Кисель

Я открываю глаза. Марево дня медленно превращает окружающее пространство в сплошной грязно-светлый кисель лиц и предметов. У меня бессонница — признаться, я даже не помню, сколько это длится. Я вообще мало что помню. Даже забыл, как меня зовут. Передо мной вяло шуршит газета с кричащим чёрным заголовком — убит городской советник юстиции. Убит и убит — что с него взять? Грязно-светлый кисель заполняет пространство моего черепа, вливаясь через глазницы чуть теплыми потоками. Я снова сжимаю веки, чтобы прекратить это вторжение, но толку маловато. Пальцы нервно стучат по грязной столешнице — дешёвый пластик, произведён где-то на юге на откровенно дерьмовом предприятии с весьма специфическими условиями труда. Мне даже кажется, что я чую запах немытого тела, исходящий от ребёнка, стоящего возле конвеерной ленты. Впрочем… Возможно, это от меня. А что до ребёнка — так пусть он так и стоит себе. В сущности, какая мне разница? Он не первый и не последний, кого я вижу в странном мгновенном забытье, поглощающем меня время от времени. Понятия не имею, откуда это взялось — может быть, так выглядят галлюцинации при бессоннице? Пёс его знает. Как бы там ни было, глядя на того патлатого идиота за стойкой, ненадолго обретшего четкость, я, к примеру, твердо знаю, что он сейчас напивается из-за того, что ночью проснулся от кошмара в обоссанном белье. Закомплексованная жалкая душонка в футляре брутала — дело его. Знал бы ещё этот дегенерат, насколько хреново вообще не спать. Мир становится немного четче, когда я встаю. Тело слушается плоховато, чувство такое, словно я веду машину по огромному стремительно густеющему месиву. Я покидаю бар — делать здесь нечего. Уже и ещё. Пальцы теребят рукоятку ножа — подарок Джека. Джек… Точно. Это определённо то, что нужно мне сейчас. Я зарекаюсь ходить к нему каждый раз, когда появляюсь на его пороге… И каждый раз понимаю, что отказаться от этих визитов я не в состоянии. Никто не знает Джека, Джека Мартера. Кому бы я ни назвал это имя, все смеются или принимают меня за сумасшедшего. Но я то точно знаю, что он есть — иначе кто бы ещё давал мне уснуть? Он лучше всяких горьких таблеток и порошков. Я не понимаю его, не могу даже прочитать, как других, но это, в сущности, нахер не нужно. Куда нужнее сейчас добраться до него. Я плетусь по асфальтированной пустоши, сжатой в улицу двумя рядами домов. Навстречу мне попадаются люди, неприятно внимательные, любопытные. Я чую их недоумение, омерзение, тревогу, когда их благопристойные туши дефилируют мимо. Я не похож на них, я чужой. Неправильный, но неотъемлемо присутствующий в их жизни, как грязный журнал под кроватью в их спальне. Они уступают мне дорогу, сторонятся от моей походки слепого котенка, и, уходя, тонут в дневном грязно-светлом киселе. Я сворачиваю сначала в один переулок, потом ещё в один… Ноги сами лениво несут меня по этой кривой дорожке. Одной и той же, но каждый раз чем-то иной. Здесь жизнь стабильна в своём уродстве… Но вот само уродство порой обретает невообразимо разнообразные формы, знаете ли. Впрочем, это не избавляет их от неразрывного полиэтиленового кокона пошлости. Пошлая газета, все ещё твердящая об убийстве советника. Пошлое собачье дерьмо, выползшее из-под снега. Пошлые осколки бутылки, раскроившей около полуночи чью-то щеку. Пошлые шприцы, хрустящим пластиковым ледком аппетитно крошащиеся под подошвами моих чёрных клоунских ботинок. Пошлые идиоты, считающие, что цепи и рваные шмотки делают их «жоще». По сравнению с остальной обстановкой, у них есть глобальный минус: они, сука, живые. Но даже им, в сущности, похер на меня. Они слишком хорошо знают, что взять с меня нечего. Можно, в лучшем случае, пнуть под колено и посмотреть, как я буду падать — так бывает каждый раз и каждый раз я узнаю что-то новое об этой компании. Сегодня, например, выяснилось, что один из них может лишиться члена из-за паразита, поселившегося у него в лобке, и страшно боится столь плачевного исхода. Можно было бы подтрунить над ним… Но мне, признаться, слишком уж не хочется получать по морде от его спутников. Под будничный гогот я спускаюсь куда-то вбок, по стертым ступенькам лестницы, из которых выглядывают приветливые контуры арматуры. За этой лестницей следует другая, затем — третья. Чтобы попасть в мир несуществующего Джека Мартера нужно опуститься на самое дно. И я опускаюсь, пробираясь через чёрный ход в старый заколоченный дом на дряхлой улице. Дом с пустыми комнатами, куда не проникает свет. Со стопками книг, изъеденных зубами, слишком крупными для мышиных. С огромной каменной печью в подвале. Я отодвигаю тяжёлую чугунную заслонку, забираюсь внутрь. Шепчу неразборчивые слова мёртвого языка — и пальцы сами нащупывают в темноте потайной рычаг и тянут. В полу почти беззвучно отверзается черный зев люка — снова вниз, во мрак. Я не знаю, зачем спускаться так глубоко, чтобы попасть в мир Джека, никто не знает… Но таковы правила. И я снова бреду, окутанный мутью с всполохами разноцветных пятен, и в глазницы мне снова льётся кисель, только теперь уже чёрный. В киселе что-то есть — оно ластится ко мне, тычется в ноги мягкой массой, но я чувствую, что под этой мягкостью прячутся кривые железные зубы. Тысячи тысяч кривых железных зубов, похожих на выдернутые и забытые под дождём гвозди. Вдруг из темноты вырывается тёплый маслянистый кружок света. Он не разгоняет тень, но чётко отделяется от неё, будто вырезанный из плотного рыжего картона. Я иду к нему мерно, не тревожа ползающий зубастый мрак. Дверь открывается мне навстречу, обдавая запахом дыма, варящегося мыла, пригоревшего жира и сырого мяса. Последний запах доминирует над всеми прочими и я смутно вспоминаю, что я в Доме Сырого Мяса — так он и зовётся, верно. Я крадусь тихо-тихо между рядами котлов, томными ртами пылающих печей, под внимательными пальцами мясницких крюков. В подвальные окна смотрят жирные сумерки — в Доме Сырого Мяса время идёт по-другому. По сбитым ступеням каменной лестницы я поднимаюсь, пролёт за пролетом, мимо этажей, заполненных страшным огненным месивом мыла, сала и копоти, пока не утыкаюсь носом в тёмную дверь, обитую чьей-то ребристой чешуйчатой кожей. На язык снова ложатся слова чужого злого языка, и дверь открывается в тёмную сытную прихожую. Из темноты меня приветствует голос — голос Джека Мартера. — Снова пришёл, мальчик мой, — говорит он, и его речь растекается по коже горящим напалмом. Сложно толково описать то, что происходит дальше. Это не назовёшь даже сексом — нечто слишком странное, нечеловеческое, бредовое. Я ничего не вижу в комнатной темноте — только чувствую жёсткие длинные пальцы с острыми ногтями, горячее лицо с бездонными впадинами глаз, дубленую кожу наручей и сапог… И над всем этим, единый и священный, плывёт запах сырого мяса. Как-то само собой моё тело оказывается в ванне, обжатое со всех сторон кафелем, уходящим в желтизну потолка. Вода колышется мутными розовато-ржавыми всполохами, где-то в трубах переползают многоногие сочленения уродливых тел. От мясного дурманистого пара кругом идёт и без того сбитая с толку голова. Я вяло трепыхаюсь в этом сплошном страшном вареве — словно муха, попавшая в остывающий суп. Натруженные мышцы растворяются в мути, конечности превращаются в бесцельные обрубки. Мясной кисель заливается в глазницы, растягивает череп изнутри, как бычий пузырь… Становится тихо и темно. Сильные жёсткие пальцы с острыми ногтями снова впиваются в тело будто шпоры, такие же сильные и жёсткие руки вытаскивают из воды и несут в глубину тёмной анфилады комнат. Через несколько минут я снова тону — теперь уже в беспощадной мягкости шкур и кож, выложенных в хаотический орнамент на подобии кровати. Сверху вниз на меня смотрит горячее мертвое лицо Джека Мартера, над ним виднеется сплошная круговерть чего-то черно-белого. Я успеваю прочитать только уже смутно знакомое «Убит городской советник юстиции» — и мои веки захлопываются, подобно крышке гроба. Спать. Снова спать, сколько придётся. *** Темнота. Я сижу в темноте, обняв сам себя руками. Я точно знаю, что это мне снится, но ещё лучше я, знаю, что ни за что не проснусь раньше времени. Мне прежде никогда не снились сны… По крайней мере, я этого не помнил. В темноте что-то живёт — это не Мартер, даже не зубы-гвозди из подпечья, это… Что-то мое. Я чувствую его, как чувствуют руки и ноги, ощущаю колебания могучих мышц там, под чёрным покровом. У нового меня четыре колена и четыре локтя. Четыре руки с жёсткими когтистыми пальцами — жёстче, чем у Джека Мартера. Четыре ноги с крепкими и острыми копытами, которыми — я точно знаю — можно легко отрубить человеческую голову. У нового меня крепкий зубчатый хребет и могучие рога. Я скольжу в ночи, огромный и бесшумный, едва видимый для глаз обывателя. Этот сон мне определённо нравится. Подо мной стелются масляные улицы с блестящими окнами. Мне нужно идти — тело само тащит вперёд. Ноги могучими скачками подбрасывают корпус в воздух. Внизу медленно ржавеют крыши и водосточные трубы, внизу спят люди, и когда я проношусь над ними, в их сны пробирается сальное страшное марево, заставляющее их вздрагивать и беззвучно кричать. Через бетонный сумрак городских окраин, через сутолочь бульваров я движусь в самый центр. Там в огромном здании Управы горит одно окно. Как зловещий желтый глаз оно смотрит на меня, и становится совершенно точно понятно: мне туда. В чудовищном скачке я взлетаю на высоту двадцатого этажа, проскальзывая сквозь оконные рамы и стены самым жутким кошмаром. Я вижу человека за столом. Он лыс и стар, наделён большой властью. Я точно знаю, что это бургомистр, что его зовут Петер Валланхейм, и что он скоро умрёт. Я становлюсь осязаемым, с трудом умещаясь в комнате. Длинные руки тянутся к бургомистру, пальцы смыкаются на его хрипящем горле. Он не успевает даже закричать… А в кабинет невесть откуда врываются карабинеры. Они жалят меня штыками и пулями, орошая ковёр и бумаги на столе чёрной смолистой кровью. Когти вспарывают жилистую шею Валланхейма. Я щедро раздаю удары копытами, даря стрелкам быструю смерть. Туша старика продолжает болтаться в руках, соединённая с головой штырем позвоночника. Я досадливо отбрасываю лишнее — и исчезаю в окне. Снова бег и скачки над ржавыми крышами. Я неуловим и… Почти свободен. Почти — потому, что моё тело снова само собой тащится по готовому маршруту. Отчего-то становится страшно и горько. Неведомая сила тащит меня сквозь дома и подворотни, оставляя на камнях и асфальте чёрный смолистый след. В жирный сумрак окраин. На глухую улицу-тупик. В тёмный кипящий дом… Дом Сырого Мяса. Меня втаскивает в чердачное узкое окно, ломая кости со звонким булькающим хрустом, скомкивает, втискивает, вдавливает в мягкий калейдоскоп шкур и кож. Я хочу проснуться, спастись от боли и смертельного ужаса… И просыпаюсь. Из сжатых в судороге ладоней на меня смотрит кровавая лысая голова Валланхейма. Над ней сумрачно темнеет ещё одна — голова Джека Мартера с бездонными внимательными глазами. Я жду, когда боль отступит, но ей будто некуда деваться из моего сжавшегося тела. И из рассеченного клинками и пулями мяса сочится уже не чёрная, а красная кровь. Мне хочется кричать, но звук не вырывается из моего горла, словно его придушили тяжёлым сапогом. Воспаленные глаза тщетно шарят по комнате. Комнате, оклееннной кричащими чёрными газетами. Убит. Жестоко убит. Пропал без вести. Я встречаюсь взглядом с Мартером, он смотрит все так же внимательно и бездонно. Наклонившись, забирает из коченеющих рук лысую голову и швыряет её куда-то в жирную темноту под полом. — Они покромсали тебя, мальчик мой, — говорит он, не разжимая губ, — но это ничего. Ты слишком рано проснулся, нужно спать дальше, — добавляет он. Я пытаюсь спросить его. Пытаюсь понять, что и зачем происходит. Но ему не нужны мои вопросы. Жёсткие пальцы с острыми ногтями искусно ломают мою шею и закрывают мне веки, низвергая в сплошное мягкое ничто. Мои глазницы заливает чёрный кисель. В нем растворяются Управа и карабинеры, лысая голова и мои острые копыта. Растворяются раны и сломанная шея. Растворяется Дом Сырого Мяса. Кисель заполняет мои внутренности, пропитывает всю мою суть… Все кончается. *** Я открываю глаза, чтобы в них устремился грязно-светлый кисель паршивого утра. У меня бессонница — признаться, я даже не помню, сколько это длится. Я вообще мало что помню. Даже забыл, как меня зовут. Передо мной вяло шуршит газета с кричащим чёрным заголовком — жестоко убит бургомистр Петер Валланхейм. Вряд ли это хоть что-то для меня значит.