Земля Сицилия. История семьи Карбонаро

      Мой прадед Барнаба Карбонаро, сын священника и знахарки, был отцом двадцати четырех детей, убил одного человека и основал мандариновую империю. Невысокого роста с беспокойными глазами, неграмотный, но с прекрасной памятью на цифры, Барнаба был человеком счастливой удачи. Он ни о чем не жалел, возвращаясь в Мюнхен после долгого отсутствия. Однако особенно гордился двумя вещами: своим немецким паспортом и потерей активов.       Мы, Карбонаро, на протяжении нескольких поколений были семьей портных, торговцами фруктов, ипохондриками, холериками, денди, знахарями, певцами и гидами. Большинство Карбонаро носили имена своих братьев и сестер, умерших слишком молодыми, потому что в наших семьях, как и в других, они применялись к одежде и обуви. Может быть поэтому мертвецы так близки к нам. Дети умирают, имена сохраняются: Мария, Нино, Пиппо, Анна, Аврора, Турри, Пина, Анжела, Игнацио. Тот, кому в этом танце давали имя Панкрацио или Барнаба, всю жизнь ненавидел его и называл себя Марией ли Антонио. Но словно в качестве компенсации за непопулярное имя, все Панкрации и Барнабы из семьи Карбонаро рождались со счастливой удачей.       Я хочу рассказать вам о них.       Начало декабря. Ночной поезд остановился на платформе 2, как и все специальные поезда из Италии. Во избежании недоразумений с бортпроводницами на платформе Барнаба Карбонаро не торопился с выходом. Он докуривал сигариллу и наблюдал из окна своего купе первого класса, как сотни молодых и не очень молодых людей шуршали на платформе, как сухие листья. Среди них не было ни одной женщины, только мужчины с лицами, слишком рано состарившимися, от которых веяло нищетой и обещаниями процветания. Рыбаки, фермеры, неквалифицированные рабочие в слишком тонких для мюнхенской зимы костюмах, с маленькими чемоданами и медицинскими справками и разрешениями на работу с проштамповками в карманах, которых они не могли прочитать.       Но и ты тоже, друг мой.       Руджеро сидел перед ним в форме фашистского пилота, в начищенных до блеска ботинках, небрежно скрестив ноги. Как всегда, он светился добродушным высокомерием.       — Иди прочь! — вздохнул Барнаба, привыкший к призракам.       Тамошние люди позволили маршалам платформы постепенно отвезти их в подвал бывшего бомбоубежища. Там они получат горячий напиток и трудовой договор на немецком языке с красной цифрой, которая определяла, куда они в ближайшее время направятся: Эссен, Вольфсбург, Кёльн. Места, о которых большинство людей никогда не слышали, где их загонят в наспех построенные бараки, чтобы они могли строить дороги, строить автомобили, восстанавливать разбомбленную немцами страну и творить то, что позже назовут экономическим чудом.       Итак, платформа 2. Шестьдесят лет назад здесь впервые вышел Барнаба Карбонаро, уже одетый элегантнее остальных пассажиров. Он никогда не заходил в подвал под платформой 2, но знал об этом. Он видел кацльмахеров. Шесть тысяч итальянцев в самых жалких условиях жгли кирпичи для быстро растущей столицы провинции. Тридцать лет назад их называли иностранными рабочими, когда этой стране пришлось заменить рабочих, которые теперь падали, замерзали, истекали кровью и умирали на разных фронтах. Барнаба Карбонаро знал, что весь процесс набора персонала, немецкий филиал в Вероне, вся организация вплоть до форм точно такая же, как и двадцать и пятьдесят лет назад. Сейчас говорят гастарбайтеры, потому что рассчитывают, что те, кто в подвале под путями, со временем будут работать добровольно.       Однако моего прадеда Барнабу Карбонаро не интересовали ни различные имена, ни упомянутые люди. Он не гость в этой стране, а немецкий предприниматель. Он вернулся в Мюнхен, чтобы сделать семейное фото, посетить бордель и начать дело, даже если не знал пока, какое именно. Он потер руку о штанину в ожидании своего «Мерседеса», который двадцать лет назад оставил сыну с четким указанием беречь его, как сокровище. Потому что этот автомобиль и был сокровищем. Четырехдверный 170-вольтовый седан элегантного каштанового цвета, 1938 года выпуска, с синхронизированной коробкой передач, удивительно плавным ходом и багажником сзади для длительных поездок на Сицилию. За специальное оборудование и приподнятое водительское сиденье Барнаба заплатил четыре тысячи тридцать рейхсмарок, но оно того стоило. Потому что только «Мерседес» окончательно превратил неграмотного сицилийца в статусного немца.       Это все потом. Сейчас более нетерпеливый, полноватый и проворный, в свои восемьдесят лет все еще почти полностью сохранивший свою мужественность, как всегда безупречно причесанный и ухоженный, одетый в неубиваемый костюм из серой натуральной шерсти, Барнаба наблюдал за итальянцами, которые все еще стояли на платформе, затерявшись в толпе под большим рекламным щитом зоопарка Хеллабрунн. Рекламная вывеска напомнила Барнабе Карбонаро о его визитах в зоопарк с Францем. И пока он вспоминал, мужчины снаружи собирались в небольшие группы, топали ногами от холода, курили, обменивались короткими предложениями на диалекте, украдкой оглядываясь по сторонам. Двое, держась за руки, отец и его взрослый сын, как подозревал Барнаба, были очень знакомы ему. Его поразило сходство молодого человека с Мариано Багареллой. Те же арабские черты лица, омраченные великой тайной печалью. Глаза, которые всегда избегали взгляда, но при этом все постоянно предупреждали о приближающейся опасности. Те же глаза, что и у Розарии.       Когда молодой человек заметил его, то они некоторое время смотрели друг на друга. Молодой человек махнул Барнабе, чтобы тот вышел. Пока его взгляд не изменился, но потом он поймет, что тот, кто по другую сторону стекла, хозяин, авторитет, опасность, вечный враг. Когда Барнаба поднял руку в слабом приветствии, молодой человек отвернулся.       Не просто окно, а целый мир и, прежде всего, немецкий паспорт в кармане пальто отделяли Барнабу Карбонаро от этого человека, который был так похож на его друга детства Мариано Багареллу, словно тот проскочил через десятилетия, как лужу. Через окно купе он увидел его как выцветшую фотографию, обнаженного, украшенного лавром, в похотливой позе и со свирелью на упавшей колонне среди развалин греческого амфитеатра с видом на Этну.       Нет, не Мариано Багарелла, а он сам. Барнаба Карбонаро, как всегда видел только себя.