Поцелуй Смерти

Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза». ©

      Холодно. Больно. Воспалённые глаза неприятно жжёт, руки, закованные в цепи, уже онемели, и Натаниэль из последних сил вытягивает ноги, чувствуя резкую боль в коленях, стараясь хоть немного размять затёкшие от постоянного нахождения в одном и том же положении мышцы. С тихим сдавленным вздохом он откидывается спиной на ледяную каменную стену и закрывает глаза. Сколько прошло времени? Несколько суток? А, возможно, и недель. В темноте и тишине, прерываемой только доносящимся свистом мерзкого зимнего ветра из щелей и собственным дыханием, время движется гораздо медленнее. Натаниэль истощён — кажется, у него сломано ребро, а может, что и не одно; голову раскалывает постоянная пульсирующая боль, а из горла практически с каждым вздохом вырываются сдавленные хрипы.       Помолиться бы о спасении своей души, но Натаниэль понимает: молитвы не помогут — он попал в лапы к самому Дьяволу.       Нет сил кричать — и это бесполезно. Никто не услышит, никто не поможет, никто не придёт. Разве что только он, тот, другой. Иногда приходит — проверяет, не умер ли Натаниэль. Специально не даёт отдать Богу душу — потому что забрал её себе. И держит крепко, не даёт выскользнуть сквозь цепко сжатые пальцы. Кормит через силу, заставляет давиться ледяной водой, обжигающей горло и тело. Запрещает сопротивляться, мучает, губит — прикасается своими отвратительными грязными руками грешника; от этого уже не отмыться, не вычистить осквернённое тело и душу.       Натаниэль с приглушённым плотно сомкнутыми губами стоном ударяется затылком о стену — он настолько слаб, что даже не может подняться на ноги, и ему кажется, что если случится чудо — и он сможет сбежать, то ослепнет, увидев первые солнечные лучи. Мысли разрывают голову наравне с болью, терпеть становится невыносимо, и после очередного шумного вдоха холодного воздуха, по ощущениям разрывающего лёгкие, он ненадолго теряет сознание, хоть на время переставая ощущать адские муки. Не проснуться бы, не очнуться.       Чужие шаги почти не слышимы — такой поступью, медленной, осторожной, хищник подкрадывается к своей добыче перед тем, как резким броском вонзить острые клыки в нежную шею. Натаниэль чувствует его приближение — сердце в груди предательски пропускает несколько ударов, а внутри все органы словно сжимаются, сминаются; но не может поднять и головы, находясь в предобморочном состоянии. Он беспомощно дёргает ослабевшей рукой, сразу же тихо застонав от боли, когда стальные оковы на руках врезаются в кожу запястья.       — Мой дорогой брат.       Натаниэль вздрагивает от звука этого голоса — приторно-мягкого, почти что совсем нежного, но ненавидимого; хочется заткнуть себе уши, закрыть глаза — всё, что угодно, лишь бы не быть здесь и сейчас с воплощением зла и порока. Хочется умереть, чтобы не испытывать эти пытки, чтобы больше не быть чужой игрушкой, псиной на привязи. Отвратительно, мерзко, грязно. И если Бог посылает испытания, чтобы проверить выдержку человека, то Натаниэль уже провалил их. Нет больше сил сопротивляться — все попытки тщетны.       Удар по лицу, звонкий, хлёсткий, приводит немного в чувства, но от резкого вдоха щемит в груди и жжётся в горле. Норвелл чуть ли не давится воздухом, плотно сжимая губы. Хочется ответить стоящему напротив чудовищу, что «не брат ты мне, демонический выродок», но слова путаются на языке. Становится мерзко от самого себя — от осознания, что не можешь больше оказывать сопротивление.       Итаква бесцеремонно садится к нему на бёдра и снимает с рук перчатки. Слишком близко, что Натаниэль чувствует его запах — зимнюю свежесть вперемешку с кровью, и от этого аромата появляется металлический привкус во рту. До тошноты.       Чужие пальцы почти что совсем мягко касаются щеки — невозможно терпеть эти прикосновения, потому что за нежностью всегда следует боль, потому Натаниэль дёргается, о чём мысленно жалеет уже в следующее мгновение, когда ладонью наотмашь бьют по его лицу — гораздо сильнее, чем раньше; щёку обдаёт сильным жжением от удара, что, наверное, на бледной коже даже остался ярко-алый след. От прилива резкой боли он распахивает широко веки и раскрывает рот, судорожно втягивая воздух в лёгкие и задерживая дыхание. Цепкие пальцы крепко сжимают его подбородок, рывком, требовательно, приподнимают голову, и Норвелл машинально вскидывает глаза.       Свободной рукой Итаква снимает со своего лица нелепую, но жуткую маску.       — Почему же ты не хочешь посмотреть на меня?       Итаква смотрит в голубые глаза, в которых уже нет ни ненависти, ни гнева. Ранее пылающие жизнью и огнём, они потухли, потускнели, но всё же остались по-прежнему прекрасными. Итаква смотрит в голубые глаза и — по нему не видно — чуть ли не тонет в них. Его губы растягиваются в довольной широкой улыбке, и он смягчается, ослабляя хватку собственных пальцев на подбородке своего пленника.       А Натаниэль смотрит в свои глаза, в которых пляшут дьявольские огоньки — отражение зажжённой свечи, чтобы осветить тьму вокруг. Натаниэль смотрит на своё лицо и хочет провалиться сквозь землю, чтобы больше не видеть его.       Мягкое прикосновение ладони к месту удара на щеке вызывает дрожь в теле — Натаниэль ждёт ещё одного, но вместо этого Итаква совсем мягко обводит контуры его лица; касается совсем нежно, почти что бережно — так мать ласкает своего новорожденного ребёнка. Но в этом случае иначе — так коллекционер дорогого антиквариата прикасается к старой хрупкой вазе, чтобы ненароком не сломать одним неосторожным движением. Жжение от сильной пощёчины смешивается с другим ощущением — приятным, благостным; хочется расслабиться — от усталости, от беспомощности, но одновременно с этим — мерзко, гадко, противно. Потому что прикасается дьявольское отродие, самый настоящий демон. А Итакве нравится: он лёгкими движениями собственных пальцев очерчивает контуры подбородка Норвелла, смахивает с его лба белокурые спутанные пряди волос, касается якобы невзначай сухих обветренных и искусанных губ. И улыбается, улыбается, улыбается… Боже, какая же отвратительная у него улыбка. Так выглядят безумцы, так выглядят одержимые.       Холодные прикосновения чужих рук обжигают, и Натаниэль, морщась и машинально зажмурив глаза, пытается отстраниться, вжимается затылком в каменную стену. Сердце в груди бьётся встревоженно — не может иначе реагировать на ласку со стороны мучителя; и хочется, и колется. Господи, за что ты заставляешь раба своего мучиться, почему не можешь освободить его от этих пыток?       — Убей…       Натаниэль задерживает дыхание, когда чувствует прикосновение чужих губ к своей щеке; дёргается рефлекторно — ощутив горячий выдох рядом со своим ухом. А Итаква жмётся к нему, совсем как кот, льнёт ближе, обнимает за шею; и, промёрзший полностью, Натаниэль чувствует исходящее от него тепло. Так не должно быть, это неправильно. Это грех.       — Убить? — Голос тихий, тягуче-медленный, на самое ухо, от чего по затылку проходит крупная дрожь, а всё тело начинает бить озноб. — Разве я могу убить себя?       Натаниэль несильно дёргает закованными в цепи руками, и тишину нарушает негромкий металлический лязг. Сил нет злиться даже на самого себя за собственную беспомощность, нет сил ненавидеть. Хочется лишь спокойствия — хочется умереть; но Бог не слышал молитвы ранее, не услышит и сейчас, а воплощение Дьявола с его собственным, Натаниэля, лицом не позволит умереть — будет продолжать своё мучительное наблюдение и терзать своими грязными лапами и без того разорванную душу.       — Я буду ломать тебя. Долго и очень больно, — Итаква привстаёт с его бёдер, опираясь на собственные колени, берёт лицо Натаниэля в свои ладони, и Норвелл поднимает обречённый взгляд к своим глазам. — Но не убью.       — Почему? — Хрипло и едва слышно, произнесённое одними лишь губами, на что Итаква коротко ядовито усмехается.       — Потому что я — это ты.       Натаниэль не понимает — слишком болит голова, чтобы вникать в непонятный демонический бред, но чужие слова эхом звучат в собственных мыслях и не дают покоя. Он смотрит в свои глаза и уже не может отвести взгляд в сторону — теряется, путается, задыхается.       Сердце беспомощно замирает в груди, когда Итаква наклоняется, касаясь собственным лбом лба Норвелла. Холодный, но почему же тепло от этой ласки? Не успокаивает, а совсем наоборот — только сильнее вызывает тревогу и принуждает ожидать новой боли; и, заставляя разрываться от противоречивых ощущений, одновременно с этим — приятно. Нежность лучше боли, а её было испытано уже больше, чем просто достаточно. Мучения истощают, не дают покоя, а на милость человека даже истерзанная и побитая дворняга потянется.       Итаква склоняется ниже, касается губ Натаниэля своими. И целует. Медленно, мягко. Запускает пальцы обеих рук в светлые волосы, сильно сжимает пряди. Натаниэль тихо болезненно стонет от крепкой и неосторожной хватки, но сдаётся — размыкает сухие губы, закрывая глаза. Омерзительно, с души воротит. Трясёт от осознания, насколько это богохульно. Горько, как будто у Итаквы губы испачканы ядом, но также и сладко, а яд этот — мёд.       Целует. Чувственно, опьяняюще. Так целует в последний раз сама Смерть умирающего, чтобы забрать его душу. Мучительно, неторопливо. «Забирай её, Дьявол, она твоя». Чужие губы обжигают. Больно, приятно. И стыдно.       — Ненавижу…       — И я тебя, мой дорогой брат.