Анна Викторовна. Несказанное.

***

Тогда что-то надломилось в юной, легкомысленной девушке, что жила призрачными надеждами. Надеждами на совместное будущие с человеком, полюбившего с первого взгляда, с первого столкновения, с первого прикосновения, позже ставшее необходимым, важным в их запретной, возможно, невразумительной связи. Ее обволакивал его мягкий баритон, согревали его теплые руки, вызывали добрую насмешку его не верования в духов и наполненный иронией при очередной помощи голос, злило его вечная опека, обеспечение безопасности ее длинному носу, который, словно чувствовал дуновение смертельной опасности и отныне держал курс только туда, восхищало… восхищало все, как в одном мужчине сложилась сухость и жаркое рвение к справедливости, материализм и благородство, элегантность и мужество, забота и нежность. Ее Штольман рассыпался на тонкие клочки прошлого, придерживая шляпу в знак приветствия и уверенно сжимая набалдашник трости. Для нее обходительный, и ставший родным Яков Платонович, для других непробиваемый, холодный, порой, надменный фараон. Даже спустя года, приходя после очередной ночной смены, она доставала из потаённого, дальнего угла комода его последнее письмо, потирая витиеватые буквы и шепча три последних слова, заучившие, словно мантру. Засыпая в гулком одиночестве, она проваливалась в теплые, согревающие сны, где Ее Штольман целовал ее тонкие, заледеневшие ладони, касался молочной кожи, нежно убирал выбившуюся кудрявую прядку за ухо, обнимал, мягко поглаживая по спине. Тогда она пряталась от всех тягостей на его груди, как и прежде укутанная в идеальный с иголочки сюртук. Слушала его тихую речь, оседающая на ее волосах, вдыхала запах кожи и любовалась его улыбкой. Казалось, что время замедлилось, они вернулись на семь лет назад. В Затонское лето 1888 года. Где юная барышня, лелеянная своими достопочтенными родителями и подстрекательным дядюшкой, не сломленная злыми глазами, деяниями и разлукой, катается на новейшем изобретении, проживая свою беззаботную юность. Закрутилась размеренная жизнь провинциального городка с приездом надворного советника. Закрутилась и ее, разместив в отделении полиции и расширив ее возможности, как медиума. Она должна была по ожиданию и уверованию многих, особенно матушки, проклинать тот день, ведь если бы не это обстоятельство, за ним не последовала бы череда других, доводя до смертельно опасной точки. Она осталась бы любознательной барышней, с нераскрытыми способностями медиума, с неукоснительной безопасностью, обязательно, в скором времени, найдя себе порядочного молодого человека, став покорной своему мужу. Мысли, съедаемые днем доводили ее до такого смелого рассуждения: что если?... Она не знает, не узнает, и не хочет знать. Но точно могла разрушить тщательно возводимую матушкой стену замужества. Ранее Анну не волновала это, с точным осознанием того факта, что не создаст самой себе золотую клетку, привязывая себя к кому-то навсегда. А теперь хотелось рассечь и выжечь эту тему, только появляющаяся из уст Марии Тимофеевны. Пусть умрет старой девой, она познала гораздо больше того, что могло дать простое замужество. Ее Штольман уходил на рассвете, растворяясь в ее руках всполохами и неизменно грустными, заполненные болью, глазами. Она хваталась за его руки, цеплялась за редеющие лацканы и молила срывающимся от льющихся слез голосом, не оставлять ее. Он дарил такую необходимую безопасность, он нес свет, и даже его темные уголки бездонной души, о которых Анна даже не подозревала, приютились около ее ног ласковым существом. Тьма – истинная в своем проявлении обрушивалась после его ухода, аллея лишь подтеками крови и несвязным, ужасающим бормотанием множества людей, больше походящее на марш. Жди, надейся, опасайся. Эти слова выжгли нестираемое клеймо в ее памяти. Первые два тихо, с привычной улыбкой произносила бабушка, а последнее серьезно проговаривал Яков, прежде чем уйти. Она – Миронова Анна Викторовна, девушка-медик со спорной репутацией медиума и прекрасной, еще набирающей цветение, внешности разбита и искалечена изнутри. И залечить рваные раны сможет только единственный человек на этой земле, которого, возможно, уже нет в живых. Почему же так сложилось? Кажется, с самого начала их судьба была предрешена. Опальный надворный советник, сосланный в их глушь и юная барышня, на которую упали злые, расчетливые глаза, рыскающие за ее способностями. Но она шагнула в этот туман, идя за ним, доверяя ему, как себе, не судя о человеке за его жизненные трудности… потому что в ее голове так заложено, потому что… влюблена. - Анна Викторовна, вам письмо, - Прасковья неслышно зашла в ее комнату, держа в руках сверток. Миронова вздрогнула. Сжав в руке одеяло, она вяло кивнула женщине на туалетный столик. Когда та прикрыла дверь за собой, Анна сжалась в маленькую, еще бледную фигурку, прижимая ноги ближе к груди. Ночь забирала ее в свою зыбкую пучину, распахнув руки лишь с первыми лучами солнца. И она падала, долго и мучительно, проживая все изо дня в день заново. Ей требовалось время, чтобы прийти в себя и проговорить слова, сказанные Яковом. В блеклой дымке они создавали вихрь, и возобновлялись в памяти Анны после сна. Он всегда наставлял ее быть осторожной и беречь себя, как и всегда. Наконец сбросив морок, она услышала торопливые шаги. Вслед за ними дверь отворилась и с гордой осанкой Мария Тимофеевна прошествовала внутрь. - Аннушка, хватит вязнуть в этой темноте, - всплеснув руками, она распахнула парчовые шторы, впуская колкий, яркий свет. Знала бы она, как двусмысленно это звучало и насколько близко подобралась своими словами к правде, - Лучше послушай, что я написала за эти дни. Матушка, хоть и не сразу, но смирилась с прозябанием дочери после сна, поэтому совершала обычные незатейливые манипуляции, пытаясь ее взбодрить. Опустившись на стул возле кровати, зоркий взгляд женщины зацепился за нераскрытое послание. - Ох, тебе письмо, и так рано! Анна, спохватившись, встала с кровати и протянула руку к письму. Тонкие, витиеватые, точно выверенные буквы. - Господи, - покачнувшись, она дрожащими руками разорвала печать, вчитываясь в содержание. Оно разбегалось перед ней искорками воспоминаний. Таких важных и нужных, что не будь их, она бы в конец сошла с ума, - Яков, - сжав в руках бумагу, она осела на пол. Рваный всхлип вырвался наружу, подобно лавине, сносящей череду пустых лет. Затрясшись, Анна прижала мокрые кулаки к лицу. - Аннушка, что с тобой, - рванувшись к дочери, Мария Тимофеевна пыталась отнять сжатые ладони, узнав правду ее состояния, но все было тщетно. - Он жив, - она вскрикнула, и не замечая мать, бросилась по лестнице вниз. Натянув весеннее пальто и нахлобучив шляпу, Анна вырвалась на улицу. - Что с ней?! Витя, бога ради, останови ее! - со второго этажа, испуганная реакцией дочери, вихрем спустилась Мария Тимофеевна. - Боюсь, я знаю, - подал голос Петр Иванович. - И это единственная новость, которая могла так взбудоражить Аннет, - отпив из фарфоровой чашки, он устремил задумчивый взгляд на окно, где на горизонте мелькала спешащая, одинокая фигура, как и 7 лет назад, облаченная в темный сюртук.