Визиты и разговоры

      Она не удивляется, когда чуть шаркающие шаги вперемешку с деревянной тростью слышатся на лестнице. Конечно, она не удивляется — только приподнимается на кровати, садясь раньше, чем грузная фигура появляется в проходе. Соломонс оглядывает комнатку нарочито-небрежным взглядом из-под полуопущенных век, пальцами проходясь по корешкам стопки книг у входной двери. Он перекладывает простую, почти паломническую, трость из одной руки в другую, прикрывая за собой дверь.       Приходит к ней в одиночку, что можно в одинаковой степени расценивать и как проявление уважения, и как смертный приговор.       — Пожалуй, — тянет Алфи, почёсывая бороду и задумчиво-меланхолично хмыкнув в усы, пока подходит чуть ближе. Он разводит руками, привычно жестикулируя, — я ожидал, что мои расходы, так, на твоё жалование — кстати, весьма значительные! — будут использованы… как бы так выразиться… более резонно, так? А тут…       — …дыра дырой, — слабо улыбается Ребекка, едва придерживая перевязанный, но периодически продолжающий кровоточить бок. И всё равно поднимается на ноги, чтобы, как положено порядочной хозяйке, встретить важного гостя. — Что я могу Вам предложить, мистер Соломонс?       Вопрос значит больше, чем произносится, это знают оба. И Альфред двигает стул, опускаясь на него посреди комнаты. Взмах руки нарочито-небрежен. Жест, каким хозяин положения барски позволяет претворить любое действие в реальность.       — Виски.       Она понимающе кивает. Ром — для веселья и шика, а виски — для дела.       И достаёт бутылку и два гранёных стакана, разливая янтарно-бурую жидкость по стеклянным стенкам. Не спрашивает о предпочтениях. В конце концов, в её доме держится лишь один виски — тот, который предпочтёт он, если появится на пороге. И Альфред появляется.       — Врачи говорят: неделя, — аккуратно протягивает Шарп, опускаясь на край кровати напротив, когда Алфи позволяет — снова жестом руки. Отвечает на невысказанный вопрос. И Соломонс кивает — эмоция неясная. То ли удовлетворён её понятливостью, то ли в ярости от её вынужденного отпуска.       Она склоняется ко второму варианту, делая обжигающий горло глоток.       — Три дня.       — Мне хватит двух.       — Нет. Три дня. Или я продырявлю тебе башку, Ревекка, — он указывает на неё ладонью, удерживающей стакан с виски, чуть хмурясь и пожимая плечами отстранённо. — Ибо ты испоганишь мне все планы. Так?       — Так.       Он смотрит на неё внимательно, чуть прищурившись. Как смотрит на каждого из своих рабочих, выискивая малейший полутон, его не устраивающий. Не находит. Кажется. По крайней мере, найди он что-то, она бы страдала не только от пробитого бока, но и от проломленного черепа, захлёбываясь кровью, как тот пацан в Пекарне на прошлой неделе — Амнон, кажется. Помнится, Ревекка лишь привычно-иронически качнула головой, думая о том несовпадении значения его имени и характера в нём проявившегося. По крайней мере, до тех пор, пока Олли, пихнув её в бок, не прошипел на ухо что-то вроде: «будь у тебя яйца, Амноном звали бы тебя… и тебе бы подходило куда больше».       Альфред выпивает виски залпом, гулко стукая о столешницу пустым стаканом. Ребекка наливает ещё. Вообще-то, как замечает сам Алфи каждому встреченному столбу — да хоть памятнику Кромвеля на Парламентской площади — он не пьёт. Но, кажется, не сегодня. Честно говоря, Шарп уже почти не отслеживает изменения в его приоритетах и принципах, касающихся рома. Лишь жалеет работников пекарни, которым жизненно необходимо это отслеживать и которые за их несоблюдение получат куда более суровое наказание, нежели она.       — Ты прогнала Йохевед, — Соломонс не спрашивает — утверждает. И подтверждает своё непосредственное участие в привлечении лучшей медсестры Камден-Тауна из известных еврейскому народу, которая появилась на пороге Ребекки буквально через пару часов после того, как сама Шарп завалилась в собственную квартирку, зажимая рану какой-то тряпкой, едва промытой под алкоголем где-то по дороге, пачкая стены кровью и промаргиваясь в попытке убрать чёртову пелену перед глазами.       Но своё задание Ребекка всё равно выполнила. Как и всегда.       — Не люблю лекарей. Предпочитаю самостоятельно.       Альфред буравит взглядом безошибочно место под плотно-закрытым домашним нарядом, где наложена повязка, как будто хочет проткнуть его тростью и выбить из неё отказ от собственных слов. Ребекка работает на него достаточно, чтобы считать это за небрежной меланхоличностью.       Но он лишь неясно хмыкает, снова проходясь пальцами по бороде.       — Кокаин? Опий?       — Нет, мистер Соломонс. Всё в пределах традиционной медицины, — она почти улыбается и пожимает плечами, предлагая ему ещё виски. — Лишь примесь народных средств, какие могу вспомнить и не самые абсурдные. Плюс, я всё ещё помню свои медицинские навыки.       Альфред кивает. Смотрит.       И смаргивает.       — Так, бишь, куда деваются те деньги, что я даю тебе на жалование? — Соломонс уходит в отстранения, заставляя лишь собраться ещё больше, когда снова обводит взглядом её скромное жилище. — Кажется, подкопив, ты могла бы жить и во дворце…       Альфред усмехается почти театрально, откидываясь на спинку и снова жестикулируя в слишком привычной манере, усыпляющей бдительность. Ребекка уважительно склоняет голову.       — Частично копятся, частично — используются в качестве расходов.       Он смотрит ей в глаза взглядом хищника, отбрасывающего все заслонки и залезающего в самое нутро, копающегося почти в кишках. Он смотрит её в глаза, пожалуй, даже слишком долго.       — Какая часть из этого отправляется в Вестминстер? — раздаётся громом среди… пусть не ясного, но и не предвещающего шторм неба. Шарп вздрагивает, автоматически морщась, когда потягивает рану. Алфи почти усмехается — теперь точно довольно. — Твоему мальчишке на обучение, так.       — Брату… — несдержанно исправляет она.       Соломонс поднимает руки, останавливая, и отмахивается, как от назойливой мухи. Чуть морщится, смотря куда-то в пространство перед собой. И Шарп уверена, что вот сейчас ей точно не избежать толчка трости прямо в пробитом брюхе. Она шумно вдыхает носом.       — Знаешь, — начинает после долго молчания Альфред, так и продолжая смотреть в некую точку в пространстве, ему единственному видимую, — обычно я не слежу за расходами своих подчинённых… Они до мозга костей пропойцы, так, годные лишь на бутылку, как мой сгинувший папаша, да на то, чтобы сношать женщин, что, кстати, тоже обрисовывает его портрет да, пожалуй, даже чётче, чем дешёвое пойло из кабака в какой-нибудь злачной подворотне… Но вот ты… ты выполняешь для меня грязную работёнку, так? А твой малец при этом учится да роскошничает на территории блядских итальяшек, Ревекка. Так, да?       Соломонс говорит спокойно. Но это спокойствие — почти убийственно. Так спокоен палач, нажимая на рычаг виселицы в королевской тюрьме. Шарп видит, как чужие пальцы белеют, сжимая стакан. Как тот самый рычаг. Алфи всегда зовёт её Ревеккой, на библейский манер, напоминая о её корнях так часто, как будто сам смиряется с тем, что она — дочь израилева лишь наполовину. И сейчас он делает на этом имени едва уловимый акцент       Ребекка кивает, смотря на него прямо. В конце концов, она работает на него слишком долго, чтобы это однажды не вскрылось. И лишь беглый взгляд на его трость выдаёт страх. Не животный ужас, но страх отданного на милость.       Милости, как известно, у Альфреда Соломонса нет.       — Так. Если можно назвать роскошью спецшколу в Вестминстере, куда принимают только платно, — она не пригибается заискивающе, зная, что это взбесит его ещё больше. — Его приёмная мать тоже едва сводит концы с концами, а я слишком хорошо помню, из каких условий в родном доме его забрали. И иду у неё на поводу.       Алфи размышляет, снова смотря на неё анализирующим взглядом, как под микроскопом рассматривая. И наконец хмыкает, почти весело. Качает головой, вперёд подаётся, локтями в столешницу упираясь.       — Тогда однажды, Ревекка, ты найдёшь его с простреленным черепом в одном из моргов, лежащим прямо на койке в коридоре.       — Нашими, или…?       Короткий взмах рукой.       — Кто знает…       Ребекка прекрасно понимает, что он перепроверит информацию трижды. Слишком подозрительно. Но сейчас Альфред наклоняет голову, принимая оправдание. И она выдыхает, расправляя ткани одежды в обсессивно-компульсивном порыве.       — Мы же современное предприятие, да? И предоставляем женщинам равные права, так, — издалека начинает Соломонс, жестикулируя и снисходительно вновь обводя взглядом помещение.       Будь ситуация не такой критической, Шарп бы откровенно рассмеялась — это вновь понимают оба: за все годы работы на Альфреда она видела в пределах пекарни только несколько женщин — и те были с весьма конкретной сферой деятельности. Самой древней сферой деятельности.       — …Но и ответственность при этом равная… Да, мистер Соломонс, я помню. Вся отчётность о сторонних расходах будет проходить через Вас.       — Ты приучаешь меня привыкать к пониманию с полуслова, Ревекка, — ухмыляется Алфи в усы, наблюдая за её движениями. Шарп несдержанно вскидывает вопросительно бровь, всё-таки позволяя себе некоторые не слишком формальные вещи. — Ты знаешь, это может быть чревато… для твоих «коллег», так, учитывая, что те ни мозгами не пользуются, ни черта.       Полуулыбка в ответ на ухмылку.       — Было бы лучше, бери я с них пример?       Бери она с них пример, она бы не пережила и года знакомства с Соломонсом. Вот и Альфред выразительно отмалчивается, вытягивая повреждённую ногу, на которую Ребекка смотрит профессионально-сестринским взглядом, сама того особенно не понимая. Чуть-чуть морщится, чувствуя перекатывающиеся шестерни в собственной черепушке. Алфи за её взглядом следует недовольно.       — Избавь меня от этого, сестра Шарп, так, да!       — Профессиональная деформация, — морщится она, проглатывая виски залпом, но всё ещё не сводя глаз с травмированной ноги, чья боль после войны усугубилась чёртовым ишиасом. В её глазах — пыль окопов, окровавленные руки, крики агонии и смерти. Одни сплошные смерти. В её глазах — война. — Это лекарство говорит, прошу прощения.       — Ага, ага… Я тебя нанял не своим личным лекарем, так. Не распыляйся.       — Им — тоже, при критической ситуации. В договоре о найме прописано.       Альфред разве только не цокает раздражённо от этого хрестоматийно-удручающего упоминания того проклятого договора о найме, лишь по природе своей всё ещё оставаясь меланхолично-спокойным.       — Клянусь, однажды я посовещаюсь со своими вице-президентами, мистером Угрозой и мистером Насилие, и скажу своим людям выкинуть этот блядский договор в сточную канаву, если ты, дорогуша, — он указывает на неё указательным пальцем, почти веселясь, — не прекратишь цитировать его при любом удобном случае, так, да?       Ребекка примирительно-побеждённо поднимает руки, чуть склоняя голову в попытке спрятать аккуратную полуулыбку.       Альфред, кажется, окончательно привыкает к окружению. По крайней мере, насколько это возможно, учитывая такие прекрасно скрываемые, но ощутимые последствия войны. Только обводит интерьер всё ещё не слишком удовлетворённым взглядом, словно и правда ожидал, что Шарп будет жить, как минимум, в Вестминстерском Аббатстве, а не в комнатушке два на три.       Он изучает пространство взглядом человека, который теперь видит только местность, пригодную для атаки или обороны. И Ребекка ставит между ними на стол бутылку, устало выдыхая. Она, в целом, видит, примерно то же самое. Поэтому и работает там, где работает.       — И всё-таки… Der heyler…       — Der heyler, да, — отмахивается Альфред, как будто между прочим кидая на стол рядом с бутылкой виски свёрнутую бумагу. И продолжает, как ни в чём не бывало, пока Ребекка берёт лист двумя пальцами, — иногда, да, иногда мне кажется, дорогуша, что ты и устроилась-то ко мне, чтобы свои полномочия из полевого госпиталя забранные, выполнять. Присматривать, знаешь, за пациентом. Так? Как будто у тебя окончательно поехала крыша, и ты решила, что меня к тебе во Франции приписали до скончания моих паршивых дней.       — Почти. По крайней мере, Франция здесь определённо сыграла роль.       Шарп говорит, не задумываясь, вчитываясь в текст на бумаге. Дела, определённо ещё не закончились. Более того, теперь её очередь работать. Три дня на восстановление, да. Но при этом — и весомый список обязанностей, которые нужно исполнить. Ребекка кивает, не видя, как прищуривается Соломонс. Она кивает — и поджигает лист, чиркнув спичкой.       То, что он сам пришёл к ней практически с ультиматумом, Шарп уже даже не вербализирует. За эти годы стало куда яснее: не приди он к ней, она бы нашла его первая. Будь это пресловутым Б-жьим промыслом или глупым стечением обстоятельств. Это бы произошло в любой, даже самой паршивой манере.       — Что, слишком низко для тебя стирать простыни и прочее, да, Ревекка? Приключений твоей настырной женской головушке хочется, а?       — В том, чтобы стирать простыни, как и в других женских работах, нет ничего грязного и низкого, — сверкает глазами Шарп, тут же вскидывая взгляд на Альфреда. Она не знает, что за вопросом стоит нечто более семейно-личное, но предполагает. Слишком колючим звучит чужой голос. Даже учитывая, что это голос Соломонса. — Просто не слишком эмоционально подходит такая работа, когда ты пару лет назад отмывала руки от крови после операций и таскала вас, убитых да раненых, по болотам и грязи до полевого госпиталя…       Они смотрят друг на друга долго. Зрительный контакт, который Шарп так не любит, а Альфред считает показателем честности и откровенности. Ребекка зачем-то растирает руки, не глядя, как будто чувствует застывшие пятна крови на идеально чистых ладонях.       — Lo khozrim mehamilkhama, так?       — Да, мистер Соломонс.       Алфи смотрит на неё ещё минуту. И поднимается на ноги, хлопнув себя по коленям, как будто и нет у него никаких болей и никакого ишиаса. Разговор заканчивает. Заканчивает и визит, двигая обратно к стене стул. И снова указывает на Ребекку указательным пальцем, в открытую усмехаясь, уже не пряча лёгкую эмоцию, пока надевает ту треклятую отцовскую шляпу и перекидывает трость из одной руки в другую.       — Вот именно поэтому я всё ещё держу тебя при себе, yona, так? Именно поэтому! Женщин, как я вижу на твоём, блять, примере, вообще зря недооценивают. Вы и мелких воспитаете, и кость вправите… и горло перережете… А потом протрёте свои нежные ручки о белоснежный передник сестринского одеяния, так. Поэтому и держу.       Ребекка почти-почти смеётся, только в реверансе не склоняется.       — Я приму это за комплимент.       Он нечленораздельно мычит что-то, разворачиваясь к двери. И останавливается только в проёме, доставая из-за пазухи часы на цепочки. И голос, и так до флегматичности спокойный до этого, сейчас звучит ещё тише.       — Нет, дорогуша. Комплиментом будет партия медикаментов, которая прискачет к тебе минут через десять-пятнадцать. Жду тебя в пекарне — ровно через три, мать их, дня. Да?.. А ещё тебе привезут несколько ювелирных безделушек, — продолжает он на русском, уже и вовсе шёпотом, обводя руками комнату. — Укрась ими эту берлогу. Хоть так, да.       Ребекка знает, какое доверие он оказывает ей этими репликами.       — Три дня, да. Я отошлю Вам посыльного с результатами… — Шарп, следуя его примеру, дурному, а потому — слишком заразительному, тоже обводит пространство в воздухе ладонями, втягивая в реплику больше, чем произносится вербально, — … с результатами лечения. Спасибо.       Она говорит слова благодарности на том же русском. Соломонс исчезает за дверью. Ребекка слышит звуки автомобильного двигателя под окнами.