Не гляди на лицо, девушка, А заглядывай в сердце. Сердце прекрасного юноши часто бывает уродливо. Есть сердца, где любовь не живет. Девушка, сосна некрасива, Не так хороша, как тополь, Но сосна и зимой зеленеет. Увы! Зачем тебе петь про это? То, что уродливо, пусть погибает, Красота к красоте лишь влечется, И апрель не глядит на январь. Красота совершенна, Красота всемогуща, Полной жизнью живет одна красота. Ворон только днем летает, Совы лишь летают ночью, Лебедь день и ночь летает»
Кристина попробовала спеть этот мотив, музыка за стеной умолкла. Но стих был настолько нескладным, что ничего толкового не вышло. Однако она задумалась над смыслом этих строк. Был ли Эрик прекрасен в душе? Есть ли у него вообще душа? Кристина была влюблена в Голос, в Ангела музыки. В этого нежного персонажа ее грез, который всегда переживал о состоянии подопечной и интересовался её горестями и радостями, разделяя ее лавры во время выступлений. Но узнав, что есть только бедный несчастный Эрик, спрятавшийся от всех в стенах академии танца и музыки, пропала вера в сказку. Сорвав маску, Кристина заставила его окончательно спрятать остатки своей нежности и любви под шапкой язвительной надменности и саркастичной речи, чем он причинял невыносимую боль. «Однажды утром, проснувшись, она нашла на окне два сосуда, наполненные цветами. Один из них - красивая хрустальная ваза, но с трещиной. Налитая в вазу вода вытекла, и цветы увяли. Другой же - глиняный, грубый горшок, но полный воды, и цветы были в нем свежи и ярки. Не знаю, было ли то намеренно, но Эсмеральда взяла увядший букет и весь день носила его на груди. В этот день голос на башне не пел.» Музыка за стеной, столкнувшись с тишиной в комнате, где сидела Кристина, разлилась уже не яростным кличем, но невыносимым плачем. Нежный, тихий, но печальный вой было слышно за дверью. Она задумалась. Что если здесь раскрывается не просто красота внутренняя, но влияние этой красоты на окружающих? Что если «цветы» - это Кристина, «хрустальная ваза» - Рауль, а «глиняный горшок» - это Эрик? В семье виконта не жалуют вольнодумцев, вступив в данный чин придется отказаться от сцены и от музыки. А Эрик же помогает ей расцвести, исследуя границы собственного голоса. Конечно, иногда это больно и страшно, первые попытки растянуть её диапазон на октаву были особенно тревожны, но ведь сейчас она способна своим колоратурным сопрано поразить не только обычных слушателей, но и самих ангелов. Один из которых, правда, плакал сейчас за стеной. Кристина еще раз перечитала эту страницу, оставила на ней небольшой шелковый лоскуток, закрыла роман и прижала его к груди. Тихонечко постучав, она вошла в комнату. Эрик сидел за органом, слегка развернув навстречу голову. — Мой ангел, с вами все хорошо? Отчего вы решили навестить своего старого друга, который согласился не нарушать вашего свободного времени своим ужасающим видом? — Эрик, я… — она не смогла подобрать слов. Зачем вообще пришла? Просто поговорить? Разглядеть под толщиной живой смерти хоть частичку души? Сжав книгу посильнее, она сделала глубокий вдох и подошла ближе. Эрик отскочил от протянутой руки и схватился за маску. — Что ты творишь?! Глупая девочка, неужто опять захотела поглумиться над бедным несчастным Эриком?! Я живой человек, Кристина, мне тоже свойственна боль, которую ты причиняешь своими проклятыми ручками! — Он метался по комнате и бурно осыпал гостью оскорблениями. Она в страхе вскрикнула и выбежала из комнаты, обронив книгу. Эрик разочарованно упал на стул и сложил на коленях руки, он хотел начать рвать на голове волосы или вернуться к инструменту, но взгляд его упал на бумажный переплет, обложка которого была обшита золотом. Аккуратно открыв её по оставленной ткани, он прочитал представшие взору страницы. — Какой же я глупый! Он подорвался с места и стал скрести дверь Кристины, моля о прощении. — Кристина, мой ангел, простите мне мою резкость, я не хотел вас напугать, Эрик очень и очень сожалеет о произошедшем! Простите меня, пожалуйста! — Кристина не отвечала, она лежала на кровати и плакала. Смотрела на дверь, протягивала руку навстречу его жалобным речам, но вовремя одергивала себя, вспоминая все, что он натворил. Эрик понял, что сейчас бесполезно что-либо делать, поэтому взял книгу и спрятался в своей комнате. Через пару часов в доме зазвучала доселе неведомая миру мелодия, такая печальная, но требовательная, неохотно появлялась мысль закрыть глаза и окунуться в омут написанных кровью нот. Внезапно Кристина услышала песню. Эрик исполнял эти самые стихи Квазимодо, но настолько чувственно и нежно, что образ нескладного чудища (какого из них, правда, так и не скажешь сразу) расплывался в плотной дымке, оставляя за собой только небесный свет. Он развернул эти стихи наизнанку, не меняя смысла, и нескладный образ уродства воспарил над собором Богоматери на крыльях, подобно тем, которые она ощущает за спиной во время собственного пения. Кристина прокрутила головой, вытерла уставшие после пролитых слез глаза и вышла в гостиную, там, где стоял Эрик. Он все это время смотрел лишь на её дверь, и очень удивился, когда она все же отворилась. Они еще некоторое время слушали плач скрипки, глядя друг другу в глаза. Кристина восторженно сложила у груди руки и улыбнулась. А когда мелодия закончилась, она быстро, словно от этого зависела её жизнь, оказалась рядом и обняла худощавую фигуру, спрятав лицо у того в пиджаке. Еще не успевший убрать инструмент Эрик опешил и хотел отойти, но тут его перебил тихий шепот. — Это было изумительно, мой ангел, благодарю вас. У меня не получилось спеть её. — Вам не хватает маленькой детали, свойственной автору этой песни. — Он аккуратно убрал скрипку и взглянул в голубые глаза. — Ужасающего уродства и испепеляющей любви. — Кристина ощутила ком в горле, воздуха стало не хватать. Она быстро что-то обдумала и протянула руку к ткани, медленно, спрашивая умоляющим взглядом разрешения. Золото в глазах Эрика сузилось, он замер, не в силах что-нибудь сказать. — Научите меня любить, маэстро. Я — не Эсмеральда, — она убрала черную маску и увидела загнанного в угол учителя. Сделав глубокий вдох, ощутив запах самой смерти, которую даже масла Мазендерана не способны перебить, она через силу улыбнулась. Никакой жалости, никакого презрения. Чем дольше она разглядывала эту мертвенную желтую кожу, которая своим холодом встречала её касания, тем меньше страха она испытывала. Кристина наклонила голову Эрика ближе и поцеловала его лоб, — я не умею любить, мой ангел. Но я готова учиться. Эрик замотал головой и тяжело задышал, прогоняя подступившие слезы. Он вцепился в ладони ученицы и приложил их ко лбу, туда, где еще минуту назад лежали её теплые губы. — Эрика…никогда не целовали, мой ангел… это невероятный дар, который не могла позволить себе даже родная мать… нет, не печальтесь о судьбе Эрика, он не стоит ваших слез. Я готов вас научить, мой ангел, моя Кристина… — Перед Кристиной уже не осталось страха вовсе, только лишь нежность, смешанная с омерзением, глядя на плачущий скелет. Однако даже к этому возможно привыкнуть. — У меня есть просьба. — Какая? — Эрик замер, ожидая услышать желание подняться наверх, бросить учителя, она и так подарила слишком многое. И он готов её отпустить, получив дар, о котором даже мечтать не смел. — Дочитайте мне эту книгу, мой ангел, — она улыбнулась и взяла со стола роман, открытый все на той же главе с двумя вазочками, — у вас очень хорошо получается. Кристина улыбнулась и подала Эрику руку. Осторожно, с легкой дрожью, он принял её ладонь в свою и сел около зажженного камина. Улыбнувшись, он принялся читать, подмечая нескрываемое обожание, с каким на него смотрит любимая, которая иногда закрывала глаза и вслушивалась в его нежный бархатный тон. Она не любит своего учителя, даже не знает, что это такое. Ангел, возможно, вызывает самые нежные чувства, он приходит во сне и до сих пор продолжает улыбаться через легкую дымку фантазии, но пройдет немало времени, когда она примет, что Эрик и Голос - одно целое. Лишь тогда она познает такое сильное, яркое, невыносимое чувство, зовущееся любовью.Часть 1
30 декабря 2023 г. в 21:59
«…В те минуты, когда она не мечтала о Фебе, она порой думала о Квазимодо. Он был единственным звеном, единственной оставшейся у неё связью, единственным средством общения с людьми, со всем живым. Бедняжка! Она еще более, чем Квазимодо, была отчуждена от мира. Она не понимала странного друга, которого подарила ей судьба. Часто она упрекала себя в том, что не испытывает к нему той благодарности, которая заставила бы её взглянуть на него другими глазами, но она решительно не могла привыкнуть к бедному звонарю. Он был слишком уродлив.»
Кристина, увлеченная библиотекой своего учителя, печально бросала взгляд от страниц к закрытой двери в его спальню. Хозяин комнаты, хозяин этого мрачного дома и всего театра в целом был слишком…не то чтобы уродлив, как обезображенный Божьей волей Квазимодо…Он был страшен.
Эрик был очень и очень страшен: к нему не испытываешь жалости, только лишь удушающий страх сковывает все тело, глядя в его впалые глаза. Эти паучьи пальцы, перебирающие клавиатуру органа или скрипки, вызывают необычайную реакцию, заставляя трепетать от дурманящего волнения и паники. От его музыки кровь стынет в жилах, но не так, как от лика живой смерти. Даже не верится, что этот человек может проливать небесный свет, используя примитивные инструменты человечества и ноты к ним. Но этот свет иногда обжигал, словно не ангельское благословение озаряло его, а божья кара, насланная Гавриилом на времена Апокалипсиса. Нет, его музыка была страшнее.
Иногда он был податливый, словно ягненок. Ластился у ног негласно плененной гостьи с признаниями в любви, целуя края платьев, которые сам и приносил из магазинов наверху. В такие моменты он использует свой тенор как завораживающий инструмент обольщения и власти над ее чувственной натурой. И Кристина не могла противиться, в такие редкие моменты она впитывала его голос, словно вино, только он опьянял сильнее любого посредственного, хоть и дорогого, алкоголя из его коллекции.
Неземная музыка, дьявольски прекрасный голос, таинственно льющийся из-за темноты его шелковой маски, скрывающей изуродованное лицо, обуревал его сдерживаемой страстью и непозволительной для него любовью. Обычным людям трудно даже не то чтобы петь, говорить невыносимо тяжело из-за ограниченности кислорода и препятствия выходу звука. Но Эрик был не такой, как все. Он владел звуком, словно смычком его изящной скрипки, что сразу демонстрировала изящный вкус хозяина и любовь ко всему прекрасному. Он мог направлять звук из разных предметов и комнат, растягивал его и придавал разнообразные формы.
Именно это он и делал, когда злился. В ярости Эрик был безумен, даже за тканью было видно его ужасающую и душащую натуру, он выворачивал звук наизнанку и рычащим басом мог напугать даже олимпийца. Подслушав разговор учителя с каким-то мужчиной по ту сторону берега Аверн, Кристина предположила, что он и правда имел дело с какими-то воинами, равными этим потрясающим людям, используя не только силу голоса, но и изящность его длинных тонких рук. Они всегда были холодные и слегка влажные, придавая облику живой смерти еще более мерзкий и жуткий оттенок, казалось, что одного касания достаточно, чтобы умереть.
«Она прилагала все усилия, чтобы не слишком проявлять свое отвращение, когда он приносил ей корзинку со снедью или кружку воды, но он всегда замечал, чего ей это стоит, и грустно уходил»
Кристина тяжело вздохнула, понимая, насколько сильно она и Эсмеральда похожи. Две маленькие лгуньи, неспособные преодолеть страх и отвращение перед близким человеком. Ей был дорог Рауль, как Феб для несчастной цыганки, только он не был таким же бесчестным, как лучезарный шевалье. Де Шаньи - нежный мальчик, он любит свою крошку Лотти всем сердцем и готов купить и принести к её ногам все цветы Парижа.
А Эрик… безумный, зависимый и ранимый, сгорающий в пламени своей страсти, словно Фролло. Он, в отличие от Рауля, готов собственноручно вырастить любую розу и, не обращая внимания на боль, собрать их и обломать ранящие руки шипы, лишь бы его Кристине было хорошо. И это пугает, безумие Призрака старой Оперы разрушительно и опасно, под беспощадной рукой самой смерти этот мир уже покинул один невинный. Но Эрик - не Фролло. Он ни за что не убьет Кристину ради спасения собственной души. По крайней мере в это хотелось верить, ибо он все же делал больно. Например сейчас.
Из-за двери лилась невыносимая музыка, удушающая своей омерзительностью и презрением, словно персонификация его собственной ярости и бессилия перед страхом юной примы. Кристина его боится, и он это знает. Эрик мечется в музыке и бьется о возведенные им же стены Ада, раздирая собственную душу в праведном огне, наказывающим его за причиненные страдания. Но был лучик, способный избавить его от агонии. И этот самый лучик сейчас едва ли не закрывал уши, лишь бы не слышать горестный крик органа.
«При виде страшной фигуры, так неожиданно представшей перед нею во время пения, молодая девушка остановилась, невольно сделав испуганное движение. Несчастный звонарь упал на колени у порога и умоляюще сложил свои огромные грубые руки.
— О, умоляю вас, — жалобно проговорил он, — продолжайте, не гоните меня!
Боясь его огорчить, еще вся дрожа, она продолжала свою песню. Понемногу испуг её прошел, и она отдалась вся той печальной и протяжной мелодии, которую пела. А он остался на коленях со сложенными как для молитвы руками, внимательно вслушиваясь, еле дыша, не отрывая взгляда от блестящих глаз Эсмеральды.»
Эрик был такой же. Последняя их ссора, коих было много, произошла, когда Кристина пела, а он, сложившись пополам у ее ног, внимал неземному звучанию. Ее голос заставлял плавиться его черствое сердце, которое воздвигло вокруг себя непроходимую стену после страданий, пережитых за довольно длинную жизнь. Эрик плакал и молился на свою ученицу, словно святой Марии, такой же чистой и прекрасной.
Но несчастный опять огородился от попытки Кристины сблизиться, когда почувствовал на своем черепе, иначе не назвать, её мягкую, теплую, живую руку. Она перебирала его волосы и гладила, словно не боялась. Но Эрик не верил. Он поднялся на своих тощих, подобно паучьим, ногах и ворвался в спальню, крича проклятия. Он не верил Кристине и её любви. Она, впрочем, тоже не верила в свою любовь к учителю.
«Иногда по вечерам до неё доносился из-под навеса колокольни голос, напевавший, словно убаюкивая её, странную и печальную песню. То были стихи без рифм, какие только и мог сложить глухой.