парное мясо и плесень

нарывом на небесной коже краснеет закат, тянет ветки к земле цветущая черёмуха. за моей головой гудит старенький кубообразный телевизор, смотрит на кургузую кухню глазами усталого мудака на экране, вещающего про загнивающий запад. я рыщу по карманам драных джинсов, ища зажигалку. мне досталась редкая привилегия — можно курить в форточку на славиной кухне. остальные высылались на улицу. слава пялится на дырку в моих джинсах, отчаянно борясь с желанием разорвать штанину целиком. я бы не посмел ничего ему сделать, и мы оба это прекрасно понимаем. я вжимаюсь поясницей в подоконник, будто стараясь к нему прилепиться, с глухим стуком ставлю пустую пивную бутылку на него и слизываю остатки жидкой пены с губ. — вот только мне мозг не еби, а? — он хмурится и выпрямляет спину, из-под стёкол солнцезащитных очков глядя на меня, изучая в деталях каждый сантиметр кожи лица. на синяках под глазами он задерживается, глядит пристально, насквозь просвечивая, заставляя слегка запаниковать. слава хмыкнул, пряча руки в карманы и сделал небольшой шажок навстречу мне. мне не нравится его неряшливость. я поправляю ворот толстовки на его шее, когда он собирается уходить в бар вечером, я стираю его футболки, покрытые пятнами жира и пота, хоть он и говорит, что это хуйня. я — ядовитая брезгливость фредди чинаски. сам я хожу, как попало, ем, что попало, сплю, как попало. вернее, вообще не сплю, лишь закрываю глаза на пару секунд, и снова наступает утро. я пытаюсь хоть немного прибраться в квартире, но с каждым разом всё грязнее и грязнее. я пытаюсь устроить бардак в офисе, но в офисе всё чище и стерильнее, белее. я пытаюсь хоть что-то почувствовать, кроме боли и дискомфорта, хоть лёгкий укус или слабый удар от жизни, но ничего не чувствую. ничего-ничего-ничего. я не помню, когда в последний раз мыл голову. можно было бы сказать, что на моей макушке можно жарить яичницу, но любая мысль о еде вызывает у меня тошноту и желание вспороть себе живот тупым кухонным ножом. надо бы наточить, но одна мысль о том, чтобы сделать какое-либо д е л о пугает. — чучело, сюда иди, — смеётся слава, находя меня на влажном дне ржавой ванной. я кое-как заставил себя сесть, но руки поднять и воду включить — увольте. он стаскивает с себя рубашку и крутит краны, чтобы настроить воду, — не холодная? — не-а, — вру, холодно до одури. он кивает и прибавляет горячей. он льёт на ладонь шампунь, выливает на мою жирную макушку и разносит по моим неприлично длинным кудрявым волосам. — глаза закрывай! глаза закрывай, блять, кому говорю, — кричит. а я смотрю на него снизу вверх, хлопаю глазами, как малолетняя девчонка, — федечка, радость моя, ты совсем кретин или только наполовину? глаза закрывай. я послушно зажмуриваюсь, и он принимается мылить, что-то жизнеутверждающее под нос себе напевая. из угла на нас пялится мерзкая чёрная плесень. я выгляжу, как побитая грязная собака, сидящая на цепи. я и есть побитая грязная собака. мне доставались объедки чувств и, самое удручающее, — объедки славы. то, что не использовала саша. я для них обоих — помойка, свалка, балкон. я им нужен, понимают они это или нет. она треплет меня по голове, потому что не может потрепать его. он хватает меня за изрезанные ляжки и щёлкает по носу насмешливо, потому что не может сделать того с ней. это заставляет меня вновь и вновь садиться на липкий кафельный пол, утыкаться в колени лицом и плакать практически без слёз, когда за ними закрывается скрипучая входная дверь. я — жалость и отвращение к себе фредди чинаски. я жду следующего собрания клуба, как не ждал дней рождения в детстве. как и с днями рождения, я знал, что всё будет одинаково плохо, но продолжал ждать и надеяться, что всё в этот раз будет иначе. я знал, что слава не вызовет меня на бой, это всегда будет делать кто-то иной. кто-то с совершенно обычным пресным лицом, не пропахший сигаретами и одеколоном, не улыбающийся так нездорово, когда бьёт меня в лицо. тот, кто мне не нужен, и кому не нужен я. но нужен ли я славе? или зачем он снова кидает мне куски надежды, как подачки бездомному? зачем он так легко и в то же время с необыкновенной силой касался плеч или бёдер? зачем он вечно смотрел мне не в глаза, а на тёмные кляксы и круги вокруг них? зачем показывает все восемь тысяч оттенков своих глупых ухмылок и улыбок, если знает, как плохо я различаю цвета? мне прилетает в нос, в солнечное сплетение, из груди выбивая воздух. и я чувствую, что вместе с тёмно-красной струйкой крови из меня течёт подобие жизни. то, что было очень давно. у меня по-идиотски сложенное тощее тело, маленькое и совсем хрупкое, с неровной смуглой кожей, вылезающими яркими венами и почти по-девичьи тонкой шеей, но я очень сильно люблю его, когда заношу кулак над этим очередным бесцветным человеком. я даже ненавижу его за то, что ничего к нему не чувствую. и этот отголосок эмоции наполняет мои крошечные ручонки силой, о которой не каждый мечтать может. да да да да да я бью отчаянно, наполняясь и раздуваясь от чувства удовлетворения и свободы — кристально чистых, прозрачных, как кипяток. они ошпаривали меня изнутри, и я практически умирал, но эта смерть была в разы прекраснее моей жизни, если блядская жизнь — это то, что за стенами душного подвала. я — странный и слишком громкий смех фредди чинаски. я никак не могу разобрать ту эмоцию, с которой слава жжёт мои синяки под глазами взглядом. он её не прячет, вовсе нет. просто я — слепец и глупец. и мне стыдно за это. я силюсь его понять, как это делает саша. но не выходит. он снова лапает меня, зажимает между горячим собой и холодной стенкой, да так, что я приклеиваюсь к ней и боюсь отлипать, дабы не содрать кожу. за годы в бойцовском клубе я не потерял свой страх боли, и это удивительно. он смеётся над моей чистой футболкой и над тем, как я позволяю себе запустить руку в его штаны, дабы заправить в них рубашку. называет это харрасментом и грозит мне судом. я смеюсь до боли в груди, хотя вообще-то это не смешно. он — кадр из гейского бдсм-порно, рандомно вставленный в скучную серую документалку о моей скучной серой жизни, заставляющий вспотеть и покраснеть, напрячься, отвернуться. но попытаться сделать вид, что ничего не было, уже не получится. его горячие мозолистые пальцы с каждым днём всё сильнее затягивают удавку на моей шее. а я был и остаюсь глупым подростком, который тащится по собачьему кайфу и просит сильнее. я считал себя его другом, если не чем-то больше. а он не считал вообще. я считал себя особенным для славы. чем-то иным, большим, чем марла, большим, чем всё. я ради него готов на все. он — моё насилие, он — первопричина каждого моего синяка, каждой ссадины или болячки. он кормит меня кусочками жизни с рук, он — источник, к которому я припадал раз за разом. он просто не был и не будет ради меня. я — жёлто-сиреневый синяк на коленке фредди чинаски. слава обнимает меня сзади и зажимает мою сигарету между своими двумя пальцами. я думаю о том, делал бы он так с кем-то ещё? делает ли он так, потому что хочет делать так со мной, или потому что ему не позволяет саша? я трясусь перед ним, как ссыкливая малолетняя девчонка, потому что он обратил на меня внимание, дал хоть что-то почувствовать. он даёт мне жизнь, потому что каждое его слово и действие — сильный удар. один из них точно станет последним. мои крошечные худые ладони очень смешно смотрятся в его широких. он с силой стучит по старенькому приёмнику, и тот начинает пиликать. он неловко подхватывает меня и таскает по кухне, изображая подобие вальса. я не знаю, трезв ли он. но мне нравится, как в меня вминаются его пальцы. с какой силой и какой болью. — ты отдавишь мне все ноги, — шиплю я тихо и понимаю, что надо брать инициативу в свои руки. вспоминаю, как это было в школьные годы, и веду его по кругу по кухне. плевать на время, я давно перестал различать все отметки на циферблате, кроме восьми и шести. потому что в восемь пора идти на работу, а в шесть — уходить с неё. остальные события моей дебильной эротической документалко-жизни происходят вне времени и вне пространства, не считая двух локаций: квартиры славы и подвала. он нежно (как умеет) касается моей щеки или шеи, и, клянусь, я ожидаю увидеть на этих местах пятна крови или блядские гематомы, когда в следующий раз решу взглянуть в зеркало, потому что всё, что заставляет моё сердце так колотиться и набухать — насилие. в той или иной форме. мои губы растягиваются в самой ужасной и кривой улыбке. он зеркалит, и я впервые чётко вижу оттенок этой его улыбки, потому что он не стирает её с лица за долю секунды. она такая же ярко-красная, почти бордовая. и я обожаю этот омерзительный цвет, как обожаю разрушение и саморазрушение. я — окончательно поехавшая крыша фредди чинаски.