Message in a Bottle

Районы все помнят. Они видели многое. Под стальным накатом небес, среди ржавых гаражей, выпотрошенных авто и мусорных свалок, зимой и летом, в снег и дождь — они бдят и помнят. Глухие районы — лучшие из свидетелей. Они безмолвны и безразличны, они не закладывают и не спрашивают, но все понимают. Районы стары, и в их хладнокровном молчании мудрость снисходительной древности. Они видели молодость, что не раз и не два звенела меж ними, как звенят осколки бутылки, брошенной в серую стену. Они помнят любовь и ненависть, сверкнувшие огоньком сигареты и угасшие после, когда пепел оказался у фильтра. Любовь растворяется и блекнет сама по себе, у кого-то за месяц, у кого-то за год, а у кого-то за пожизненный срок. Любовь — это неловкий солнечный зайчик и бурый дым в три спирали, переплетенные в косу и застрявшие в проводах вдоль железной дороги. Любовь — это кусочек сахара, таящий в чае. Хорошо, что она есть, быстротечная, горькая, как вода, но важная для каждого в своем спектре и роде. Без любви бы Лева не выжил. Его любовь случилась в четырнадцать лет от роду: самое время пить водку, рыдать от смутных переживаний, любить и кричать от вездесущей и страшной тоски, приходящей на этапе взросления. В его опухших глазах, серо-голубых, как холодное Минское небо, застыли ходы-перекрестки районов, ржавые гаражи, бесконечный путь рельсы-шпалы и первые сигареты. Лева всегда был драматичным мечтателем, капризным и склонным к истерикам. В свои — с-ума-сойти! — четырнадцать-с-почти-половиной он вписался с размаху в любовь, и как лбом об ворота: много шума и слез, в голове пустота и мерный, суровый звон. Лева с истинно поэтической точностью определил для себя самый тяжелый и драматичный исход под соусом самого неказистого из сюжетов: любовь разбалованного ребенка к районному хулигану. Для полноты картины Лева влюбился неправильно, в мальчика, и тяжело — объект был старше на целую вечность: два года, шесть месяцев, тридцать дней, а сколько часов — и вовсе подумать страшно. Но его часть повествования была линейной и предсказуемой, затянутой в рамки узора: с утра вздохи, днём понт и попытки произвести впечатление, вечером сопли, стихи и пугливая мастурбация. История понятная и знакомая: все были подростками, всех крючило в характере буквы "зю". Каким чертом незабвенный объект чужих воздыханий собственной персоной вписался в эту историю — вопрос практически философский. Его звали Шура, и с Левой они сошлись на распитии пива в одном из глухих дворов с сигаретой напополам. Районы следили за ними из сезона в сезон. Шура ходил, как ободранный кот, в чем придется и как поведет, тощий, энергичный, похожий на черта из-за угла. Глаза у него пожизненно были в лукавом прищуре, за спиной болталась гитара, в рукаве, послушная юрким пальцам — лживая бабочка. Наглый и борзый Лева, тот самый, памятный Шуре по стихам, кроссовкам и олимпийке, читал стихи "соседа по лестничной клетке" и краснел через слово. Районы помнили их встречи и разговоры, бесцельные шатания и молодо-зелено придурь, прущую из всех щелей. Районы помнили их разговоры и перебранки, их вой износом на два голоса и гитару. Районы помнили рок, который родился из болтовни, тишины, юношеского азарта, двух банок пива и одной сигареты, и эту тайну они приберегли для себя, как будто предчувствуя ее сакральную значимость. Районы помнили, как Лева ввязывался в передряги, как падал и дрался, как лупили его, как проламывались под ногами ветки и балки, и как моча била в голову по неизвестной науке причине. Районы помнили, как Шура орал от возмущения до сорванных связок, как латал Леву и рукавом вытирал ему кровь с лица, сплевывая мат через слово и срываясь с русского на трасянку. Районы помнили их первые поцелуи, и хорошо, что только они были взяты в свидетели. Счастье любит тишину. Как и любовь, вырванная из контекста традиций. Районы не видели, как и во что переливалась эта любовь, как из эфемерного чувства стала плотью и страстью, как дошла до постели. Здесь в свидетели были взяты подушки и стены, у которых, как повелось в народе, тоже есть уши. Но для Левы детская любовь в один момент стала взрослой, всамделишной и серьезной, за которую не только жить, но и умирать — не страшно. Леву вело и пьянило детской романтикой и взрослой ответственностью, между которыми был подростковый секс, искры и пустота. Он становился то ласковым и приставучим, то борзым и независимым, а Шура смеялся, курил и качал головой, не всегда понимая, но принимая — без минуты сомнения. — Чыво ты опять нахмурыўся? — иногда спрашивал он, на ходу отвешивая подзатыльник или хлопая наотмашь по плечу. — Вот чыво, чыво ты смурной и вумный такой, ну гавары, вижу нешта себе там прыдумал... Левка, зараза! Гавары, ну. А Лева улыбался, про себя отмечая, что так любить возможно только однажды и на всю жизнь. За такую любовь — и на принцип пойти не проблема, и через препятствия, через сомнения и страх, в конце концов, через километры дорог, обстоятельства и даже границу. Было бы что преступать. Только бы сердце оставалось на месте.