пятнами на теле

      Ледяные порывы декабрьского ветра болезненно обжигают израненную кожу. Он придерживает шляпу и плащ руками, пока гравитация не подчиняется ему, каплями холодного дождя разбиваясь на лице и плечах. Чуя подходит к высотке и поднимает взгляд, мысленно считая этажи — на нужном не горит свет, она спит. Мужчина и рад, не хочет тревожить спокойный сон, доставлять лишние неудобства своим присутствием, но всё равно подчиняется сердцу, а не мозгу, кивает дворецкому и забирает дубликат ключей. Он частый гость здесь, его знает охрана, пропускают без проблем, лишь провожают тяжелым взглядом, когда на белой рубашке возгорается красное пятно от незажившей раны.       Цифры на табло лифта сменяются медленно, будто бы издеваются, добавляют тянущей боли в сбитые ладони, терзают уставший разум. Двери не открываются до последнего, за спиной захлопываются с насмешливым шумом, бросая в спину жалкое пожелание удачи. Чуя открывает квартиру, его встречает тишина и темнота, аромат ее цветочных духов и пара ботинок на каблуке у входа. Ее стиль — бросить, пройти дальше, раздирая горло шлейфом весенних цветов. Накахара поддается, сбрасывает верхнюю одежду, оставляет любимую шляпу на полу и идет в кухню. На столе букет еще не увядших алых роз, коробка апельсинового сока и упаковка мармелада. Малиновый, ее любимый.       Наконец-то, шипя от боли, стягивает перчатки, включает воду и подставляет ладони, смывая кровь. Нужно в душ, нельзя касаться ее в таком виде, ведь она в соседней комнате, увидит его утром, будет ругать за неосторожность, за раны, за очередную порцию Порчи в ни без того испорченную кровь. Чуе плевать. Он делает шаг назад, задевает какую-то коробку, та с грохотом падает. Наверняка проснется, испугается, сожмет в аккуратных ладонях пистолет и вызовет охрану.       — Привет, — неожиданно за спиной. Она без оружия, в пижаме, нежно улыбается и прижимается к дверному проему.       — Извини, что разбудил, Дазай, — Накахара виновато опускает взгляд, натыкается на ее ноги, скользит выше, делает себе хуже. Ему нельзя касаться, только терпеть, не переступать их случайно выстроенную грань.       Дазай игнорирует его слова, подходит ближе, обхватывает аккуратными пальцами чужие и подносит под лунный свет, ужасаясь.       — Нужно обработать и перемотать.       — Ничего серьезного, не беспокойся, — Чуя хочет в душ, хочет ее прямо сейчас, но позволяет себе лишь бросаться холодом и напускным безразличием. — Позволь смыть с себя ужасную командировку, — уже мягче.       Она путает пальцы в его рыжих кудрях, ерошит и быстро целует в лоб — традиция, когда он возвращается живой. Будто бы может быть иначе.        — У тебя пятнадцать минут, а пока я достану аптечку и вспомню правила первой помощи, — тянется к верхнему шкафчику, встав на носочки; тонкая футболка задирается, обнажает линии поясницы и идеальный изгиб талии. — Не своди себя с ума взглядами, иди.       Чуя случайно хлопает дверью, стягивает с себя ненужную одежду и садится на дно душевой кабины, включив воду. Он ненавидит судьбу, ведь Дазай — не принадлежит ему. Она дочь ветра и шторма, создает обманчивое ощущение тихой гавани, на самом же деле использует его, не любит, не разделяет искрящихся чувств. Накахара уверен, он никогда не спрашивал прямо. Да и зачем, если сейчас девушка ночует в его спальне, целует в лоб и варит ему по утрам кофе с молоком и двумя ложками сахара. Бесподобна. Знает все его вкусы, желания и цели, сама становится недосягаемой мечтой.       Накахара смывает с себя прошедший день, наблюдает за красной водой, оставляющей разводы на белой плитке. Иронично. Он каждый раз обещает Дазаю не загрязнять слив своей кровью, но постоянно оттирает въевшиеся пятна после ночей без прикосновений под тяжелым взглядом. Они совершенно не стесняются друг друга, поэтому Осаму заходит в ванную комнату без стука, оставляет на тумбе чистое полотенце и улыбается, наблюдая за Чуей, который отводит взгляд и усмехается в ответ. Действительно, чего они там не видели. В этот момент он хочет ощутить нежность ее прикосновений на себе, почувствовать тепло пальцев, полосы на плечах, услышать заветное «люблю», которое лишь однажды прозвучало в его присутствии — о терпком запахе мускатного парфюма с его шеи. В тот день Чуя случайно разбил флакон за десять тысяч долларов.        — Почему ты каждый раз приходишь ко мне? — она садится на тумбу около раковины и внимательно наблюдает за каждым действием. — Два часа ночи. А вдруг я была бы не одна? — разочарованно выдыхает, когда Накахара скрывает красивое тело под плотной махровой тканью. — Не одевайся, нужно перевязать и тело.       — Оно меня не беспокоит, — и вновь демонстративное безразличие.       — Беспокоит меня. Я не позволю тебе истечь кровью в нашем доме, — берет за руку, единственная, кто может касаться кожи без перчаток, единственная, кто ставит бога внутри на колени.       Дазай ведет его в спальню, указывает на кровать, садится на пол рядом и смотрит снизу вверх. Ей так нравится, всегда нравилось — обязательно между колен, чтобы мозг подкидывал яркие картинки, чтобы отводить взгляд, чтобы после потянуть девушку вверх и замереть в сантиметре от ее лица. Осаму льет на ладони Чуи хлоргексидин, бинтами заматывает пальцы и запястья. Тихо ругает за неосторожность, игриво целует тыльную сторону ладони, будто бы ее губы способны излечить все Накахаровские болезни. Безусловно, способны. Она пользуется этим, продолжает целовать, поднимается выше, приходится забраться с ногами на кровать, остановиться в районе плеч, обжечься ледниками на чужих радужках и оседлать бедра.       — Дазай, никаких ошибок. Мы ведь будем жалеть, — отталкивает Чуя, но покорно откидывает назад голову, когда поцелуи возгораются на шее.       — Я жалеть не буду, — спорит и вздрагивает от ладоней на талии. — Хватит ходить вокруг да около, ты хочешь меня, ты хочешь моей любви.       — Я не хочу секса без чувств, — в противовес словам бинтованными ладонями скользит по телу Дазая. Судьба смеется, ведь кожа девушки без марли. — Я не хочу целовать тебя без взаимной любви, — отворачивается от поцелуя в губы и резко скидывает Осаму с себя, опрокидывая на постель. — Я тебя без всего этого не хочу касаться.       Девушка в ответ звонко смеется, ее длинные каштановые волнистые волосы раскиданы по подушке, на щеках мерцает в свете появившейся луны румянец. Чуя слепой идиот, если не видит очевидного, если останавливает себя от давнего желания, если не возьмет то, что принадлежит ему прямо сейчас. Ведь Дазай согласна на любую авантюру, тянет вверх руки и обнимает за плечи, царапая веснушки на медовой коже. Накахара чертов принц из ее фантазий, идеально подходящий: красивый, дерзкий, смелый, до стонов в одиночестве верный и внимательный. Осаму лишь однажды сказала, что любит алые розы, теперь получает пышные букеты от анонимного отправителя каждую неделю. Делает вид, что анонима не знает.       — А если я скажу, что люблю тебя? — Дазай наблюдает за тем, как Чуя тянет вниз ее пижамные шелковые шорты. — Ведь это взаимно, — футболка на секунду мелькает перед глазами, они касаются друг друга тело к телу. — И ты любишь меня.       — Люблю, — Накахара сдается и впервые целует первым. — Люблю тебя с шестнадцати, когда ты была несносной девчонкой, когда в девятнадцать наконец-то в тебе проснулась женственность, когда, сейчас, в двадцать три, ты сводишь меня с ума каждый чертов день. Люблю, люблю, люблю, — не может насытиться сладостью признания, тянет с бедер Осаму белье и садится между ног.       — Мы потеряли шесть лет, — с горечью шепчет Дазай и вздрагивает от мягких касаний пальцами между бедер. — Небеса, только не бинтованной рукой.       — Вообще-то семь, — Чуя кусает под ключицей и жмурится от тихого стона. Он представлял много раз, но реальность куда приятней.       — Нет, Чуя, мы отдали друг другу первые разы в шестнадцать, а убегали шесть лет, — Дазай проводит по натянутым мышцам ладонями, обнимает ногами за поясницу и выгибается. — Ты задолжал мне две тысячи сто девяносто одну ночь. Я хочу восполнить каждую.       Обязательно, каждый последующий день, каждый час, минуту и секунду, Чуя вернет долг и заберет свой, отпустит внутреннего бога, даст ему испробовать на вкус нежность, страсть, желание и одержимость. Лишь Накахаре принадлежит тело Осаму, ее изгибы, голос, локоны волос, надменные взгляды и мерцающие пятна от поцелуев на теле, словно лепестки тех самых алых роз.       У них нет защиты, Дазай не пьет таблетки — кого это волнует. Они всегда полагались на удачу, на хотелки судьбы, и в этот раз пускают все на самотек, цепляясь друг за друга, как за спасательный круг в бескрайнем океане. Чуя забывает про ноющую боль в руках, опирается на изголовье кровати и медленно входит, задыхаясь от ощущений, Осаму закидывает назад голову, сжимает подушку и стонет ему в губы. Шесть проклятых лет они бегали друг от друга, избегали и прятали настоящее желание на дне темных зрачков.       Толчки Накахары беспорядочны, он сжимает ее бедра, царапает талию, проводит кончиками пальцев по груди. Отпускает старое желание обладать, поддается искушению и не жалеет. Чуя любит, очень любит. Его любовь мерцает в голубых радужках, его нежность разливается карамелью внизу живота, их будущее загорается миллиардами звезд на безоблачном небе.

      — Я люблю тебя.