~
Говорят, раньше, во времена Римской Империи, на берегу Нимейского озера у подножья Альбанских гор в самом сердце современной Италии росло священное дерево, охраняемое денно и нощно жрецом с обнаженным мечом в правой руке. Говорят, жрец ходил вокруг ствола, не смыкая глаз ни на секунду, и только изредка позволял себе отдых под сенью зеленых ветвей, вдыхая снова и снова чудный сладковато-терпкий аромат соцветий. Говорят, тем деревом был первый куст сирени.***
«Тьяго», — на языке Хайме чувствуется сок разжеванного пятилепесткового соцветия. Хайме улыбается, глядя на сад через высокое кухонное окно, и подносит к губам тяжелую керамическую чашку с ярким цыганским узором, полную до краев горячего крепкого чая. В Валенсии сегодня во всю силу бушует апрельская гроза. Гонимые ветром в высоте мрачные облака быстро-быстро скользят по низкому небу. Крупные капли бьют по молодым зеленым листочкам небольшого куста сирени, посаженного два года назад у круглой беседки из ротанга; вода течет по лепесткам вглубь нежно-лиловых бутонов, ласкает тонкие ветки и бежит по темно-серому стволу на землю. Хайме облокачивается на барную стойку, наблюдая за танцем погоды и природы. Словно две страстные женщины, они двигаются, отходя и приближаясь, взмахивают широкими юбками, порождая гром, и сверкают глазами, высекая искры, что становятся молниями в небе. Слыша тихие медленные шаги по скрипящим половицам, он улыбается и приподнимает руку как раз вовремя, чтобы дать Тьяго прижаться к его боку. — Давно проснулся? — Гром разбудил. — Поганец-гром… — шепчет Тьяго, выдыхая прямо в ключицу. Хайме ласково гладит щеку Тьяго большим пальцем, наизусть зная, где находится каждая аккуратная родинка. У Тьяго за ухом кожа пахнет дымчато-пряно. Хайме касается этого места губами, одновременно проводя языком по теплой коже, слизывая вкус кипариса, смешанного с анисом и мандарином. Но выверенная парфюмером композиция эфирных масел кружит голову меньше аромата сирени, возникающего в минуты их близости. Сантьяго поднимает голову, в кофейных глазах плещется радость. Карминовые губы в форме лука Амура растягиваются в хитрой ухмылке, и вывернувшись из любящих рук, он толкает Хайме в грудь, наспех целует, царапаясь о щетину, и выбегает во двор. Поставив купленную на уличном рынке Андалусского городка кружку, Хайме следует за ним, но останавливается в дверном проеме, опираясь локтем о косяк. Шумит дождь. Капли стучат по краю деревянного помоста, незащищенного крышей. Тьяго стоит, раскинув руки в стороны и подставив лицо стихие. Она омывает его, ласкает, липнет к телу мокрой футболкой, изучает поцелуями каждую татуировку. Куст эвкалипта кренится от порыва сильного ветра. Слитным движением оторвавшись от косяка, Хайме подходит к нему и, взяв за запястья, сводит его руки вместе. В изгибах локтей собирается влага. Склонившись, он слизывает ее и тянет Тьяго обратно в дом. Крутанув термостат вправо, Хайме включает душ. Горячая вода течет по смоляным волосам, катится по высоким скулам, стучит по крепким плечам. На бледных щеках расплывается слабый румянец. Сочные губы становятся ярче от жадных поцелуев. — Небо мое, — тихо говорит Тьяго, обнимая его за шею и прижимаясь всем телом. Хайме ведет мыльными руками по поджарому телу: вскользь по предплечьям, груди, гладкому прессу, вверх-вниз по крыльям и замирая на пояснице, чтобы через пару секунд опуститься на тазовые косточки. Он толкает его к стене, выложенной узорчатым кафелем, подальше от горячих струй и заставляет развести ноги шире, вклиниваясь коленом меж бедер. Вжимая собственным телом, опирается рукой на плитку у его шеи, скребет короткими ногтями, сдерживая желание стать единым здесь и сейчас. Хотя… Тело легко раскрывается навстречу сразу двум пальцам. С последнего раза прошла лишь пара часов. Тьяго выгибается и оглядывается на него через плечо. — Давай. В хриплом стоне после слышится столько желания, что Хайме глухо рычит, накладывая руку на его горло и немного сжимая. Инстинктивно пытаясь уйти, Тьяго виляет бедрами, но он удерживает его и плавно входит, кусая в плечо до яркого следа. А потом находит его открытые губы и жадно целует, посасывая. — …мой. Поднявшись, тот закидывает руку за его шею, выгибается в пояснице и двигает бедрами назад. У кармина губ сейчас привкус водопроводной воды и сирени. Хайме очень жалеет, что не может поднять его на руки. До спальни они добираются, то и дело натыкаясь на мебель, но не отрываясь друг от друга ни на секунду. — Осторожно, — предупреждает Хайме, прежде чем опрокинуть его на кровать. Забравшись сверху, он берет его за щиколотку, и Тьяго пытается перевернуться на живот. Но он его останавливает. — Нет. Тьяго стреляет взглядом из-под прикрытых угольных ресниц, лукаво улыбаясь. — Я люблю так, ты знаешь. — А я хочу тебя видеть. Заведя его руки за голову и крепко сжимая запястья, он наваливается сверху, придавливая к постели. Сантьяго елозит: то ли пытаясь освободить руки, то ли податься бедрами вверх, и, вскрикивает, когда Хайме заполняет его собой. Растянутые стенки пульсируют, по телу пробегают мелкие судороги, отдаваясь болезненным наслаждением в нервных окончаниях. Двигаясь в нем в быстром темпе, он тянет зубами его нижнюю губу, до крови прикусывая с внутренней стороны. Спальня полнится вскриками, жадными стонами, громкими шлепками тела о тело. Волшебные капли сирени звенят в воздухе. Кожа покрывается мурашками в подступающем оргазме. Распахнув темные глаза, Тьяго замирает, выгнувшись особенно сильно, и горячая жидкость течет по его животу. Приподнявшись, Хайме садится на пятки и, сведя его ноги вместе, устраивает их на своем правом плече. Угол меняется, он чувствует его острее, пульсация гонит дальше. Несколько резких толчков, и Хайме изливается внутри него, прижимаясь щекой к узкой щиколотке. — Прости. — За то, что кончил в меня или за то, что я до вечера ровно не сяду? — вяло ворочая языком, язвит тот, и переворачивается на живот, мелко подрагивая. — А зачем тебе садиться? — он устраивается позади, и, просунув руку под его голову, баюкает в объятьях. — Спи, малыш. Мой летучий мышонок.***
Октябрьские грозы в Валенсии не менее сильные, чем апрельские. Разлив горячий шоколад по двум керамическим кружкам в форме кошачьих мордашек, Хайме смотрит через окно на замирающие на пожухлой траве оранжевые и пурпурные листья деревьев. Многие цветы уже увяли, только одиноко алеют у ворот высокие канны. Калитка открывается словно по велению взгляда. Промокший Тьяго хмурится и, судя по движению губ, сердито ругается на погоду. Хайме улыбается, отпив из кружки, и слегка кривится, потому что острые кошачьи ушки задевают щеки. Но через две минуты забыв про шоколад, он тащит Тьяго наверх, стягивая с него мокрую одежду прямо на лестнице. — Я, конечно, тоже соскучился, но… — З а м о л ч и.***
Говорят, тот жрец лишался своей должности, только проиграв в смертельном поединке. Меч его выпадал из обессилевшей руки и усталые глаза находили покой, сквозь соцветия сирени устремляясь замершим взглядом в безоблачное небо. Говорят, это почиталось за честь. Но Хайме никакой другой чести не надо кроме той, чтобы быть рядом с Сантьяго.