Сон во сне

Мой старый сон по имени Сасаки Хайсе — неловкая пауза в разговоре, когда все вспомнили об одном и так же единогласно решили обойтись молчанием. Обвинение, в жерле любви, прощения и хорошего тона переплавленное в сочувствие. Припорошенную память нечего и ворошить. Так древний философ утешал людей: где есть ты, нет смерти; где есть смерть — уже нет тебя. Спрашивать с меня по счетам Хайсе — все равно что спрашивать с мертвого за то, что он умер. Никто не спрашивает. Даже Арима верил, что Хайсе пришел из черноты забвения, выданного мне его дланью как билет в один конец. Забвения, не спрашивающего согласия. Я и сам живу так, словно в это верю. Мой чудовищный изъян — я не умею умирать. Я умею лишь путешествовать туда-сюда вдоль глубинного разлома в центре своего существа, перепрыгивать с одного рваного края на другой рваный край. Не знаю, родился я с разломом или он появился в детстве, но знаю, что именно по нему он узнал меня тогда, на гниющем поле V14. Я был нужен ему именно такой — желающий прекратиться, неспособный прекратить. Сильные от слабости невероятно живучи, даже против собственной воли. Хотя, есть ли у меня собственная воля — вопрос открытый. У него была. Мне никогда не узнать, как это: обладать собой по-настоящему. Умереть единожды и безвозвратно. Доиграть свой миф до конца. Он, Айну. Я не смог у него научиться; он был плохим учителем, как все настоящие мастера. Но не поверить в величие человека, в твердый шаг за пределы слабости, рядом с ним было невозможно — и я все же попытался исполнить то, для чего он подобрал меня, обреченно и тщетно попытался. Порой к людям применяют понятие гравитации — так, словно они небесные тела. Раньше это казалось мне избыточной метафорой харизмы или влиятельности. Но никак иначе я не смогу описать дезориентирующее свойство, в нем воплощенное: он искривлял время и пространство вокруг себя. Когда я увидел его впервые — черный силуэт с копьем, неподвижный, неколебимый, — мир исчез. Я пошел ему навстречу с неуместным восторгом в груди, неспособный сопротивляться чувству, которое спутал с желанием смерти и которое было, в сущности, ему противоположно; я поймал обрывки времени — пронзающие удары из ниоткуда, кто-то читал стихи в лужу крови, железное отчаяние тюрьмы, — как пепел на ветру; я почувствовал, что раскол углубляется, на этот раз совсем по-настоящему, до самого ядра, и я мог бы остановить его ход, мог бы сопротивляться, но я позволил ему. И на одну долгую, долгую секунду мне показалось, что у меня получилось. По ту сторону небытия два человека в охраняемой бетонной коробке, тихо переговариваясь как заговорщики, словно они решали судьбу мира, словно они поворачивали колесо — памятью о далеком астероиде с розой под стеклянным колпаком, знанием о герое, свергающем дракона, чтобы самому стать драконом, — назвали эту секунду Сасаки Хайсе. Хайсе, антракт моей судьбы. Пока она искала меня, сменившего адрес, что-то новое случилось в ее отсутствие — альтернативная ветвь моей эволюции, одна из тысячи гипотетических, утраченных возможностей, чудесно и противоестественно со мной сбылась. Получить свободу от мучающего прошлого — сколько людей получали такой подарок? Мой даритель не ограничился и им, он дал мне еще кое-что, чего у меня никогда не было. Он стал мне отцом. Он сделал меня чьим-то; сделал своим. Когда я тоскую по Хайсе, я скучаю не по его времени — относительно мирному, но незавидному, — а по чувству, ровно бьющемуся в нем вопреки тревогам и терзаниям; я не могу разгадать, отчего это чувство столь невоспроизводимо, если я уже знал его раньше. Назвать его я тоже затрудняюсь: был ли Хайсе радостным? Умиротворенным? Не больше, чем я сейчас. Любимым? Я любим больше, чем того заслуживаю. Все не то. «Почему я нахожу красоту в смерти?» — подумал я, когда встретил его. Отзвук этой мысли посетил Хайсе, когда он смотрел на его белые ресницы в утреннем свете. Хайсе вздрогнул, а потом покачал головой и беззвучно рассмеялся. Его имя стало слишком сложным. Языки спотыкаются о лаконичное сочетание слогов. Люди больше не знают, какой эмоцией связывать их вместе. В моем доме его имя запрещено, и это понятно. Мне самому не было бы здесь места, если бы кто-либо знал и десятую часть правды. Как Арима Кишо смотрел на меня будто на свое главное мучение и единственное спасение от него. Как он протянул мне руку, белую руку с высоты своей, несущую боль и жизнь; а я думал, что хочу целовать эти пальцы — и как, позже, я целовал их. Как я выдерживал серый пасмурный взгляд сквозь стекла очков — и, позже, без них. Как я читал ему стихи вслух, притворяясь, в первую очередь перед собой, что не помню нашей первой встречи, так простодушно и жестоко благодаря его за новую жизнь рядом с ним. За то, что в своем усталом одиночестве он не заметил разницы между нами — мифом и рассказчиком, — не увидел моей непригодности для его миссии, его любви. За его слепоту во всем, что касалось меня. Мне хорошо известно это одиночество, хотя я, казалось бы, не имею на него права. Сколько людей, которых я не заслужил, верили в меня и ждали, жертвовали всем, что имели, доказывали свое право называться моей семьей. Ни один из них не мог утолить моего голода — голода по родственной душе. Хиде был моим другом с детства, но вместе нас свело его милосердие. Тоука не поняла бы меня, даже если бы пыталась. Цукияма был жителем другого мира, другого прошлого: благополучного, сытого, любящего. Никто не был похож на меня, пока я не встретил Ариму Кишо. Он тоже любил книги больше людей. Он тоже был слишком сильным той страшной силой, что не выбираешь сам, — правда, он умел управлять ей куда лучше. Он тоже носил в себе осколки чего-то другого. По крайней мере, мне так казалось. Я слышал их звон в паузах между его словами. Я хотел распахнуть его настежь, отразиться в них, изрезаться о них в кровь, смешаться с ним — кровосмешаться с ним. Мне было его так мало. Моей непознаваемой, неутоленной любви. В его взгляде, всегда словно остановившемся на некой незримой точке и не доходящим до меня, я находил то же желание; я не знаю, чего ему не хватило — времени или отваги сделаться прозой. Он умирал. Он в любом случае умирал. Так я говорю себе, год за годом просыпаясь от декабрьских белых снов. Я не мог «оставить Хайсе в покое и исчезнуть», напоминаю я себе, потому что я и был Хайсе. А Хайсе был сном, обреченным развеяться от нарастающего стука снаружи, стука судьбы, наконец нашедшей меня по новому адресу. Будильник, установленный на полночь моей души, сработал безупречно — я установил его сам, старательно и любовно, как бомбу. Бомба взорвалась поминальным гонгом, вороньим криком; содрала побелевшие рубцы с печати сиротства, связала меня заклятьем старого имени, нареченного другими. Она швырнула меня обратно в колесо. Да, у Хайсе не было будущего, как и у его создателя. У нас было что-то другое: по пути к безумной, неосуществимой цели, мы ненадолго сошли с колеса. В иные моменты, мерцающие в застывшем времени, пойманном гравитационной воронкой, Хайсе смотрел на свое счастье с какой-то фантомной болью не прошлого, но будущего, и оттого лишь яснее осознавал, что прямо сейчас, пока его убежище не раскрыто и не растерзано, он был почти свободен. Почти свободен — кто может просить о большем? Сасаки Хайсе, придуманный человек с придуманным именем, с неблагодарной работой и ворохом забот, без своего места в черно-белом мире, с отсчетом будильника-бомбы, которая, как предсказано, оставит нетронутой только мебель… И с тысячетонным якорем неколебимой веры, чье эхо будет звучать еще тысячу лет на месте, где он когда-то стоял: Арима Кишо. Вот, что он знал наверняка. И Хайсе улыбался так, как никогда не улыбнуться мне. И любил так, как я никогда не сумею. Я был им недолго. Я был им.