Wicked game

Улица кажется бесконечным коридором с угольно-серым потолком и стенами, расчерченными на матовые полосы. Асфальт исчерчен блестящими прожилками; изредка под носком ботинка хрустят ледяные стекляшки замёрзших луж. Медленно, долго… Рейгену кажется, что в стылом воздухе он может расслышать каждую трещинку. Он еле переставляет ноги. Исхудавшие деревья стоят в тонких коконах из серебряных нитей, закрылись от мира, от течения времени: застывшие, оцепеневшие… Намного лучше так же оцепенеть, чем барахтаться в этом вязком вечере, который тянется, тянется, никогда не закончится, тащится и пытается стащить с Рейгена его же кожу… Или ему самому хочется выбраться из неё. Настолько неуютно, беспокойно, мерзко: ему некуда себя деть… Нечем себя занять… Он мысленно перебирает одно, другое, третье: телевизор, газеты, приставка, у которой залипает одна клавиша… Залипает в самый неподходящий момент, как это водится. Он уже делал это… Столько вечеров, сотни, тысячи — одно и то же, и каждый раз, как он думает о сегодняшнем досуге, сознание содрогается в судороге — точно как горло, в которое ложка за ложкой пихают одну и ту же пресную кашу. Рейген шагает медленно, надеясь, что плёнка из серебра обтянет и его тоже, и время замрёт; он будет идти по коридору в вечность. Одинаковые фонари сменяют один другой. Чем позднее он придёт домой, тем быстрее вечер закончится. Изредка по стеклянному асфальту, по металлическим деревьям пробегают переливы оттенков. Из серого — в сизый, в синий, в голубой… в лиловый. Рейген облизывает губы и выдыхает облако пара, который, перемешиваясь с бледно-жёлтым мертвенным светом фонаря, пропитывается оттенком и становится… призрачным. Рейген смотрит в сторону, и взгляд цепляется за беспорядочную стеку, связанную из ветвей кустарника и скорлупок сухих листьев. Там, в бурых когтистых сцеплениях, видно две ссохшиеся, но ещё различимо красные ягодки, и Рейген отворачивается, смотрит прямо в слепящие глаза фонарей, но всё равно видит… вспоминает… думает… Как солнечные лучи струятся сквозь щёлки жалюзи в офис, и словно затапливают их мёдом, и, густея в неподвижном воздухе, они твердеют и застывают стеклянными капельками, волнами, кружочками такого чистого цвета, что глаза едва его различают. Но Рейген смотрит безотрывно, и цветные стёклышки складываются в безупречную форму, а глаза видят — красный, зелёный, улыбчивый лиловый. Таким Экубо предстаёт, если посмотреть на него под правильным углом... Он всего-навсего перекладывает офисное барахло по столу, зачем — только ему и известно. Но карандаши, ножницы, резинки в его пальцах обретают какой-то глубинный непостижимый смысл: он внимательно разглядывает их; почти неуловимый перепад оттенков — и его лицо меняет выражение. И так цвета смещаются, формы переливаются, стёклышки прозрачнеют, плотнеют, сверкают… Если бы кто-то сказал пару лет назад, что в офисе Рейгена появится такой сотрудник… Призрак, сплетённый из света, цветного стекла и улыбки; острый на язык — Рейген больше злился на то, что Экубо крадёт его мысли, чем на сами шутки… но такой невероятно сострадательный и непостижимо понимающий. Экубо не просто понимал его эмоции: он проникал куда-то вглубь, между ними, и дарил Рейгену медово-тягучие мгновения, в которые он чувствовал себя безопасно… чувствовал себя спасённым. Если бы кто-то сказал… Рейген бы не поверил. Всё ещё не верил — но так отчаянно хотел, чтобы Экубо продолжал появляться в офисе, и в солнечные дни, и в пасмурные, и в тёплые, и в морозные. И хотел бы, наверное, видеть его за пределами офиса… делать вместе что угодно: с Экубо ни одно занятие не будет на вкус как переваренная каша. Рейген видит вокруг себя только громоздкие тёмные прямоугольники, намертво связанные друг с другом чернильными росчерками проводов и косой решёткой антенн. И над ними — низкая, красноватая корка облаков, от которых как от кривого запотевшего зеркала отражается городское сияние. Он всё ещё находится в городе, посреди толп… только этот завод давно покинут людьми. И между его остывшими блоками — складки, глухие и чёрные, будто смола. Кажется, если раздвинуть их, внутри будет только пустота… чернота, в которой утонут пальцы. И, если приглядеться, весь мир состоит из таких складок. Рейген сам… что-то вроде того. Пара ненадёжно скреплённых жестяных листов, под которыми — смоляная, ляпающая пустота. Он должен был встретиться здесь с кем-то из своих сотрудников; с кем именно — неважно, всё равно будет не тот… Он должен был работать сегодня, но заблудился. И теперь бредёт под обветшалые арки, с которых, точно плети пыльной паутины, свисают обрубки проводов. Но под арками — пустота… Ему даже поговорить не с кем. Кто бы ни ждал в глуши брошенного завода, Рейген не сможет произнести горькое, обнадёженное «А знаешь...» Никто не знает. Его сочтут чокнутым… Заговори об этом кто-нибудь другой, и Рейген был бы первым, кто одёрнул бы бредящего, привёл бы в чувство парой хлёстких фраз: нельзя ведь появляться в достойном обществе вот с таким на языке. И Рейген понимает: как только он скажет слово… Начнёт нести всякую околесицу о любви — и его возненавидят. Он забрёл в клетку из обрушившихся ржавых балок и не знает, куда идти дальше. Раскалённым лбом он прижимается к мёрзлому металлу, но голова не остывает. Рейген не может… не хочет… Экубо — злой дух. Это он придумал какие-то злые чары… Играет в свои злые игры… Рейген — всего лишь пластмассовый солдатик в его призрачных руках, которые могут держать карандаш и охватить весь мир одновременно. Та же разница в сознаниях, что у человека и игрушки, не так ли?.. Текучие формы его мыслей никогда не уложатся в человеческие шаблоны, и только солнечный свет, струящийся сквозь витражную голову, знает, что вертится у него на уме; его мысли рождаются там, откуда светит солнце. Но не его голова пылала внезапным неудержимым желанием, вспыхнувшим, как сухая трава, не его сердце заходилось в ураганном порыве, не его череп плавила лихорадочная мечта, на мгновение представившаяся близкой и исполнимой в тот вечер… В тот вечер они сидели на веранде ресторана, глядя на закат уходящего лета, и музыка кружила Рейгена в мысленном вальсе, и он смотрел в лицо Экубо, неожиданно не казавшееся прозрачным, и спросил… «Ты влюблялся когда-нибудь?» Экубо задумался всего на секунду, прежде чем ответить в такт легкомысленной ресторанной мелодии: «Не-а, никогда». И всё сразу сделалось таким ясным и таким мутным одновременно… Может, капля алкоголя попала в лимонад Рейгена, но он… он… Глупец… Глупец — отпечатывается прямыми металлическими гранями у него на лбу. Но эти балки ни за что не удержат то, что скребётся у него в груди. Он долгое время думал, что это — просто благодарность… Бесконечные мгновения, когда небо крошилось старой никудышной штукатуркой и падало, и его тело превратилось в хлипкую сборку деревянных поршней, шарниров и шестерёнок, которые все работали на износ и на одну цель, и он не мог даже вдохнуть — каждая такая секунда как отдельная неживая жизнь. Они впивались в его сознание, как бетонная крошка в босые ступни, и ему нужно было отвлекаться. Ему нужно было напоминать себе, что его руки и ноги — живые, мягкие, могут нежно чувствовать, могут быть ранены… Что лёгкие — не просто мешки пыли, и они ещё способны очиститься, когда он будет глотать прозрачный солнечный воздух как разбавленный сироп, а грудь — безболезненно вздыматься и опускаться, и каждая косточка в ней — драгоценная незаменимая деталька, и, сложенные вместе в безупречный узор, они хранят самую большую ценность — его сердце, которое пока ещё не остановилось и по-прежнему открыто, уязвимо для чувств. Так Рейген себя ощущал, когда Экубо тащил его к жизни, бережно обхватив истерзанное тело сотнями мягких рук, сотканных из цветного света. Так он звал его подняться: не чтобы выполнить последнюю функцию, а потому, что у них было одно сокровенное желание на двоих. Экубо спас ему жизнь… Может ли теперь Рейген чувствовать себя по-другому?.. В тёплом кафе, пропахшем пряным кофе, омытом ливнями ласково-светлых гирлянд, Рейген сидит у окна и видит своё отражение: несмело приподнятые уголки губ и щёки, тронутые робким румяным цветом. И вечер тянется, но он совсем ему не противится. В бессмысленном монотонном потоке ловит то одну искорку, то другую… И словно по лестнице карабкается в следующий день, где обязательно будет светить солнце. «А ты влюблялся?» Он ответил, конечно… «Да. Много раз». Что это были за разы? Школьный пустоголовый… Мимолётный — в незнакомку напротив… Ненастоящий, надуманный, образный… Картонные фигурки чувств, которые легко сминаются одним движением пальца. И он так отчаянно пытался убедить себя, что это — самое яркое, дурманящее, неподдельное, полное, дарующее смысл… Почему? Потому что Экубо, услышав его ответ, так непринуждённо усмехнулся — как будто каким-то своим призрачным мыслям, танцующим в ритм мелодии, которую никто не может услышать. Но на самом деле — Экубо видит Рейгена насквозь. Для него Рейген сделан из самого простого и самого прозрачного стекла… И он наверняка всё понимает, но на этот раз не станет даже шутить, потому что слишком хорошо чувствует запретные зоны. Он никогда не обойдётся с Рейгеном настолько жестоко… Даже если тот будет кричать, требовать, умолять… Чтобы убедить самого себя: нет, нет, всё не так… Рейген не хочет влюбляться. Рейген не хочет быть влюблённым… Но в самый тихий конец вечера, лёжа в постели, окутанный полусном, он шевелит губами, он снова приподнимает их уголки, теперь, когда никто не видит, — выше, выше… и выговаривает медленно, мечтательно, нежно, чтобы распробовать каждый звук, каждый вздох как самую пьянящую сладость… …в тебя.