Гламур

Надвигалась глубокая, чадная ночь. Детей уже уложили по кроватям. Спать они, разумеется, не станут, но у них хватит совести притвориться, будто они не догадываются о наших планах. Я спускаюсь по широким лестницам, обнимающим зал. Дерево, из которого выточены перила, нынче стоит в десятки раз дороже – я проверял. Всегда приятно знать, что владеешь редкой, драгоценной вещью. Бархатные занавески, панели красного дерева на стенах, люстры из богемского хрусталя. Окидывать их взглядом – чистое наслаждение. На миг я позволяю себе захлебнуться в роскоши. Но всем сокровищам – грош цена без чуткой заботы хозяйки дома, которая по совместительству является его главным украшением. О, разумеется, она не протирает пыль и не готовит гуляш. Это было бы слишком пошло и утомительно. Она мажет руки кремом из розового масла за 90 баксов, вельвет ее ладоней слишком нежен для бытовой суеты. Но именно вовремя подрезанная ею роза или пролитая на столешницу капля вина придает этому дому смысл. Я ищу хозяйку дома, оглядывая пестрые от богатства холлы. Мне показалось, что я слышал ее шаги, но с пристрастием домочадцев к темным искусствам это вполне мог быть очередной фантом. Я не задаюсь вопросом, есть ли у фантомов шаги, моя голова забита другим. И вот сквозь привычный запах плесени, пожирающей половицы, пробивается ее нежный аромат: розы, вишня и немного тления. Я знаю, что это всего лишь парфюм и под ним она пахнет как чудовищно обычная женщина. Но в этом и есть ее прелесть: она умеет наводить гламур. Она не родилась Еленой, прекраснейшей из женщин, она ею стала: зажала красоту в стальные тиски, пригрозила ей, словом: завоевала. За ароматом следует звук смеха: не переливчатого, как у Голливудских девчонок, а с хрипотцой. Она знает, что этот смех сводит меня с ума и, безусловно, пользуется этим. Я отталкиваю тяжелую деревянную дверь и вижу ее. Она застыла, словно мраморная статуя: такая же белая и совершенная. - Cara mia! Я подхожу к ней сзади, провожу сухими от постоянного курения пальцами по ее мягкому плечу. Она не вздрагивает, не двигается вовсе: лишь кончики губ растягиваются в улыбке. Я приближаюсь к ее шее и вдыхаю сладкий, тусклый аромат, окружающий все ее недвижимое тело, словно облако. - Подземелья очистили от крови? – спрашивает она едва слышно, почти шепотом. - Пусть об этом позаботятся другие. Живых в доме хватает. - Не только живых, - отвечает она, вскинув подведенную углем бровь. Я усмехаюсь: ей почти удалось изменить настроение. Она делает это легко и непринуждённо — это часть игры, продлевающей двадцатилетний брак. - Дорогая, ты безупречно жестока, - я кладу ладонь на ее живот, скрытый от меня черным велюром. - Mon sauvage! – ее дыхание наливается свинцовой тяжестью, а по щекам расцветает чужеродный ее натуре румянец. Я спускаю ладонь ниже, слегка надавливаю, стараясь дышать ровно. Нежная рука с длинными, заостренными ногтями резко хватает мою ладонь и спускает на бедра, сжимает со всей силы. Внутренности тают от ее жеста, я легко кусаю ее шею – на бледной коже остается розовый след. Она поворачивается ко мне лицом, тянется руками к плечам. Не дожидаясь, я хватаю ее на руки. Я никогда не был атлетом, но тяжесть ее тела мне приятна. Я кидаю ее на кровать, срываю темную юбку, покрываю поцелуями полные бедра. Она стонет больше для игры, чем от удовольствия: звук ее голоса плотный и глубокий, она наслаждается собой. Я ныряю между ее ног, и начинаю пить ее до дна – ее стон сменяется на настоящий. На вкус она - терпкая, аромат мешается с ароматом парфюма. Бедра цвета молока начинают трястись, мышцы ее стоп сводит судорога. Я не считаю минуты, теряюсь в любви, которую хочу вылить в нее целиком. Когда мы прекращаем, она устало падает на бордовые подушки и просит закурить. Курит она только после секса и ни за что не встанет за сигаретой сама. Запах табака расстраивает звучание вишни и розы: она становится еще более горькой. Когда-нибудь эта женщина станет моей погибелью.