*
Песня тянет существо за собой. Человеческая речь для него — невразумительная какофония звуков, но сам голос, как полноводная река, спокойная и безбрежная, подхватывает его. Торжественно морозный город вихрем проносится мимо, и существо вновь под крышей: там, где промозгло и темно. И голос… Существо видит его — её, — усталую и живую; Голос поёт. — Как ты любил? Ты пригубил погибели. Не в этом дело… Голос прикрывает глаза, ладонью обхватывает решётку. Те, кто вокруг: в платках и без платков, с царапинами и синяками, с морщинами и гладкими лбами — все, притихнув, тянутся к Голосу. — Как ты любил? Ты погубил, но погубил так неумело. Длинные тёмные волосы Голоса растрепались, и существо почти тянется пригладить их привычным жестом, как это делают люди. Но — лишь касается замка, и дверь клетки со скрипом приоткрывается, оборвав песню. Затем он движется в другой конец коридора и задевает другой проржавевший замок, не замечая укола в груди. На скрип оборачивается дюжина кафтанов. «Те, что у двери, спят», хотелось бы сообщить существу; но они увидят сами и покинут клетку. Они побегут навстречу северному ветру, и закат станет бить им в спину. Существу больше нечего здесь делать.*
Существо знает, вор с волшебными лезвиями и беглянка с горящим взглядом справятся без него. Он уже сделал для них всё, что мог, и что не мог — тоже. Но ему нужно убедиться. Они рассекают каналы, держась за руки под россыпью огней. Звезда с пальца беглянки летит в снег и потухает. Оба они знают, ещё немного и их больше ничего здесь не удержит. Вокзал дрожит от нестройного хора: к свисту, гудкам, топоту и гулу голосов прибавляется цокот копыт и ржание. А ещё — мгновенно выделяющийся среди остальных запыхавшийся голос. Стеклянный купол вокзала услужливо подрагивает, готовый вспыхнуть мириадами острых бликов, но существо, как и прежде, знает, те двое всё одолеют. Маленький воришка не умеет драться, но ему есть за что драться. И к кому бежать. Когда спрессованный огонь вырывается из мундировой руки — очевидно, он не прожжёт ничью грудь. На этот раз. Мундир валится на колени. Состав, прогудев напоследок, покидает хор. Всё становится на свои места, и у существа больше нет причин оставаться здесь, но он остаётся. Платформа дрожит, словно чьи-то плечи.*
Мундир, пошатываясь, волочит ноги по набережной, припадает на левую, но не замедляется. Во всклокоченых волосах — снег, на плечах — чужое пальто. — Видел бы кто меня сейчас… Нет, после всех планов так бесславно… Так глупо… Хоть сам стреляйся или на лёд ложись и… Смех, похожий на выбитое стекло, разносится эхом. Существо хмурится. Снег никто не мёл, и, спускаясь ко льду, Мундир проваливается по щиколотку, а потом по засыпанным гранитным ступеням медленно движется к полынье возле опоры моста. — Ну а что, говорил же дядька: девицы высматривают суженого в зеркале, а юноши — могут в полынью заглянуть. У Мундира дребезжит голос и подкашиваются ноги; протерев глаза, он вглядывается в тёмную воду. Существо, помедлив, выглядывает к нему из воды. Улыбается привычному жжению за рёбрами. И Мундиру — тоже. Его в мгновение распахнувшиеся глаза похожи на медяки, блестящие в мутном лунном свете. Он отшатывается и падает на спину, отползает от полыньи, яростно водя рукой то вверх-вниз, то по сторонам. Громко и рвано дыша, он беззвучно шевелит губами. Пальто сползает с плеча, но остаётся без внимания. Существо хохочет.*
Мундир, прихрамывая, без остановки бродит из угла в угол, почти вытоптав тропу на ковре. Туда-обратно, как маятник часов, как перелётная птица, вдруг осознавшая замкнутость своего пути, но не умеющая с него свернуть. Существо наблюдает. Он выполнил всё, что предназначено, но до сих пор здесь. Он не понимает, что ему сделать с Мундиром, чтобы всё наконец кончилось. Можно отнять его воздух, истончить его кости или просто слитным движением перерезать горло, но существо отчего-то медлит. Это такая скука — выжидать и наблюдать. Существо лёгким дуновением сбрасывает со стола листы бумаги. Мундир замирает с приподнятой на середине шага ногой и озирается. Окно закрыто. Следом на пол летит перо и небрежно заложенная книга, чернильница и пресс-папье. Ковёр впитывает чернила, и те расплываются: тёмное на ярко бордовом. Когда-то было наоборот. Мундир пятится к двери, но хватает подсвечник и, обходя пятно, приближается к столу. Пламя свечи вздрагивает и тухнет, и Мундир, не сдвигаясь с места, озирается. — Я не знаю, кто вы и как вы это делаете, но прекратите немедленно! На пол летит диванная подушка, на бок падает стул, из шкафа чередой валятся книги с неразрезанными страницами. Беспомощно оглядываясь, Мундир больше не пытается говорить. Отчего-то рядом с ним человеческие вещи — скука, пресс-папье, обожжённые пальцы — обретают смысл. «Наверное, он виновен в звезде в моей груди», думает существо, сминая бронзу настенного подсвечника. Огоньки меркнут и гаснут один за другим. А когда Мундир распахивает двери, готовый бежать из комнаты, со стены валится картина с речным пейзажем — рама жалобно трещит и раскалывается.*
Извозчик отказывается ехать дальше, когда побережье покрывается заброшенными домами. Тогда Мундир сходит с подножки, спускается на лёд и крепит лезвия к ботинкам. Едет медленно, неуверенно — правая нога заживёт ещё нескоро. Спотыкается о застругу и чуть не летит лицом в лёд, но обретает равновесие и упрямо движется дальше наперерез ветру, бьющему в лицо. Существо следует за ним, мимо домов с посыпавшимися крышами и сараев, чьи крыши унесло ветром. Впереди — залив без конца и края под блёклым небом и едва заметным в хмари тусклым солнцем. Его тоже скоро поглотит залив, позволив разлиться напоследок смутным багрянцем. Наконец Мундир замирает. Перед ним обгоревший остов фрегата. Он перестал полыхать — и совсем скоро лёд вновь сковал останки корабля. Мундир снимает лезвия и осторожными хромыми шагами приближается к борту. Обходит повалившуюся и наполовину вмёрзшую в лёд фок-мачту и хватается за слегка подпалённый и чудом не сгоревший канат. Карабкается по покосившемуся борту, дважды чуть не срывается, опершись на обугленную доску. Существо думает, вокруг ни одной живой души, лишь ледяная пустыня и такие же покинутые остовы жилищ. Канат может оборваться. Но не обрывается. Мундир ещё не знает — то, что некогда было кают-компанией, теперь под водой. А от каюты, которая однажды была чьим-то домом, остались одни угли. Наверное, и не узнает, он не пробирается внутрь: взобравшись по борту, он падает на палубу и пытается отдышаться. Поднимается на ноги, оглядывает округу — ничего не изменилось, всё тихо, пусто и серо, только ветер с залива монотонным гулом бьёт в глаза — и говорит. — Я даже не понимаю, зачем я здесь. И я не знаю, что должен сделать. И крайне сомневаюсь, что меня кто-то слышит. Он обходит дыру в палубе — доски обвалились и обуглились — и движется к бушприту. Замирает. Палуба, как и борт, ощутимо кренится. Должно быть, корабль не завалился набок, лишь потому что крепко застрял на мели. — Если… Если это ты как-то выжил, Алекс, и каким-то образом творишь всё это… Мундир опускает голову, обветренные щёки пылают. — …то у тебя есть полное право. Злиться на меня. Хотя это ты первый перегнул палку, украв часы Великого князя!.. Я опять говорю не то, да? За его спиной — бушприт, дрожащий воздух и лёд. Стоит легко подтолкнуть в плечо, думает существо, и он, не успев вскрикнуть, полетит вниз. — Но я не могу так, Алекс! Я схожу с ума! Он резко взмахивает руками, и те беспомощно падают обратно. — Я схожу с ума уже потому, что я здесь! Я вижу тебя везде, оттого что мой рассудок помутнился, когда ты умер. Но ведь!.. Но ведь это ты разгромил комнату! Или это был я?.. И ведь твои… твоя банда и правда бежала! Или это кто-то спланировал побег, а они бежали заодно?.. Под его ботинками скрипят доски, в его запавших глазах нечеловеческий ужас. — Я ничего не понимаю, и я так больше не могу, Алекс. Наверное, после всего, что случилось, и ты хотел бы этого для меня. Мундир хрипло смеётся, но смех его такой же выцветший, как и лицо. — Я так больше не могу, — шепчет он вновь и поворачивается к бушприту. Замирает и рвано вдыхает. Ставит ногу на брус. Ему осталось два-три шага. Хромой, он не дойдёт до конца, споткнётся и повалится сразу на равнодушный лёд. Существу следует быть довольным. Мир придёт в порядок. Он понимает, что не успеет. Протянуть руку и схватить за плечо. Сперва обрести все кости, мышцы, сухожилия и кожу, потом протянуть руку, а потом… — Ст-ой. Кажется, люди так делают. Кажется, слова могут хватать крепче рук. Мундир вздрагивает, оборачиваясь, и нога соскальзывает с бушприта. На этот раз существо успевает — цепляет его за плечо и тянет к себе; Мундир валится на палубу. Не на лёд. И смотрит распахнутыми глазами-стекляшками непривычно слишком снизу слишком вверх. Багряные всполохи спали с мутного неба, как температура с больного, идущего на поправку, и в невнятных сумерках существо воплощается от и до; потрескивающая звезда в груди дрожит и колется. — Боже мой, Алекс, что с тобой стало? Мундир, опершись на руку, угловато поднимается и шагает вперёд, к застывшему существу. Ноги его прирастают к палубе, сцепляются с обожжёнными досками, но Мундир останавливается перед ним с занесённой рукой, не прикоснувшись. Существо смотрит, склонив голову набок. Понимает — раз вытащил его, теперь воли не видать. Но кажется, даже если бы он мог, всё равно бы не пожалел. — Почему ты?.. Как это?.. Звезда в груди сотрясается и пульсирует, и существо вздрагивает вслед за ней; Мундир едва не отшатывается, но остаётся на месте — если звезда взорвётся, осколками заденет и его. — А это что, медальон? — Вытянутой рукой Мундир хватает звезду. — Он был с тобой? Он ведь должен был тебя защитить! Ma grand-mère говорила, это амулет, который убережёт от… Одним словом, убережёт, и поэтому я и отдал его тебе… Он не станет — просто не сможет — удивляться тому, что звезда не обжигает и не протыкает чужую руку острыми лучами. В лице, больше не мраморном, что-то меняется. — Не мог же… Не мог же он вместо защиты превратить тебя в… это? — Мундиру не хватает воздуха, и существо хочет вырваться, чтобы тот отпустил звезду и смог дышать. Но он, не разжимая хватки, кладёт вторую руку на плечо. Между ними только гул ветра и сбивчивый стук в одной груди. — Мне так жаль. Я не думал, что скажу это, но, похоже, я и правда кругом виноват, а тебе не повезло связаться со мной. Я так ничего и не смог сделать и, наверное, лучшее, на что я сейчас способен, это отпустить тебя. Я могу снять? Щёки Мундира пылают. Существо понимает, от него чего-то ждут, и он кладёт руку поверх обветренной чужой, сжимающей звезду, и медленно кивает. Тогда Мундир покрепче обхватывает её, тянет на себя, и… Свет звезды утихает. Алекс открывает глаза и наконец вдыхает ослепительно холодный и вкусный воздух. Напротив — широко распахнутые глаза Аркадия Трубецкого. Вместо вечно затянутого тучами неба. А в руке на порванной цепочке тот самый золотой медальон для защиты — Алекс всё порывался его продать, но каждый раз вспоминал лицо дарителя и так и не сумел, из глупой сентиментальности. Плечи Алекса дрожат и, кажется, от смеха: такая картина — далеко не худшее, что он мог бы увидеть перед настоящей смертью. Он чувствует, что рассыпается, как снег, сдуваемый с крыш в залив. Как ворох искр над его сгоревшим домом. Как звуки, не способные больше собраться в слово. Он лишь надеется, его взгляд скажет Аркадию то, что не сумел голос. Январь новой эпохи прекрасен и стоил того, чтобы его застать.