now something happened there,
the smell of the grass, or maybe the air
there was no more despair
just something about that night
tamino — indigo night
— Генерал махаматра. Голос врывается в пустое пространство и отскакивает от стен холодным эхо. Хайтам догадывался, что встретит его сейчас — в поздний вечер пятницы, когда академия стремительно пустеет и оглушает тишиной немногих оставшихся. Остатки студентов торопятся к выходу. На лицах играют улыбки, и ничто уже не волнует. Однажды их настигнет понедельник — предрешённой неизбежностью, — но пока — ветер в голове и тёплая осень. Сайно резко поворачивается. Смотрит, всматривается — цепким взглядом ночного хищника, — пока не угадывает в полумраке знакомый силуэт. Свет витражей гладит острóты углов — разливом малахита и изумруда по скулам, — и лицо становится мягче. Почти незаметно, но Хайтам замечает. Иногда случается и такое. — А, это ты, — Сайно расслабленно ведёт плечом и двигается навстречу, — привет. — Привет, — останавливается рядом, но держит дистанцию. — И зачем столько официоза? — складывает руки на груди, немного хмурится. — Есть же имя. — Привычка, — повторяет его позу; дразнит. — К тому же, мы всё ещё в академии. — Формальности, — фыркает, — тут почти никого. — У генерала махаматры нет выходных? — У него — нет, — идёт к выходу; Хайтам за ним, — У Сайно — есть. — Какие планы? — Спать, — зевает, прикрывает ладонью рот, — пока кто-нибудь снова не решит, что нарушать законы академии хорошая идея. — Рано ещё. Для пятницы. — Хочешь предложить альтернативу? — Ты согласишься? — Ты попробуй, — Сайно останавливается и смотрит в лицо. Хайтам восторгается игрой в кошки-мышки. Небрежный обмен словами, своеобразный флирт, проверка границ дозволенного, — заметками на полях: что можно, что нельзя. Забавно. Хайтам не думал, что у них сложится так. Ничто не предвещало. У них ведь раньше — одна на двоих неприязнь: косые взгляды, злые оскалы. А теперь вот как — почти по-доброму. И не оскалы вовсе — почти улыбки. Не то чтобы оформленные, но не боязливые — скорее предлагающие: что сделаешь ты, если я сделаю так? — Говорят, с учёными случаются необъяснимые вещи, когда их идеи не угождают матрам. — Ты ведь не веришь слухам, — не спрашивает — констатирует факт. — Не верю, — Хайтам ниже опускает голову, соглашается. — Вечерний кофе? — Пожалуй. Они выходят на улицу. Ночь под ногами выстилает глубокие тени-кляксы. Хайтаму становится странно и весело. Они идут прогулочным шагом; между — не более полуметра. Между — никаких тебе искр и вспышек ярости; только вежливый интерес и попытка друг друга узнать. Хайтам ловит Сайно боковым зрением. Вспоминает, почему теперь так. Отбрасывает события, что сплетают их вместе — ненужным героизмом, косыми взглядами. Это рудименты. Лишний балласт. Человечество долго забывает историю. Людям нужны сказки, которые случились не с ними, чтобы был повод испытывать гордость — даже если к ней не причастны лично. Глупый патриотизм; глупое восхваление победителей. В картину мира Хайтама не вписываются почести и внимание. Если отбросить историю, в сухом остатке — что-то совсем смешное. Сайно красивый. И этой причины достаточно, чтобы усомниться в собственном здравомыслии. У Хайтама смутное понимание красоты. Он научился многому, но забыл про базовый набор человечного. Кавех честно пытался его исправить. Они говорили об искусстве, о восприятии красоты; точнее, говорил Кавех, а Хайтам отмахивался; верил, что как-нибудь обойдётся. А потом ему, ну, просто не повезло. Сайно врезался под дых — всей своей сутью, от начала и до конца. Вот как сейчас — в поле периферии зрения. У Сайно профиль — бери и режься. Прямая переносица катится вниз — к сухим и поджатым губам; а когда взгляд пересекает остроту кадыка — Хайтам непроизвольно сглатывает. Давится осознанием, что когда пальцы Сайно сжимались вокруг его шеи, он уже не слишком сопротивлялся. Он смотрел в лицо, искажённое чистым конфликтом — и думал, что не против видеть его почаще. Может, при других обстоятельствах. Над собой. Или под. Разницы не было, но было одинаково стыдно — признаваться себе в самом низменном из желаний. Хайтам решил, что это провал. Но сам по себе Сайно не был провалом. Он смягчался постепенно — настороженностью в жестах, колючим недоверием, — но неизбежно подпускал к себе ближе. Хайтам не торопился. Выжидал, привыкал, смирялся. Было тяжело осознавать перемены. С Кавехом хоть и было, — но было иначе. С Кавехом — юность, попытки, пробы; неуместные слова, неправильные поступки. В результате — полная катастрофа. Потом — годы молчания; потом — аккуратное примирение. Для Хайтама слишком много эмоций. А Сайно — он… — Хайтам? Другой. — Аль-Хайтам. Не похож на других. Так похож на него. — М? Хайтам возвращается в реальность — тёплым ветром; пожаром заката на горизонте; гомоном улиц; догорающей осенью. — Ты выпал, — замечает Сайно. — О чём думаешь? — О работе, — врёт Хайтам. — Ты врёшь, — уличает Сайно. — Ты перестаёшь думать о работе, как только она заканчивается. Пятница. Вечер. Помнишь? — Зато генерал махаматра помнит о работе всегда, — уворачивается Хайтам, — учёные умы Сумеру могут спать спокойно. — Едва ли я причина их спокойного сна. Наоборот скорее. Хайтам хрипло смеётся. — Мы никогда не научимся, — признаётся он. — Людей всегда будет тянуть к вещам, лежащим за пределами дозволенного. Это касается не только учёных. И это не всегда про знания. — Сумеру — нация мудрости, — напоминает Сайно. — Одна из составляющих мудрости — уметь вовремя остановиться. Для этого и нужны матры, как структура. — Ни одна структура не сможет удержать человека от разрушения, — продолжает Хайтам; и он сомневается, что всё ещё говорит про мудрость. — Он испытывает мир на прочность. И самого себя тоже. — Это работа для богов. — Человечество найдёт способ — удачный способ — бросить вызов богам, — Хайтам забавляется собственным мыслям — и куда его понесло? — И тогда нам уже не спастись. Матры не помогут. Боги накажут всех без разбора. Конец. — Фу, — Сайно наигранно кривится, — не знал, что ты настолько негативный. — Прости, — Хайтам слегка запрокидывает голову, позволяет ветру обласкать лицо. — Можем поговорить про погоду. — Нет, — Сайно тихо усмехается. — Разговоры про погоду едва ли помогут узнать тебя. Хайтам медленно переводит взгляд на Сайно. Внутри разливается что-то щекотное. — Однажды это должно было случиться, верно? — продолжает Сайно, и он смотрит прямо и уверенно. Хайтаму остаётся позавидовать его смелости. — При желании. — Да, — соглашается Хайтам; возможно, слишком торопится. — Полагаю, по этой причине мы оба сейчас здесь. — Я думал, это просто вечерний кофе. — Это просто вечерний кофе. В таверне ожидаемо людно. Хайтам знал, что так будет, но не придумал ничего лучше. Их погружает в уютный хаос — приглушённым светом; громкими разговорами; ароматом сумерской кухни; горечью кофе. Они могут использовать положение, чтобы получить столик, но сегодня титулы не про них — они просто живут. Как все. Как обычные люди. Как все — встают в очередь. Хайтам улавливает взгляды в их сторону и возбуждённые шепотки. Это генерал махаматра? Да. И главный секретарь. Почему они вместе? Не думал, что они ладят. — Это никогда не закончится, да? — лицо Сайно — недовольство и скука. — Похоже. — А я-то надеялся просто выпить кофе. Очередь доходит до них. Сайно изображает расслабленность и облокачивается на стойку. — Привет, Ламбад. — А, дружище, — переводит взгляд на Хайтама. — Добрый вечер. Не часто вас здесь увидишь. — Всякое в жизни случается. Нам два кофе, пожалуйста. — Сделаем. Что-то ещё? — Есть места наверху? — Сайно оглядывается, смотрит с оценкой. — Должны быть. За баром точно. — Спасибо, — Хайтам расплачивается сразу, — мы будем там. На втором этаже спокойнее. Они располагаются за стойкой, спиной к лестнице. — Здесь нас не достанут, — спешит успокоить Сайно. Хайтам не переживает, но от прежнего комфорта чуть убавляется. — Не факт, — Хайтам подпирает ладонью щёку; как и Сайно — сидит в полоборота. — Может, хотят автограф? — Или напасть, — смеётся Сайно, — к этому я привык. Кофе приносят через пару минут. Аромат сочится оттенками шоколада и фундука; на вкус немного горчит. Хайтам закрывает глаза и позволяет себе быстрое удовольствие. — А были прецеденты? — возвращается к разговору. — Понимаешь, учёные не слишком с нами ладят, — пальцы Сайно обхватывают чашку — и в этом жесте Хайтам видит больше изящности, чем то предполагает действительность. — Мы всего лишь следуем правилам и пресекаем опасные исследования. Но некоторые учёные воспринимают это слишком лично. — Настолько лично, что могут совершить покушение? — Представь себе. — Расскажи, — просит Хайтам и обращается во внимание. — Я читал отчёт по исследованиям, по которым стоит провести проверку. И решал, кому нанести личный визит с первым приветом-предупреждением, — Сайно отпивает кофе; смотрит за плечо Хайтама, вспоминает. — Ты знаешь, как это работает. О, Хайтам знает. Первое предупреждение — звоночек, что стоит задуматься о смене темы исследования. Де-факто, на данном этапе не происходит ничего конкретного. Матры позволяют одуматься вовремя. Второе предупреждение — сокращение финансирования. Отзыв доступов к архивам и некоторым секциям библиотеки. В этой точке ещё не поздно поменять тему, но придётся пройти круги бюрократии, чтобы вернуть доступ ко всем ресурсам. Третье предупреждение — финальное и фатальное. Здесь: взятие под стражу, суд, исключение из академии и — часто — тюремное заключение. Сайно продолжает: — Обычно мелкими нарушениями занимаются другие матры. Я беру на себя перспективно тяжёлые. — Говорят, привлечь внимание генерала не так просто, — вспоминает Хайтам. — Отчасти это так, — Сайно устало вздыхает, — но это не делает мне чести. Я просто следую правилам. Вижу строгое нарушение — иду разбираться. Некоторые вкладывают в это лишний смысл. В действительности всё довольно скучно. — Тем не менее — покушение. — Исследование космоса. Один из смертных грехов. Конечно, думает Хайтам, исследовать космос — ставить под сомнение единоличную власть богов. — Я вызвал учёного к себе. Предложил сменить научную тему, — Сайно кривится. — Он возмутился. Сказал, что это просто теоретическое предположение. — Любая теория рано или поздно приводит к практике, — замечает Хайтам. — Я выполнил свою работу, — продолжает Сайно, — но меня не услышали. Ничего нового, — небрежно пожимает плечами. — Я отдал распоряжение на прекращение финансирования, — Сайно странно улыбается-скалится, — и тогда-то ко мне постучали. — Как это было? — взгляд Хайтама — мягкость и интерес. — Видимо, он отчаялся, раз решил напасть на меня. Это не заняло много времени, — Сайно не хвалится, говорит скучающе. — Пытался воспользоваться эффектом неожиданности, но не рассчитал. — Полагаю, он уже в тюрьме. — Нападение на матру — не самый умный поступок. Для учёного. — У него был шанс воспользоваться мозгом, — голос Хайтама сочится презрением, — Жалкая трата времени и сил. — Не первый и не последний, — Сайно бездумно водит указательным по ободку чашки, и Хайтам немного теряет связь с реальным. — Ты мне скажи. После всего наверняка были интересные ситуации. — Ничего интересного. Обзавёлся парой поклонников, — прикладывает усилие, чтобы установить контакт с происходящим. — Мне это не нужно. — Ты красивый, — Сайно клонит голову в бок и улыбается слишком просто; Хайтам думает, Селестия, помоги, — в конвенциональном смысле. Хайтам молчит. Возможно, слишком долго. В его голове — катарсис; и это его оправдание. Он не понимает, играет ли Сайно или прямо признаётся: ты красивый, я так считаю. Хайтаму следовало больше внимания уделять чтению скрытых намерений. Но причины не было. А теперь — причина сидит напротив. — Красивый, — начинает перечислять Сайно, Хайтам думает, прекрати, — новый герой, — не прекращает Сайно, — и недоступный объект для воздыхания. Как по шаблону из лёгкого романа. Сайно не вносит ясность. Хайтам откровенно виснет. Он, конечно, выступает инициатором этой встречи — решительным шагом через себя, — но забывает, что надо делать. Как себя надо вести. Он — структурность мышления; приоритет, отданный рациональности, — откровенно плох… в симпатиях. Со всем из них вытекающим. Хайтам пробует быстро расставить всё по местам. Первое. Сайно, кажется, с ним заигрывает. Это хорошо. Это ужасно. Ужасно, потому что Хайтам не может смотреть на Сайно — с этой его улыбкой, мягким прищуром — не хитрость, не издевательство; больше вопрос: и как ты ответишь? Второе. Сайно не похож на человека, знакомого с флиртом. Это хорошо. Это похоже на аль-Хайтама. Это ужасно. Тогда Хайтам вкладывает много лишнего смысла. Если ответит неправильно — выставит себя дураком. Третье. Хайтам концентрирует последние остатки логики и здравомыслия на одной точке. Прямо перед собой — на Сайно. В этой точке он приходит к выводу — утешительному и пугающему одновременно, — Сайно бы здесь не сидел, будь он заинтересован в происходящем меньше. Но Сайно перед ним. И тоже двигается в темноте наощупь. Говорит: ты красивый. А потом: ну, все так считают. И ещё: я сравню тебя с героем книги, и если ты неправильно распознаешь мои мотивы, я всё равно выйду сухим из воды. Хайтам не сторонник лишнего риска. Он — сплетение осторожности и практичного распределения ресурсов. Но теперь ему приходится уступить и пойти на поводу у чувственной части себя. Она, оказалось, есть — где-то внутри, сонная, не потревоженная ничем. А Сайно тревожит. Хайтам чувствует себя живым. Он закусывает щёку изнутри. Позволяет лёгкой боли отрезвить себя. Собирается с мыслями окончательно — быстрым вдохом, медленным выдохом — и переводит взгляд на Сайно. — И ты так считаешь? — аккуратный, проверочный шаг. Брови Сайно слегка поднимаются. — Да. И я так считаю. Сайно закидывает ногу на ногу. Случайно — случайно? — задевает коленом Хайтама. Ноги у Сайно красивые. Хайтам не сейчас это замечает, но сейчас — осознание слишком острое. Длинные, стройные, сухие ноги. Оголённые до середины бедра. Выше — прикрыты ниспадающей тканью схенти. Хайтам не позволяет фантазии разыграться — (ладонью мазнуть по бедру, выше, сжать пальцами, царапнуть, почувствовать кожу, немного сойти с ума), — чтобы продолжать их обмен словами. Но у него не получается. Не сейчас. Он теряется в буквах — и это странно для лингвиста, но для человека, не наученного чувствам — почти допустимо. Почему-то Хайтам ощущает себя моложе, чем есть действительно. Он думает, что ему не хватает зрелости; в его-то двадцать семь — смешно. Наверное, ему просто не дано проживать симпатию правильно. У кого-то получается — почти играючи или естественно, — будто были рождены, чтобы влюбляться, любить, жить ради и для любви; любить быстро — короткой интрижкой на пару недель; любить долго — один раз и на остаток жизни. А Хайтаму не понять это таинство, сколько определений в словарях не читай. Понимание либо есть — собственное, исковерканное, по-своему правильное, но живое, — либо его нет. Хайтама не научили. Не показали, что близко ему. Чужое понимание было ярким — ослепительными вспышками, чувствами вопреки. И Хайтаму этого было слишком. Слишком много. Слишком громко. Слишком. Хайтам в лабиринте своих желаний. Одно желание очевидно — он не хочет, чтобы вечер кончался. Чтобы вокруг — таверна, тёплый свет, фоновый шум; а за окном — разливается ночь, и ветер гонит опавшие листья. В любом случае. Его желания совсем ничего не значат. Пока Сайно ему не ответит. — …нравишься. — Что? Блять. — Ты мне нравишься. Не говорит — выпаливает. Ещё раз повторить не сможет. Сделать не решительный шаг — прыжок в самую пропасть. Что-то внутри сжимается. Волнение плетёт тугие узлы. Выражение лица Хайтама — неизменность — холод застывшей отрешённости, натянутая маска, вынужденная ненужность. Прикладывает усилие, чтобы сохранить спокойствие. Ну, надо было иначе, думает. А иначе бы не получилось — так и сидели бы без продвижения и результата. Ожидание чего-то неясного — оно ведь мучительное; лучше сразу. Чтобы если вдруг — смириться и отпустить; или… — Как..? — Как человек, которого я хотел бы поцеловать, например, — нагло перебивает, — но это ничего не значит. Если ты меня грубо пошлёшь или даже вежливо извинишься, а потом уже пошлёшь — это нормально. Это всё… — Аль-Хайтам. Замирает и замолкает. Смотрит на Сайно прямо. Теперь Хайтам понимает. Красота — она в нём — в сердоликовых глазах, в коже цвета топлёного шоколада, в серых волосах, обласканных всеми ветрами пустыни, в этом замешательстве на лице и в щеках, окрашенных бронзой и янтарём. Грудь Хайтама сдавливают тиски. Если Сайно ему откажет — он запомнит это чувство. И будет продолжать жить. — Селестия милостивая, — выдыхает Сайно с нервным смешком, — я думал, ты никогда не скажешь. — И это значит? — Я давно понял, — Сайно наклоняется ближе и весь обращается в мягкость, — и сегодня всё подтвердилось. Хайтаму кажется, что его утешают. — У генерала махаматры и правда нет выходных, — выдавливает из себя кривую улыбку. — Впечатляющая дедукция. — Я бы тебя поцеловал, — Сайно как будто его не слышит; Хайтам не верит, что правильно понимает, — прямо здесь, — боги, — прямо сейчас. Если бы мы не были теми, кем являемся. Были бы кем-то проще. Тепло мешается с кровью. Льётся по венам согревающим эликсиром. Хайтам едва ли может сдержать восторг, но честно (наивно) пытается. Он уточняет: — Значит ли это, — неопределённо взмахивает рукой, — что если я предложу уйти отсюда — ты согласишься? — Да. …или принять новую действительность, в которой не так уж скверно. — Я соглашусь. Ночь полноправно занимает престол. Звёзды рассыпаются по небу бледными веснушками и сплетаются в созвездия серебряной нитью. Тишина разливается в шелесте листвы, перекличке сверчков и отдалённых голосах, тающих за пределами досягаемого. Хайтам с неведомым любопытством смотрит по сторонам. Вещи, ранее ускользающие, теперь видятся очень контрастно. Он запоминает эту ночь с точностью до деталей. Вот уличные торговцы торопятся закрыть лавки. А дворовые собаки уютно укладываются рядом с остывающими печами. Лунный свет ложится на поверхности блеклым перламутром, и тени окрашиваются глубоким обсидианом. Сумеру засыпает, и лишь редкие гуляки остаются напоминанием, что этот город никогда не погружается в сон окончательно. Например, вот они. Растворяются в полумраке и не спешат нарушить законы ночи. Ночь — она ведь всегда другая. С нежностью любовницы обнажает внутреннее; лёгкой рукой выворачивает наизнанку. Пальцы Хайтама почти невесомо переплетаются с пальцами Сайно. Недолго; так открыто не может позволить большее. Но даже за эти мгновения он успевает запомнить, что пальцы у Сайно длинные, а кожа на ощупь грубая. Оружие в его руках — такой же привычный атрибут, как обычная чашка кофе. Даже более неотъемлемый. Хайтам вынужденно признаётся, что это завораживает чуть больше, чем следует. В общем и целом — ему плевать. Ему бы целовать эти пальцы. Если не облегчать, то хотя бы отдавать должное — восхищением по линии жизни; экзальтацией по линии сердца. Что уж там — он вылижет каждую линию. Если представится шанс, конечно. — О чём думаешь? — голос Сайно внезапно врезается в тишину, и Хайтам вздрагивает, когда приходится улизнуть от собственных мыслей. — Лучше тебе не знать. — Я хочу знать, — вкрадчиво. — Хорошо, — соглашается Хайтам слишком просто, — однажды расскажу. Пришли. Они доходят до дома Хайтама — он ведь не отличается богатой фантазией. Сначала таверна; теперь вот — дом. Не слишком романтичное получается свидание, даже пошлое. Оправдывает себя тем, что не рассчитывал на такой финал. Да и не было это свиданием изначально. А тут Сайно со своими откровениями. Словно торопятся наверстать то, что могли исполнить уже давно — были бы только смелее. И не то чтобы Хайтам хочет что-то конкретное. Ему достаточно просто присутствия — рядом; где-то в зоне досягаемости вытянутой руки. Хайтам пропускает Сайно вперёд и включает свет. Дом встречает тишиной и вылизанной чистотой. С тех пор, как уехал Кавех стало проще держать всё на своих местах. Только книги, раскиданные по дивану и кофейному столику, оставляют намёк, что дом, всё-таки, обитаем. Сайно расслабленно садится на диван; широко расставляет ноги и закидывает руку за спинку. Хайтам на пару секунд замирает и процессирует мысль — пытается провести прямую в пространстве и времени, которая приводит его в настоящий момент; в момент, где Сайно сидит на его диване, и на лице возникает улыбка, которая оставляет чуть больше простора для фантазии, чем Хайтам в состоянии вынести. — Ты молчишь, — замечает Сайно. — Да, — глупо отзывается Хайтам, — я молчу. — Всё в порядке? — Да, — не менее глупо повторяет Хайтам, — просто не могу до конца осознать тебя на своём диване, знаешь. — Нам необязательно с ходу начинать трахаться, знаешь, — дразнит Сайно. Хайтам морщится. Сайно всегда был таким откровенным? — Ужасный. — Извини, — глухо смеётся Сайно, — пытался развеять обстановку. Попытка провести прямую жестоко обламывается. Зато получаются непонятные диагонали и зигзаги — вариантами развития событий, о которых Хайтаму лучше сейчас не думать. Ему бы собраться. Не маленький ведь уже. Если именно так ощущается интерес — Хайтам в ужасе умывает руки. Чтобы чем-то себя занять, он уходит на кухню — вымыть инжир. Он нарезает плоды аккуратными дольками и укладывает их на тарелку. Парочку оставляет целыми. — Слушай, — доносится голос Сайно из гостиной, — а где Кавех? Хайтам выглядывает из проёма с тарелкой в руках. По пальцам стекает сок, и Хайтам облизывает их, не задумываясь. — В Гандхарве, — прислоняется плечом к стене, — на переговорах с заказчиком. Номинально. — А фактически? — Пытается поймать Тигнари за хвост. — Сейчас не понял. — Пытается залезть к нему в кровать, — Хайтам насмешливо изгибает бровь, — если так будет понятнее. — Селестия милостивая, — Сайно не наигранно вздыхает, — мне жаль его. — Тигнари? — Кавеха, — Сайно подпирает висок ладонью и хмурится. — Долго бегать будет. — Всё так плохо? — Как тебе сказать, — Сайно вымученно улыбается. — У Тигнари есть… незакрытый гештальт. Назовём его так. — Его, значит, — подмечает Хайтам. — Ну, — осознаёт Сайно, но не торопится прикусить язык, — была у него ситуация с одним учёным из Мондштадта. Была. Но для Тигнари всё никак не закончится. — Подумать только, — усмехается Хайтам и отмирает, подходит к дивану и садится в полуметре от Сайно; ставит тарелку на столик, — сплетничаем тут с тобой, как первокурсницы. — Мне на первом курсе было не до сплетен, — смеётся Сайно, сгибая одну ногу в колене и подкладывая под себя. — Закрываем гештальты, м? — Пожалуй. Сайно тянется к тарелке, берёт кусочек инжира и отправляет в рот. Повторяет недавний жест Хайтама — облизывает пальцы, — и Хайтам наблюдает за этим с неприкрытым удовольствием. — Не против, если я закурю? — спрашивает Сайно и достаёт жестяной чехол для бумаги и табака. — Не знал, что ты куришь, — Хайтам глядит с удивлением и долей любопытства. Поднимается с места, чтобы принести керамическую пепельницу и спички. — Скрутишь и мне? — Не знал, что ты куришь. — Бывает. Хайтам смотрит, как Сайно высыпает табак на стол и разделяет горстку на две равные порции. Он наблюдал эту процедуру и раньше. Кавех имел привычку много курить, когда был занят разработкой очередного проекта. Говорил, что это для вдохновения и успокоения нервов. Иногда они курили вместе. Кавех рассказывал про отличия разных сортов табака, про вкусовые ноты, про то, как они раскрываются, если выпустить дым через нос. Хайтам слушал, но почти никогда не слышал — всё ему было на вкус одинаково; обычный табачный дым. Оказывается, любое действие — даже самое примитивное, — может обернуться чем-то занятным. Для этого всего лишь достаточно наблюдать, как это действие выполняет объект, к которому дышишь не слишком ровно. Становится немного стыдно — вот так, про себя, сравнивать Сайно и Кавеха. В конце концов, их нельзя сравнивать — чисто по-человечески. Хайтам находит это нечестным. В первую очередь по отношению к их совместному прошлому, которое не получится просто вычеркнуть из собственной жизни. У Хайтама к Кавеху не остаётся ничего, кроме элементарного уважения. Сайно высыпает табак на бумагу, зажатую между средним и указательным, добавляет фильтр и начинает скручивать. По внешнему краю листа проводит языком, чтобы склеить бумагу, и слегка приминает пальцами, чтобы лучше закрепить. Самокрутка получается плотной и ровной. Хайтам одобрительно улыбается. — Мастерски вышло. — Ловкость рук, — смеётся Сайно, принимаясь за вторую, и странно поглядывает на Хайтама, — и языка. Губы Хайтама дёргаются в нервном смешке. Спросить бы, на что ещё способны эти язык и руки, но слышал где-то, что так говорить — моветон. Прелести флирта — в недосказанности и интриге. Когда вторая самокрутка почти готова, Хайтам неожиданно для себя прерывает процесс. — Можно? Сайно замирает, словно осмысливает суть вопроса. Потом молча тянет самокрутку ближе к Хайтаму, но не стремится передать её в руки. В итоге останавливается чуть ниже уровня головы, и тогда Хайтаму приходится наклониться, чтобы провести языком по бумаге. Он смотрит в глаза Сайно снизу-вверх, и внутри что-то скручивается, взрывается, расщепляется. Сайно внимательно наблюдает. Голова Хайтама опущена вниз, а ладонью он опирается на диван — в опасной близости к чужому бедру. Это длится не дольше пары секунд, но для Хайтама растягивается в целую вечность. Почему-то он находит эту ситуацию куда более интимной, чем любое… конкретное действие. А они ведь даже не коснулись друг друга. Недосказанность и интрига, да? Хайтам чиркает спичкой и прикуривает сначала Сайно, потом себе. Шумно затягивается и выпускает дым через нос, отмечая мягкость табака и необычный вкус. — Кардамон и гвоздика, — опережает вопрос Сайно. — Очень… свежо? — пытается Хайтам. — Да, — Сайно кивает и снова затягивается. — Подходящая смесь для осени. Не слишком терпкая, не слишком плотная. Идеальный баланс. — Ты хорошо разбираешься. — В пустыне курят все. И рано начинают, — он смотрит куда-то в сторону, словно рисует в воображении воспоминания. — У всех пустынников есть обязательный перерыв на кофе и перекур. Пока одни пьют и курят, другие играют ненавязчивую музыку. Скорее, печальную. В такие моменты все молчат и думают о своём. Некое подобие медитации, — он возвращается из омута своих мыслей и снова смотрит на аль-Хайтама. — Даже я не стал бы прерывать их в эти минуты. Они сакральны. — Все имеют право на моменты покоя, — согласно кивает Хайтам. — Полагаю, в пустыне они необходимы особенно остро. — Да. Пустыня сурова, но не лишена жизни. Хайтам принимает решение помолчать. Он слышит едва уловимую меланхолию в голосе Сайно; в том, как он преподносит информацию — мечтательно, с долей ностальгии. У Хайтама в груди растекается тёплое — не пустынным солнцем, но чем-то щадящим и согревающим. Так отзывается осознание, что Сайно делится личным и столь откровенно рассказывает о прошлом. С помощью этих слов он собирает Сайно по кусочкам — как пазл. Некоторые детали остаются пустыми, и это подначивает интерес. Но форсировать не хочет. Пусть это будет инициативой Сайно, и тогда он ответит с благодарностью и взаимностью. Вскоре Сайно берёт со стола пепельницу, подносит ближе к лицу, рассматривает. Самокрутка остаётся зажатой между пальцами, и к потолку поднимается сизый дым. Всё это смотрится так правильно и красиво, что Хайтам задерживает взгляд и обращает внимание на картинность момента. Теперь он считает упущением свою абсолютную незаинтересованность в искусстве, а ведь если бы мог — написал с Сайно портрет. — Изысканная работа, — нарушает тишину Сайно. — Я не разбираюсь, — признаётся Хайтам. — Кавех купил. Не понимаю, откуда у него деньги на дорогие безделушки. — Такие вещи совсем не обязательно понимать технически, — говорит Сайно, откладывая пепельницу обратно на стол, — и уж точно не стоит оценивать их материально. — Боюсь, мне этого не понять. — Ну, смотри, — Сайно кивает на пепельницу. — Обрати внимание на нестандартную форму. Обычно формы у пепельниц куда более примитивные. Они плоские и неглубокие. Такие повсеместно используются по всему Тейвату, — затягивается, стряхивает пепел. — Эта же — шарообразная и глубокая. Цветовые решения явно отсылают к пустыне. Это цвета солнца и песка: терракотовый в основе и золотой — в чеканке, — Сайно наклоняется ближе, рассматривает рельеф изображения пару секунд. — Я бы сказал, что сюжет относит к культуре времён царя Дешрета, — снова облокачивается на спинку дивана, — но не стану утверждать наверняка. Да и неважно это. Красоту достаточно чувствовать. Хайтам восхищён. Он не становится внезапным ценителем прекрасного, но теперь может ощутить жар палящего солнца, исходящий от обычной керамики. Удивительно просто. Он готов слушать лекции Сайно сколько угодно времени. Что-то в его голосе и манере общения обладает гипнотическим эффектом, не меньше. Он говорит спокойно и лаконично. Никаких лишних прикрас и отклонений от темы. Хайтаму хочется целовать его мысли. И не только мысли, чего уж там. Он стряхивает остатки табака в пепельницу и туда же отправляет фильтр. — Можно тебя поцеловать? — спрашивает Хайтам ровным голосом, достигая той точки, в которой волнение отступает, и остаётся только желание. — Тебя так впечатлил рассказ про пепельницу? — Сайно усмехается, по-доброму, без иронии. Он приподнимается, нависает над аль-Хайтамом и мягко опускается на его бёдра. Всё, что происходит потом, немного сводит Хайтама с ума. Сайно затягивается в последний раз, выбрасывает самокрутку в пепельницу — и целует. Хайтам открывает рот и различает знакомые оттенки гвоздики и кардамона. Сайно выдыхает дым, сминает губы и толкается языком. Хайтам задыхается. Не дымом — присутствием: Сайно на его бёдрах, языком на своих губах. Он несмело водит ладонями по спине и запоминает тактильные ощущения; кожа под пальцами — горячая и сухая. Сайно ёрзает, несдержанно притирается пахом, словно побуждает в конец осмелеть, прижать к себе ближе, целовать влажно и глубоко. Хайтам едва ли может противиться. Да и зачем? Сайно говорил, что красоту не нужно понимать — всего лишь достаточно чувствовать. Хайтам понимает буквально — и находит красоту у себя под руками. Оказывается, это просто: красота сама бросается в линии на ладонях — рельефными позвонками, бугристыми шрамами, светлыми волосами на смуглой коже. Хайтаму отчаянно хочется больше. Он опрокидывает Сайно на спину, целует много — изучающе, обожанием по каждому сантиметру. Сайно извивается, просит ещё, шумно втягивает ртом воздух и прерывисто жарко дышит. Торопливыми движениями помогает избавить себя от одежды и наблюдает заплывшим взглядом, как Хайтам жадно вылизывает его тело. Он обвивает ногами талию, и Хайтам вжимается пахом в призывно выступивший стояк. Долгожданное давление обрывает последние связи с разумом. Перед глазами взрываются звёзды, и Хайтам глухо стонет где-то у Сайно над ухом. Он закрывает очередную прореху пазла. Опускается вниз — и берёт в рот. Хайтам почти засыпает, когда чувствует копошение рядом. Неохотно открывает глаза. Голова Сайно на его плече выглядит уместно и даже правильно. Он лежит на боку и прижимается к телу — обнажённый, горячий, немного липкий от пота. Губы Хайтама непроизвольно тянет улыбка. Он не может (не хочет) сдержаться — утыкается носом в жёсткие волосы и с шумом втягивает запах. Хайтам не уверен, но, кажется, так пахнет пустыня: пряными травами, жарким солнцем и свирепой песчаной бурей. Удивительно, как один человек может сочетать в себе принципиально разные качества. Хайтам ведь наблюдал за Сайно во время боя. Даже пытался сопротивляться. Вышло забавно. Он проиграл ему дважды, но теперь отдался во власть добровольно. А иначе быть не могло. Ему невозможно противиться. Особенно теперь, когда он раскрывает Хайтаму другие стороны своей личности. Они прослеживаются в ленивом повороте головы и расфокусированном взгляде. Хайтам не разбирается в искусстве, но готов поклясться, что в этих глазах заключается вся красота вселенной. Жестокость вперемешку с нежностью. — Не спишь? — голос Сайно немного хрипит. — Нет. Смотрю. — На что? — На кого, — поправляет Хайтам. — На тебя. — И что я? — Красивый, — перечисляет Хайтам, бездумно накручивая прядь волос Сайно на палец. — Голый. На моём диване, — распускает волосы, и они распадаются лёгкими завитками. — И в моих объятиях. — Отражаешь реальность? — Учусь видеть красоту. Сайно поднимается и садится. Когда жар чужого тела ускользает, по Хайтаму пробегает внезапный холод. — Всё хорошо? — опирается на локти, смотрит с волнением. — Я… что-то не то сказал? Или сделал? Лунный свет пробивается через стёкла и рассеянно ложится на спину и плечи. Сайно резко поворачивается, и на лице проступает веселье — широкой улыбкой и паутиной морщинок в уголках глаз. — Ты какой-то глупый, — смеётся; хватает с тарелки инжир, подкидывает и ловит. — Думаешь? — Вижу. — Это твоё влияние. — Да что ты. — Ну, — Хайтам следит взглядом за инжиром; вверх — и вниз, — кажется, у меня отключается мозг, когда ты такой. — Голый? — И это тоже. Сайно ловит инжир в последний раз — и кусает. Нектар шустро стекает по пальцам — к ладоням и на запястья. В равной степени вульгарно и привлекательно. Хайтам поднимается. Перехватывает за руку, подносит к лицу — и слизывает. Как и хотел — по каждым отрезкам-линиям. Сайно приглушённо смеётся, шутливо толкает Хайтама в плечо. Пытается отнять руку, но едва ли серьёзно сопротивляется — так, больше дурачится. Кажется, к этому можно привыкнуть. Делить скучную обыкновенность с кем-то другим. Находить в этом странное утешение. Разбавлять рутину чужим присутствием. Отвыкать от уже комфортного одиночества. Можно, вот только Хайтам не хочет. Он знает, что однажды привычка убьёт их. Заставит делать вид, что они не знакомы. Притворяться, что языки непричастны к телу; что детали не выучены наизусть. Лучше бы навсегда затеряться в этой ночи цвета индиго: с кофе, самокрутками и инжиром.