Вспоротая глотка.

***

      У Чонвона неимоверно дрожат руки, словно от минусовой температуры за окном, — только вот пальцы, облитые тёплым нечто, горят от приятного ощущения власти над старшим. Ему неправильно хорошо от содеянного, пусть лежащему на полу телу тошно — оно, уныло свесив руки, так бессмысленно глядит в ответ и молчит, как тупое бревно. Глаза, попросту смотрящие в потолок, осыпаны звёздами — такими, которые Вон не любит видеть на чужих лицах; такими, которые режут щёки и разрывают душу в клочья, будто и не боясь последствий.       Глаза эти блестят солёными кристаллами, выращенными в четверг вечером в грязной пробирке и мутной воде, но едва ли просят о помощи, наверняка понимания: лекарства такого не найти, куда ни кинься.       Чонвон присаживается на колени, получая слабые удары в ответ на ранение, но тело непоколебимо — это кровь бьёт ключом из глотки, разорванной тупым осколком тарелки. И ему почему-то не жаль, будто всё произошедшее — очередная несмешная игра с хёном, ранее любимым и ненавистным одновременно. Сейчас он поднимется и скажет, что пошутил.       Скажет, что живой.       Только вот вся та же кровь ручьями стекает по бледной, будто накрахмаленной, коже, прячется за воротом тёмной рубашки, больше не вызывая на тонкой шее мурашек, и неизменно пачкает чонвонову одежду, намереваясь обозначить мнимого победителя в их игре — совершенно не смешной, глупой и по-настоящему больной.       Вон вытирает пальцы о ткань, создавая никому не понятную картину на собственном животе, который неприятно скручивается катушкой ниток от вида тела, а потом осматривает фарфоровый осколок, проделавший некрасивую дыру в глотке хёна. Руки снова дрожат — то ли от осознания, то ли от холода, пробравшего морозной волной всё тело разом; кровь тоже стынет на коже, оставаясь несмываемыми амёбами. Мысли отпечатывают каждую деталь и прикрываются одеялом — стыдно за обладателя.       Опухший кусок кожи на шее приподнимается и кажет испачканные кровью кости — хочется отмыть белизной, испортив мягкие ткани, хочется почистить щёткой или промыть жёсткой водой, обычно царапающей руки крошечными иглами. Акварельная синева на холсте бледной кожи становится ярче, словно солнце, отчаянно пробивающееся сквозь толщу нескончаемых облаков и лёгких занавесок, небрежно прибитых к окну гвоздями.       Деревянный пол, так нелепо залитый кровавым компотом, отданным за обедом Сону, поскрипывает от крошечных телодвижений, которые совершает Чонвон, боясь изранить колени занозами. Ему не хочется мазаться йодом и сыпать соль на оставшиеся царапины от иглы.       Шмыгнув носом, Вон трёт его руками и оставляет на лице пятно — почти от несъедобного варенья. Нарисованные алые усы пахнут, впрочем, ничем, если не брать в учёт вымышленный запах мести и чувств, бьющих кулаками в солнечное сплетение. В груди совсем немного, но побаливает.       Позади слышатся шаги, пол снова скрипит, но Чонвон не оборачивается, наверняка зная: ищут не его, но пропавшего больше не найдут.       — Чонвон-а, ты… ты убил его? — едва ли не вскрикивает дрогнувший голос, значительно приблизившийся к месту своеобразного преступления.       — Нет, он жив.       Чонвон, воодушевлённый чужим приходом и приятным карамельным ароматом, под который любит засыпать, закрывает собой рану на шее и прикладывает пальцы к тому месту, где обычно бьётся пульс — где сердце трепещет и выдаёт всех с потрохами, не позволяя прятаться.       Но тут пустота — её не слышно, не видно; она совсем не чувствуется.       Пальцы пауком переползают на ледяные и едва держащие форму запястья, пытаясь найти сердцебиение и там, но всё тщетно. Они убегают прямо и непосредственно к сердцу — оно почему-то молчит и играть совсем не хочет, а Чонвон надеется на ещё одну партию в бессмысленную и несмешную игру, у которой даже нет названия.       — Он жив, хён, правда-правда, — твердит Вон, щупая хрупкую юношескую грудь и стараясь найти сердце, наверняка убежавшее в пятки после таких потрясений. Однако он чувствует только своё сердце, упавшее перед коленями и разбившееся ровно так же, как и окровавленная нынче тарелка.       Прибывший на чердак не медлит, забирая осколок из чужой руки и откидывая его куда-то в угол — Чонвон совсем не понимает, за что Чонсон наказывает этот осколок. Блестящие глаза пробегаются по ошарашенному лицу — Чонсон напуган; он наверняка думает, что это не игра.       А Вон почему-то хочет убедить его в обратном.       — Он мёртв, Чонвон! Мёртв! — немного повысив голос, Чонсон застревает на месте, словно грязнет в болотистой местности. Его руки, немного испачканные в вишнёвом компоте, падают по швам, по его щекам плывут совсем не игрушечные корабли; живот скручивает.       Ещё раз глянув на лежащее тело, грудная клетка которого больше не поднимается и даже не живёт, Чонвон поднимается с колен и вытирает руки о рубашку вновь — снова пачкает её амёбами, оставляя им место, лишь бы те не теснили друг друга. Он осторожно подходит к Чонсону, отчего-то ставшему фарфорово-бледным. Теперь его щёки не похожи на карамель — теперь на его щеках видны синие тонкие ленты, спутанные между собой.       — Хён, почему ты застыл?       А рот у Чонсона не открывается, не живёт — живут только слёзы, обильно смачивающие синие щёки, и губы, которые как-то сильно дрожат. Чонвон касается чистыми пальцами этих губ, немного сжатых в тонкую полосу, и безмолвно просит не дрожать.       — Хён, ты пугаешь меня.       — А ты пугаешь меня, Чонвон, — голос едва ли слышен среди тишины, бьющей по чонвоновым груди и коленкам, которые тоже начинают дрожать. В голове всплывает здравая мысль о том, что никто и не играл. — Зачем?..       — Я захотел.       — Неправда. Должна же быть причина…       — Ты играл с хёном — не со мной, — шепчет Чонвон, оставляя ладонь на чужой щеке и мягко поглаживая немного торчащую, словно кожа на чужой шее, косточку скулы. — И мне стало обидно.       Чонсон ничего не отвечает — слова, запас которых когда-то был в кармашке, пришитом на груди, исчезают, мелькая дымкой перед глазами. Чонсон не видит эти слова, но чувствует их так, словно что-то тяжёлое давит на язык.       — Ты не выпил таблетки, Чонвон.