Рождественский подарок для плохиша

Стук колёс, завывание шторма, сообщения через телеграф, проносящиеся мимо пейзажи, смешивающиеся в одну сплошную линию различных оттенков белого, голубого и розоватого в закатном блеске. Кондуктору родней собственной квартирки уже давно стал этот грохочущий всей своей механикой поезд. Неважно, что это уже не поезд, а сплошная развалюха, а кто-нибудь постоянно да отлынивает от работы, оттого Эндрю — и кондуктор, и кочегар, и невесть знает кто ещё. Благо силёнок хватает и ворочать уголь в машинном отделе, и тормозить весь огромный состав одним рычагом. А на каждой станции они столь недовольно переговариваются с машинистом, заваривают что-то, едва похожее на чай… Эндрю бы сказал, что по цвету оно выглядит так, будто в кружку нассала кошка, но это «невежливо»… да гыгыкают с глупых сплетен. Пусть у кондуктора и есть множество листов, исписанных закорючками, что складываются в стихи, проще подстраиваться под общество и держать такие трепетные вещи в секрете, продолжая выставлять всему миру грубияна. Так безопаснее, только и всего. Поезд мерно тормозит, подъезжая к очередной станции. Это знаменует для работника лишь множество новой суеты — вагоны, билеты и это машинное отделение, в котором постоянно что-то да барахлит, будь оно неладно. Но он может позволить себе хоть немного выбраться из этой суеты, выйти на свежий воздух и улыбнуться всего на долю секунды, видя, как с небес валится хлопьями снег. Он любил зиму. В ней была красота, которая не могла лечь ни красками на полотно, ни чернилами на бумагу. Всё, что мог человек — лишь собирать её крупицы, заключая их в тонкие воспоминания, пронося частичку каждой поры холодной через года с собой. С такой работой всё же сложно остаться без вредных привычек. Немного алкогольной горечи, немного сигаретного дыма. Он пристрастился ко второму, дымя иногда, казалось, не хуже, чем сам паровоз на «самом полном вперёд». То и придавало мрачному образу ещё больше недружелюбности — то Эндрю и нужно было. Людей он любил куда меньше. Подпускал к себе только пару людей, и то лишь потому, что жить было бы сложнее, коль если даже коллеги тебе не друзья. В конце концов, кто ещё будет пить с ним этот мерзкий чай..! Взгляд ленно проходится по станции, пока пальцы выуживают пачку. В пустом коробке едва трепыхается одна-единственная сигарета. Взгляд стал хмурее; почему-то ему казалось, что осталось их куда больше. То ли совсем позабыл, как кому-то отдавал, то ли какой гад на поезде потырил, пока он не видел. Узнал бы, кто — за уши бы оттягал, но такие мелкие преступления не будут никому интересны, а признаться чистосердечно не в духе никого из состава. Язык цокает в недовольстве, но сигарету поджигают всё равно, прикрывая глаза и погружаясь в свои собственные сбивчивые мысли. В суете вокруг есть свой уют, в этом шуме людских разговоров и хлопках крыльев вспуганных очередным непослушным дитёнком птиц. Следом же кричит какая-то бабуська, пытаясь выяснить, чья эта детвора пугает столь старательно кормленных ей голубей. Где-то мяукает кошка, а кто-то подобно кролику из сказки верещит, что опаздывает. Поезд, если что, отходит не раньше чем через полчаса. Уж чувство времени у Эндрю хорошее. Да и карманные часы есть; лучше перебдеть, чем недобдеть да осознать, что поезд уехал без кондуктора-то, верно? Вот и он щёлкает крышкой, внимательно смеряя часовые стрелки взглядом и делая затяжку. Дым извивается в морозном воздухе, улетая наверх и растворяясь в кристальной чистоте зимы, будто и не было здесь заядлого курильщика, что разминал давно привыкшие к неправильному положению плечи. И его мысли, такие же спутанные, как веточки в птичьем гнезде, столь сумбурны: они носятся от каких-то неуверенных ямбов, что он забудет уж к тому времени, когда захочет переложить на бумагу, к простым бытовым проблемам о том, что стоит бы на следующей остановке купить что-нибудь перекусить, какую-нибудь тёплую лепёшку или вроде того, чтобы согреть в зимнюю пору своё бренное тело, и что… …мысли его столь грубо перебивает кашель, будто скомкав и выбросив прочь все те стихи, что он пытался слагать меж мыслей о хорошем бутерброде иль пирожке. И там в голове теперь лишь гудит тёмным чугуном лишь одна мысль. «Ну кто тут ещё…». — Поезд отбывает через двадцать минут, — флегматично отзывается он, выдыхая ещё один клуб мерзковатого дешёвого дыма и складывая одну руку на груди, другой упираясь локтём. Хмурый взгляд опускается ниже, и картина человека пред ним в первую очередь побуждает подумать, не приехал ли в город так удачно цирк и не их ли это парень. Или что какой-то актёр зачем-то сбежал прямо со сцены театра сюда, на станцию железной дороги. И чего приспичило здесь делать такому чудаку? Низкорослый мужчинка, робкая улыбка и взгляд очень мягких глаз из-под стёкол очков; но странным в нём было совершенно не это, а одёжка, будто он сошёл прямиком из рождественской открытки, оживший рисунок. И Эндрю даже растерянно сморгнул, пытаясь понять, не мерещится ли ему такая чертовщина: перелив прозрачных филигранных крылышек за спиной да звон колокольчиков, что были на шее столь глупо приклеены к пышному банту. Спустя пару секунд догоняет и осознание, что улыбка-то эта не только робкая, но и зашитая: толстые нити, будто стоящий пред ним был куклой, сверкающие красным и зелёным в свете солнца, что уже собиралось за горизонт. Эндрю не замечает, как из его пальцев выскальзывает несчастная сигарета, в которой и так уже почти нечего-то и было курить. Падает и сияет красновым тлением, пока на неё рефлекторно не наступает ботинок, чтобы от греха подальше всё же хоть потушить. Снег начинает падать будто сильнее ровно в эту же секунду, и вся станция притихает. Будто бы даже замирает, и само время превращается в густой вязкий сок, спадающий вниз капля за каплей. Вся жизнь остановилась, оставив вестника самого Рождества в столь одновременно неприличной и подходящей всему происходящему тишине. И Эндрю способен лишь губу неловко жевать, пока не выдаёт глупое: — А Вы, впрочем, кажется, и не на поезд… Собеседник его отрицательно качает головой. О, он не может. Пусть Эндрю того не знает. Как и не знает того, что на самом деле он не отказался бы совершенно от такой милой поездки, особенно с человеком, что ему мил. Но если мелкая проказа с подарком может стать лишь причиной крампусего недовольного бубнежа, то если он поедет с кондуктором вместе, то о том всенепременно прознают. Быть беде. У рождественских эльфов, увы, тоже есть свой устав. Так что он лишь протягивает в слегка замёрзших руках без перчаток небольшую коробку. Эндрю давно вырос, а даже если бы был в списках, то совершенно точно был бы в списках тех ещё плохишей. И подарок ему решил Виктор сделать соответствующий, зная, что порадует — пусть и если кто узнает, что он решил отвлечься от рождественского чуда и фигурок лошадок да тряпичных кукол ради заядлого курильщика, чей лексикон порой составляет один благой мат… о, по головке его совершенно точно не погладят. Это, оказывается, очень дурно, когда в кого-то влюбляется дух Рождества. — Мне, что ли..? — растерянно спрашивает Эндрю. Что-то рациональное пытается в голове заставить не принимать сомнительных подарков от не менее сомнительных людей, потому как разум, в чудеса давно уж не верящий, перебирает варианты дальше и вспоминает о том, что может это быть и какой-нибудь мужичок из психиатрической палаты, удачно от врачей улизнувший прямо в Рождество. Хотя, конечно, странно тогда, что одет так, как одет. Нет-нет… если и чокнутый, то не сбежавший. А другая часть мыслей собирается в простое — «да возьми и не стой здесь на морозе, как последний дурак». Уголки зашитого рта уже успевают опуститься, а во взгляде появиться такая простая и детская растерянность, схожая с тем моментом, когда вот-вот разверзнется поток слёз. По крайней мере, самому Эндрю Крессу именно так и казалось. Почему-то. — Спасибо, я полагаю… — бормочет он, забирая из рук слегка покрасневших уже от мороза коробочку в хрусткой красной упаковке. Как и сам даритель, она тоже будто сошла с открытки: настолько аккуратна и в столь типичных цветах. Стоит подарку оказаться выпущенным из рук эльфа, как отчего-то пробирает кондуктора страшнейший озноб и он вздрагивает. Моргает. И спустя мгновение этого странного человека уж больше и нет рядом. Нет и на всей станции, что продолжает буднично свою жизнь. Бабуська всё так же ругается на детвору, голуби всё так же не могут склевать свой несчастный хлеб, а кто-то спорит с продавщицей из-за какой-то смехотворной совершенно суммы. И никто и не заметил человека, за чьей спиной подрагивали нежные насекомьи крылья. Будто то было наваждение и наведаться в ту самую палату стоит самому Крессу, но доказательством реальности всей произошедшей странности служит подарок, что так приятно почему-то лежит в руках. Бант развязывают аккуратно, а хрустящую бумагу отчего-то предпочитает он не рвать, а разворачивать, стараясь как можно меньше повредить столь хрупкое полотно. Коробочка под ней скрывается не менее опрятная, приятная, бархатистая на ощупь — а в ней коробка поменьше, конфет, записка миловидным почерком с пожеланием хорошего Рождества, и… …и пачка новеньких, дорогих, между прочим, сигар. Он думал раскошелиться и купить что-то получше обычного своего курева, раз позволяет гонорар. И он будет разглядывать всё это добро, ему теперь принадлежащее, что он и не заметит, как время, вернувшее себе свой привычный ход, быстро проскочит. И как выдернет из дум очень странных недовольный поезда свисток, заставляющий всё это сложить и как можно скорее припрятать от прочего персонала любопытных глаз, а потом вернуться к рутине кондуктора: вагоны, билеты, машинное отделение, с которым и правда успели за время стоянки разобраться… недовольные пассажиры, пара прокравшихся «зайцев», галдёж и те, кто влетает в вагон на последних секундах, тяжело раздувая ноздри и от пробежки внеплановой громко пыхча. Но Эндрю даже не выглядит так хмуро, как обычно. В голове лишь множество вопросов и странное, разлившееся по телу всему, тепло, что гонит скорее покончить со всей волокитой и спрятаться от всех лишних глаз, сесть к самому окну да приоткрыть его немножко. Не удержаться, достать первую сигару из пачки. Затянуться, да так, хорошенечко, до искр внезапных в глазах. А после пожёвывать конфеты сладкие, катая шоколад по языку, с таким странным пониманием, что уж и чай-то, в целом, не так уж и плох.