъехала, ринулся к воротам, чтобы открыть. Может, ему всё же показалось? Но нет. Стоило калитке скрипнуть, как глазам пилота Гущина предстал его командир. В гражданке, с небольшой дорожной сумкой наперевес. А главное — без гипса. — Леонид Саввич? — округлил глаза Лёшка, ни капельки им не веря. Что… Что Зинченко забыл в этих далёких краях и главное — как узнал, что Лёшка здесь? — Нет, Гущин, Дед Мороз, — язвительно заметил командир. — Так вроде апрель на дворе, — невпопад ответил Лёшка, пытаясь выдать искрометный юмор. Зинченко вздёрнул одну бровь, и Гущин ещё больше осознал, как сильно соскучился по напарнику. — Извините, — бросил Гущин и отошёл в сторону. — Проходите, Леонид Саввич. Открыв снова дом, Лёша пригласил командира внутрь и попутно пробормотал: — Я тут это… В магазин собирался, продукты закончились… Вы меня тогда здесь подождите… — Вот ещё, чего мне тут одному делать. С тобой пойду. Да и природа у вас тут хорошая, свежий воздух. Лёша совсем не понимал, что происходит, но кивнул, соглашаясь с командиром. Когда вышли за пределы калитки, Лёша только сейчас заметил, как хорошо загорел Леонид Саввич. Его красивое лицо теперь было очень смуглым. Они бесшумно двинулись по дороге, усеянной мелкими камнями, и молчали… На самом деле у Лёши на языке вертелись тысяча и один вопрос, и с какого начать — пилот Гущин совсем не знал. «Как отдохнули? Как рука? Что говорят врачи? Откуда Вы узнали, что я здесь? Зачем приехали? Как Ваши дела с женой?» — Леонид Саввич… — в итоге решился Гущин, но снова оборвал себя. — М-м? — задумчиво, немногословно протянул в ответ командир. Он рассматривал высокие сосны, что растянулись с одной стороны вдоль дороги. Воздух здесь и впрямь был чистым. Лёшка открыл рот снова. Долго решался, но в итоге ушёл на безопасную тему: — Как пальмы? Зинченко перевёл на него взгляд. Посмотрел, как всегда, строго. — Да стоят пальмы, что им будет. Гущин не удержался от того, чтобы закатить глаза. Ну, Леонид Саввич… Ну, как обычно. — Я имел в виду, как отдохнули. — Так и надо спрашивать то, что имел в виду, — как обычно, отчитал. Лёша вздохнул. Но отчего-то совсем не рассердился. Скучал он по этому занудству. Очень скучал. — Нормально отдохнули, — через время продолжил Зинченко. — Отдых, как отдых. Море, правда, порадовало. Тёплое. Да и рука уже лучше, — Зинченко пошевелил пальцами той рукой, что до недавнего времени была сломана, а Лёшка только сейчас осознал, что они не виделись практически пять недель. — Я ещё на больничном, но врачи говорят, что со следующей недели могу возвращаться на работу. Ответить Лёшка ничего не успел: они пришли к магазину. Тот был небольшим, по минимуму продуктов, но на неделю можно было набрать с лихвой. Продавщица поглядывала на двух мужчин с присущим деревенским любопытством, но спрашивать ничего не решилась. Когда закупились и возвращались обратно, Лёша вернулся к прерванному разговору: — Так, значит, со следующей недели снова вместе, Леонид Саввич? Леонид Саввич как-то понуро вздохнул. И это совсем не понравилось Лёшке. Неужто откажется от совместных полётов? Но ничего удивительного в этом не было — Лёшка Гущин, хоть и приложил руку к спасению людей, всё же оставался безбашенным стажёром. Да и тот разговор на станции, когда под шумящий поезд кричал что-то о том, что устал, что нет у него больше сил бороться с несправедливостью, что он — пешка и что полёты ему не нужны, тоже имел свой вес. Зинченко ведь говорил об одном полёте, а теперь… А теперь Лёшку наверняка уволят. И вроде как Гущин уже с этим смирился, но сейчас, видя командира рядом с собой, ему вдруг нестерпимо захотелось вернуться в небо и чтобы Леонид Саввич — рядом. — На ковёр нас после отпуска вызывают, стажёр, — ответил Зинченко, когда они уже почти подошли к дому. Лёша открыл калитку, пропустил командира и зашёл следом. Сердце колотилось быстро и пугливо, словно его загнали в клетку. А в голове уже отчётливо вырисовывались картинки того, как его гонят в шею из «Пегаса». — На ковёр, значит… — теперь Лёше было понятно, что Леонид Саввич тут делал. А он уже было размечтался, что командир тоже по нему соскучился. — Вы поэтому сюда приехали? Чтобы эту новость мне сообщить? — сухо уточнил Гущин, пока открывал дверь ключом. Прихожая в доме маленькая, но Лёша быстро скидывает обувь и идёт в сторону кухни, чтобы не ютиться рядом с командиром. Теснота для них — не лучший вариант. — Я, Гущин, — Зинченко идёт следом, едва не наступая на пятки, — приехал к тебе. Ты сбежал от всего мира, даже телефон отключил и думал, что тебя никто не найдёт? Лёша моргнул. Зинченко стоял как-то слишком близко. В глазах его читалась… Злость? Недовольство? Что-то ещё непонятное? — А Вы, что, звонили мне? — спросил, затаив дыхание. — Да каждый чёртов день, пока под этими треклятыми пальмами лежал, — теперь Лёша выглядел растерянным. И что это должно было значить? И значило ли что-то вообще? Леонид Саввич был так близко. Нужно ли было что-то говорить? А может, просто наклониться и… И вдруг Лёша испугался. Так отчётливо в нём поселился страх переступить эту невидимую черту, что он отступил на шаг назад, врезаясь поясницей в столешницу и ощущая, как горят его щёки и как алый румянец обжигает даже шею. Вдруг Зинченко ничего такого не нужно? Что, если это просто слепая благодарность? Какое-то временное помутнение, которое в конечном итоге пройдёт, выветрится? Лёша не мог испортить их дружбу таким необдуманным поступком. — Почему? — спросил то, что было логичнее всего. — Хотел убедиться, что с тобой всё в порядке, — ответил честно и открыто. Ничего не утаивая. Лёша кивнул, принимая его ответ и стараясь не обращать внимания на то, как стало тепло от слов командира. — Вы… Надолго сюда? — Лёша ни в коем случае не хотел обидеть этим вопросом Зинченко, но ему нужно было знать, на что он может рассчитывать. — Ну это уже как ты решишь, стажёр. Позволишь — останусь до конца отпуска, нет, уеду прямо сейчас. Ну разве мог Лёша выгнать Леонида Саввича? Однако было кое-что, что он должен был уточнить: — А Ваша жена… Не против, что Вы здесь? Взгляд Зинченко на миг потяжелел. Он вздохнул и неожиданно потеребил пальцами края своей ветровки. — Разводимся мы с Ириной, — ответил тихо и серьёзно. — В отпуске пришли к такому решению. Ничего нас уже не спасёт. Лёша опять кивнул. Леонид Саввич сейчас выглядел несколько уязвимым, очевидно, он не привык докладывать о своих личных делах. Совсем никому. — Если Вам нужно будет поговорить, то… Вы всегда можете на меня рассчитывать. Лёше хотелось поднять руку и провести по скуле командира, ухватиться за подбородок, притянуть к себе и просто тепло и робко поцеловать. Пришлось сжать руку в кулак. Сейчас Леониду Саввичу нужна была обычная моральная поддержка. Без всяких там романтических глупостей. Да и к тому же Лёшины опасения никуда не делись. — Ладно, Лёшка, давай продукты доставай. Пойду переоденусь — и будем обед варганить.Четвёртый.
Из «Пегаса» Лёшку всё-таки уволили. Он понял это ещё тогда, когда увидел в кабинете Шестакова чёртова акционера с напыщенной мордой и припевалу-смазливого мальчика под боком. Ему было до чёртиков обидно, что и на Леонида Саввича тоже набросились, хотя он этого не заслужил — он жизнью рисковал, и выслушивать о каждом нарушении каких-то неважных бумажек — было сродни пытки. Хотелось плюнуть в лицо каждому, кто стоял в этом кабинете. Встать перед командиром и защитить его. Взять все шишки на себя, потому что такой пилот, как Зинченко, заслуживал безмерного уважения. Прочитав приговор, Шестаков захлопнул папку. Акционер Петрицкий подошёл ближе, и уголки его губ дёрнулись в какой-то эйфории победы, когда он посмотрел на понурого Лёшку. Зинченко же глядел на Петрицкого с открытой неприязнью. — Ну если пилот хороший, — Петрицкий кивнул на Зинченко, — может быть, — и оглянулся на Шестакова, — выговором отделаемся? Тут Лёшка едва шумно не выдохнул. Ну хоть Леонид Саввич не пострадал. А с ним, с Лёшкой… Да Бог с ним. Что он, работу не найдёт? Картошку пойдёт в школьную столовую чистить! Делов-то. Жаль только, что с Леонидом Саввичем… Точнее, с недавних пор Лёней, расстаться придётся. Но они ведь смогут видеться по выходным? Выбираться на дружеские посиделки? Их отношения имели странный окрас. Проведя с командиром неделю под одной крышей, Лёша чётко осознал, что хотел бы большего, чем сейчас имел. Они узнавали друг друга постепенно. Сначала вместе приготовили обед, затем — ужин, и всё это под разговоры, какие-то мелкие споры. Потом поужинали в уюте. Пока Леонид Саввич мыл посуду, Лёша растапливал баню. И наконец-то получил свою порцию банного веника. После они даже фильм сели вместе посмотреть, и Лёша, расслабленный и распаренный, прикорнул на плече командира, совсем забыв о субординации. Когда Леонид Саввич его растормошил, Лёша стал неловко извиняться. «— Прекрати, Лёш, — одёрнул его Зинченко. — И да, давай больше не выкай мне тут, когда мы наедине. Как-то… Неправильно это. На «ты» и Лёня, договорились?» Вышел Лёша из здания теперь уже своей бывшей работы опустошённым. Он только надеялся, что не совсем будет скучать по небу, если вдруг ему не удастся вернуться в пилоты. Рядом стоял задумчивый Леонид Саввич, всё ещё прожигающий своим взглядом дыру в спине Петрицкого. А потом зачем-то сорвался к нему и что-то сказал. Судя по выражению лица акционера — сказанное было не из приятных. И когда Лёша подошёл и услышал от Зинченко, что он извинился, то Лёша ему не поверил. Но не стал выносить это на обсуждение. Какая разница, что там в итоге было сказано, если Леонид Саввич встал на сторону Лёши? От этого было приятно. А ещё давало надежду на то, что их отношения не закончатся его уходом из «Пегаса». Стоило поехать домой к отцу, сказать всё, как есть, послушать отеческие причитания, ворчание, а после искать новое место жительства, потому что долго с отцом Лёшка всё равно не проживёт. — Хотя бы тебя не уволили… — пробормотал Лёшка, глядя себе под ноги. Неожиданно Зинченко встал напротив него, и Лёше пришлось поднять взгляд. В тёмных глазах напротив читалась какая-то решимость. — Я без тебя тут работать не буду. И летать — тоже. Лёша приоткрыл рот. Вот это номер! И можно ли было считать это за… Признание в… Симпатии? Сердце забилось чуть быстрее от сказанных слов. За Лёшу ещё никто так не стоял горой. Неужели он был так… Важен? Спросить, сказать или даже сделать — Лёша ничего из этого не успел: у Зинченко зазвонил телефон, и уже через пару минут они с документами из отдела кадров — оказывается уже давно были готовы приказы на увольнение — ехали в сторону «Шереметьева», в «Аэрофлот» куда Леонида Саввича и самого Лёшку позвали на собеседование. Что-то подсказывало Гущину, что здесь не обошлось без Шестакова, но это малое, что их бывший начальник мог для них сделать. И через несколько недель они уже вновь стояли в тренировочном центре в качестве стажёров, проходили подготовку, чтобы снова стать полноправной командой пилотов. В один из таких дней Лёшка предложил Лёне вечером позаниматься в симуляторе. — Ну давай, — они висели на соседних канатах, — я так хочу полетать хотя бы в симуляторе. Ещё скажи, что ты не соскучился по штурвалу, — о, Лёшка знал куда бить. Зинченко с явным раздражением закатил глаза, но Гущин знал — ломался командир из принципа. Он знал, что отдельные тренировки в симуляторе без специального разрешения не проводятся, а за этим разрешением Зинченко идти было неохота. — Никто не узнает, — подначивал его Лёша. — Договоримся с Фроловым, он нас пустит. В итоге Зинченко сдался, но только для того чтобы Гущин не ныл у него под носом. С Фроловым они и правда договорились, и когда все, кроме Фролова, покинули тренировочный центр, то симулятор был в их полном распоряжении. Лёша просто кайфовал от ощущения штурвала в руках и от того, что Лёня находился по левую сторону. Они по очереди обыгрывали различные ситуации, пока не пришло время уходить. Да только вот симулятор их так просто выпускать не хотел. — Да ладно? — Лёшка навалился на дверь, но её заклинило. — Гущин, — проворчал Зинченко, — что ты там так долго возишься? Лёша воззрился на командира. — Так застряли мы тут, Леонид Саввич, — невозмутимо ответил он. — Как застряли? Не мели чушь, эта дверь только что работала. Отойди, дай я. Вечно у тебя всё не так, стажёр, — о, ворчливый Зинченко нравился Лёше ещё больше. Да и вообще чувства, выходящие за рамки дружбы, крепчали с каждым днём. С каждым звонком. С каждым сообщением. А за этот месяц их накопилось немало. Казалось, утро не начиналось, а вечер не заканчивался без тёплых пожеланий. Лёша привык писать или звонить сам, а когда забывался — Леонид Саввич объявлялся первым. Особенно по выходным, когда Лёшка любил поспать подольше. Бракоразводный процесс ещё не завершился, и Зинченко пока ещё жил под одной крышей с Ириной, и Лёша боялся, что в какой-то из дней старые чувства вернутся и что Леонид Саввич передумает разводиться. Конечно, он ничего и Лёше не обещал. Они даже ни разу не обсуждали, что связывает их на самом деле, но Лёше хотелось верить, что всё, что происходит — имело значительный вес. Леонид Саввич покрутил ручку туда-сюда, но она и правда не поддавалась. Лёша сел на небольшой табурет, что стоял возле столика, за которым обычно сидели экзаменаторы. — Чёртов Фролов. Я же ведь уже давно говорил ему эту дверь починить. Вот не послушал меня, прохиндей, — недовольный Зинченко достал из кармана белых брюк телефон и стал набирать номер Фролова. А Лёшка вдруг осознал, что они здесь, оба запертые, в полутьме лётного симулятора, и эта дверь… Вдруг не к месту вспомнилось, как Лёшка не смог выломать другую дверь, тогда в воздухе, когда его захлестнуло отчаяние. — … Давай побыстрее, — Зинченко отключил телефон и посмотрел на Лёшку. Но Гущина сейчас здесь не было. Он вдруг опять оказался на борту и снова ощущал то отчаяние, что заполнило весь его организм. — Гущин, ты чего завис? — Зинченко щёлкнул пальцами у него перед лицом, и это несколько помогло — Лёша проморгался, понимая, что уже давно не там. — Я… — внезапно голос осип. — Я вдруг вспомнил, как пытался дверь на сто семнадцатом выломать. Как ничего не получилось. И как я едва не отчаялся. Точнее, я отчаялся. Я так хотел спасти тебя. Ни пассажиров, ни даже Александру, а именно Его. Теперь Лёша признал это вслух. Стало вдруг трудно дышать, кабинка показалась ещё теснее, чем была до этого. Зинченко вглядывался в Лёшино лицо, и Лёше только оставалось гадать, о чём думает командир. Неожиданно Леонид Саввич присел на корточки перед Лёшей и взял его руки в свои. Крепко сжал. — Всё уже давно позади, — ровным голосом сказал он. — Ты спас меня, Лёшка, — и имя из его уст звучало нежно и вкрадчиво, лицо смягчилось. И этот взгляд — смесь огня и проникновения. Зинченко, казалось, чего-то ждал. А Лёше казалось, что он знал, чего именно. И, может, сегодня случилось бы то, о чём Лёша грезил, да вот только стоило ему сократить должное расстояние, даже показалось, что он ощутил на губах чужое дыхание, как чёртова дверь с обратной стороны начала открываться. Лёшка отпрянул, а Леонид Саввич, выпрямившись в полный рост, обернулся на Фролова, стоящего с ящиком инструментов в руках. Момент снова был разрушен, и Лёшка даже не знал, кого винить в том, что его очередная попытка поцеловать командира сорвалась, как кусочки скалы в бушующее море.Пятый.
Это, конечно, было не так, как на Канву, но нервы тоже изрядно потрепало. Когда стало известно, что у лайнера отказала передняя стойка шасси, Зинченко мгновенно принял решение возвращаться обратно в «Шереметьево». Погода несколько ухудшилась, и Лёша боялся, что в таком тумане они попросту не совершат мягкую посадку. — Давай, Гущин, соберись. Всё у нас получится. Ты в грозу, без видимости самолёт посадил, — Зинченко выдохнул, связался с диспетчерской. Лёшка старался не поддаваться панике. В конце концов, они не в поле и не над океаном. Да они даже ещё толком от Москвы не отдалились, и посадить самолёт при такой поломке вполне реально, однако Лёшка ощущал этот липкий страх, что пробирался по слегка взмокшей спине, — отголоски того страшного полёта. — Думаю, что буксировка на стоянку тягачом потребуется, — проговорил Зинченко. Лёша не отвлекался от взлётной полосы, которая слегка просматривалась в плотном тумане, держал штурвал так крепко, как мог, и следовал инструкции. Ну и, конечно, слушал Зинченко, который направлял и советовал. Посадка прошла без происшествий. Экипаж начал эвакуировать пассажиров, а Зинченко, поговорив ещё несколько секунд с диспетчерской, сорвал наушники. — Чёртовы деятели. Никогда до ума ничего не доводят. И по-любому по документам всё отлично, без нарушений. А теперь ещё и рапорт писать. Эй, стажёр, всё хорошо? Лёша моргнул, повернул голову в сторону Зинченко. Тот смотрел внимательно, будто пытался уловить любую эмоцию на лице второго пилота. Лёшка кивнул. Руки всё ещё покоились на штурвале. И вроде ничего страшного не произошло — они на земле, все живы, а внутри опять что-то перевернулось. Неужели он теперь будет реагировать так остро на каждую аварийную ситуацию? — Проверишь здесь всё? Пойду, к экипажу выйду, — уточнил командир, и Лёша подивился такому уровню доверия. Обычно Леонид Саввич проверял все приборы самостоятельно. — Проверю, — слегка сухо ответил Лёша, и Зинченко, кивнув, встал с кресла, накинул китель, взял фуражку, а Лёша вдруг понял, что каждый миг на счету. Что самолёт — очень сложная конструкция и что… Каждый полёт может стать последним. И что жить надо сегодняшним днём, а он какого-то чёрта медлит, не решаясь переступить последнюю черту. Они с Леонидом Саввичем поросли недомолвками. После случая в симуляторе прошло ещё несколько недель, прежде чем их выпустили в небо. И всё это время Лёшка ходил в нерешительности. Позволял общению продолжаться, помогал с переездом — Леонид Саввич после развода перебрался в квартиру своих родителей, даже оставался несколько раз ночевать, но, кроме мимолётных касаний, которые больше смахивали на дружеские, у них дальше дело не продвинулось. Может, Лёшкиному командиру это было и не нужно. Может, это у него такая форма дружбы с пилотом Гущиным, а Лёшка всё себе придумал. Только вот сегодня чаша личного Лёшеного терпения лопнула. Осознание, что он так ничего не сделает и умрёт, больно ударило по голове и отрезвило. Сейчас или никогда. И плевать на последствия. — Леонид Саввич, — он вскочил, по привычке обратившись на «Вы», — стойте, — Зинченко, взявшийся уже за ручку двери, обернулся на Гущина, который пылал решимостью. Лёша без промедления сделал один короткий шаг, протянул руку, накрывая ею пальцы Зинченко. — Я должен Вам кое-что. И уже очень давно, — с этими словами он резко наклонился к опешившему Леониду Саввичу и мягко прикоснулся губами к сжатым губам командира. Поцелуй больше походил на робкий, детский, словно Лёша по-прежнему спрашивал разрешения, но вместе с тем он чувствовал, что точно ни о чём не будет жалеть. Что это касание, даже если оно закончится немедленно, он запомнит на всю жизнь. Прошло несколько мгновений, за которые Лёша придумал себе оправдания, но ни в коем случае не извинения, как Зинченко ему ответил. Сначала тоже робко: просто пошевелил губами в ответ, слегка захватив ими верхнюю губу Гущина, но потом… Стоило Лёше получить зелёный сигнал, как поцелуй из робкого перешёл в долгий и затяжной. Оторваться было невозможно, языки сплетались, губы сминали друг друга в каком-то отчаянии и жадности, но в дверь тихонько постучали, а ручка опустилась вниз, однако под напором пальцев Зинченко и Лёшиных, который по-прежнему удерживал руку командира, дверь открыться не смогла. — Леонид Саввич, всё в порядке? — до них донёсся голос Андрея, и Зинченко, как успел заметить Лёша, нехотя разорвал поцелуй. Он глубоко вдохнул и выдохнул, прижимаясь лбом к Лёшиному лбу. — Всё в порядке, Андрей, — ответил он слегка с придыханием. — Мы идём. А затем уже сам прикоснулся к Лёше, очевидно, не в силах совладать с собственными желаниями. Однако долго поцелуй всё равно не продолжился. Командир оставался командиром и разорвал телесный контакт губами. — Надо идти, Лёш. После всего… Вернёмся к прерванному. О, от этого обещания по всему телу пилота Гущина пробежал табун мурашек. Было что-то горячее в том, каким тоном это было сказано. Лёша с явной неохотой отпустил Зинченко, отступил на шаг назад. — Я всё проверю здесь, — сказал он хрипло, и Зинченко через мгновение оставил его одного. Лёша взъерошил волосы, выдохнул и сосредоточился на работе. Проверил все приборы, их показания, сверил датчики. Всё было в норме. Чуть позже их пересадили на другой исправный лайнер, и они таки долетели до Владивостока с внушительной задержкой. Экипаж разбрёлся по своим номерам, и Лёша уже тоже собирался получить ключи, как внезапно Леонид Саввич сказал администратору на ресепшене: — Нам один номер на двоих. Та и глазом не моргнула, словно для двух пилотов было естественным делить один номер, и выдала связку ключей. По пути к заветной двери Лёшка вдруг разволновался, как девчонка. Сейчас они скроются от посторонних и что будет тогда? Им нужно будет обсудить тот поцелуй. И их будущее… Если такое вообще предполагается. Номер был очень уютным, но его убранство Лёша разглядеть не успел: стоило двери закрыться, как Зинченко, аккуратно поставив свой чемодан, развернулся к Алексею. Они вновь стояли слишком близко, и Лёшкина спина тут же встретилась с дверной поверхностью. Дорожная сумка с грохотом упала на пол. Губы нашли друг друга. Руки Лёни сжимали Лёшкины плечи до боли, но эта боль была приятна. Им бы поговорить, понять, что между ними всё же происходит, но тратить время и силы на лишние слова не хочется. Тем более, когда Зинченко, вечно сдержанный и строгий, яростно прижимается, покусывает губы в нетерпении и просто сводит Лёшу с ума одним своим видом. Оторваться друг от друга было сложно, даже невозможно. Но они оба — в форме, поэтому Зинченко, коротко поцеловав Алексея, всё же отодвинулся. Смотрел молчаливо. Будто чего-то выжидал. — Переоденемся и перекусим? — Лёша всё понимал. На подсознательном уровне чувствовал, что лётная форма для его командира — святое и что негоже её срывать и мять в порыве страсти. Даже если эта страсть очень нужна обоим. Во взгляде Зинченко промелькнуло облегчение, которое убежало так же быстро, как и появилось. Он кивнул, смахнул несуществующие пылинки с плеч, и Лёше показалось, что Зинченко чувствовал себя несколько неловко. Как будто это он позволил плотине прорваться и теперь не знал — правильно ли поступил. Лёша ворвался в его личное пространство и со всей смелостью, которая всегда была его сильной стороной, мягко дотронулся до скулы командира и погладил её подушечками пальцев, ощущая гладко выбритую кожу под ними. Лёня повернул голову чуть в сторону и, прикрыв глаза, коснулся губами Лёшиного мизинца, и это прикосновение было слишком интимным, что от него так сильно защемило в душе. Лёша разрывался от той нежности, что испытывал к стоящему напротив мужчине. Но как бы не хотелось, прикосновение всё же пришлось прервать и отступить. Однако в глазах Зинченко уже не было крохотных сомнений, а значит, Лёша всё сделал правильно. Отужинали они в компании своих бортпроводников за общими душевными беседами. Лёша и Леонид Саввич сидели рядом, их коленки соприкасались, и командир даже позволял себе маленькую вольность: время от времени опускал раскрытую ладонь на Лёшину ногу и невесомо наглаживал, выглядя при этом донельзя невозмутимым. Лёша тоже старался выглядеть спокойным, но его сердце билось глухо и торопливо, взволнованно и с ноткой предвкушения, дыхание сбивалось, коленка пылала, словно её обожгли, от пальцев, что крепко и уверенно обхватывали, сжимали и гладили. Когда ужин завершился и все распрощались до завтра — вылет обратно в Москву стоял на девять-тридцать утра — Лёша и Лёня неспешно вернулись в номер. За окном уже стемнело — октябрь завершал день очень рано, и в помещении горела только настольная лампа, которую оба пилота оставили включенной, когда уходили в ресторан на первом этаже. Лёша тихо закрыл дверь, повернул замок — и этот звук был таким громким в молчании. Леонид Саввич стоял рядом, как каменная статуя, и не шевелился. Возможно, даже затаил дыхание. И что им теперь делать? Они вроде как два раза поцеловались… Лёша поднял взгляд на командира. Его карие глаза порождали чувство безопасности и умиротворённости, а ещё, казалось, чего-то ждали. Стоит ли поговорить или… Разговоры вроде как и не нужны? Опустив взгляд на губы, что часто ругали других стажёров, да и его самого, Лёша ощутил неимоверную тягу. Вновь хотелось почувствовать их теплоту и сухость. Не сговариваясь, встретились на полпути. Лёшины руки обняли Леонида со спины, прижали к себе ближе, а руки командира также блуждали по Лёшиному телу. Как добрались до кровати — ни один из них не заметил. Всё слилось воедино: и одежда, разбросанная по номеру, и губы, яростно сталкивающиеся друг с другом, и языки, танцующие так, словно они — пламя костра, и руки, которые пытались ухватить, сжать, взять. Полувздохи и полустоны окутывали номер со всех сторон. Оставалось надеяться, что их несильно слышно, но на самом деле это было последнее, о чём Лёша сейчас волновался. Гораздо приятнее было сосредоточиться на касаниях, на горячем дыхании в области возбуждённой плоти и отвечать взаимностью. Целовать глубоко и жадно и знать, что это наконец-то свершилось. Хотя уже давно должно было свершиться. Ещё в ту ночь, когда посадили самолёт. И эти несколько месяцев — просто были упущением. Но Лёша решил, что значит так надо. Значит, им не нужно было торопиться. В конце концов, всё это время они притирались друг к другу. Жили под одной крышей несколько раз, стали значимой частью друг друга, медленно, но верно соединяли сердца и теперь пришли к тому, к чему пришли. Разгорячённые тела лежали на хлопковой простыне, которая изрядно смялась после активных ласк. Лёша удобно устроился на груди у Лёни, а тот, как сопливый, влюблённый мальчишка, перебирал пряди слегка взмокших волос. Мерный стук сердца командира убаюкивал Лёшку. — Ты наконец-то переедешь ко мне? — Зинченко задал тихий, но очень твёрдый вопрос. — Я уже устал видеть некоторые твои вещи без их хозяина. Лёшка улыбнулся. Да, некоторые его вещи и правда до сих пор находились в квартире Зинченко — он всё никак не мог (или не хотел?) их забрать. И теперь после вопроса Леонида Саввича, похоже, пора перевозить и все остальные. Лёша чуть отклонился в сторону, чтобы видеть глаза Лёни, и тепло ему улыбнулся. — Перееду, Леонид Саввич, — ну нравилось Лёшке выкать в сторону командира, ой как нравилось, — как только домой вернёмся, первым делом чемоданы соберу. И после своих слов он снова потянулся к командиру, уже ничего не опасаясь и не сомневаясь. И это было так важно — целовать именно те губы, смотреть именно в те глаза и обнимать именно того человека, к которому потянулась душа.