"Я любовь эту буду теплить и вынашивать так,
Чтоб она разрослась во мне деревом!
Чтобы кончики пальцев стали ею окрашены
И чтобы её во мне немерено…
Немерено…"
Старые божества любят сказывать, будто когда-то существовал лишь бездонный мерцающий Хаос. Он был единым, всеобъемлющим. Не было ни земли, ни звёзд, ни комет, ни света. Леви сначала не верил россказням богини Никс: ночь не может течь столь долго. Однако в день, когда Матерь всего сущего, первое порождение Хаоса, Гея сказала титану Кроносу предсказание: “И свергнет тебя собственный ребёнок от жены твоей Реи”, в тот день Леви уверовал во тьму и в то, насколько беспощадной она может быть. Ведь с минуты изречения пророчества все дети Кроноса оказались обречены – отец поглотил их всех, желая удержать в руках власть, столь тяжело урванную у собственного родоначальника, Урана. Мир изменился, стал опаснее и хладнее: даже собственный отец преступает мораль ради… цели. Ради могущества. Но Леви не был обязан следовать подобному примеру. Он быстро осознал, что ему следует повзрослеть: сестры и младший брат, оказавшиеся в желудке Кроноса, нуждались в защите и заботе, ведь верховный бог поглотил уйму других существ помимо собственных детей. Года постепенно скапливались, и, как дождевая порось заполняет глубокую чашу, так и для Кронидов время обратилось несколькими веками заточения. Когда же из ненасытной утробы их спас младший брат – Эрвин, когда объединившиеся братья и сёстры с помощью иных богов победили отца в битве, получившей название Титаномахия, мир неуклонно поменялся вновь. Только теплее он для Леви уже будто бы и не стал… Линии жизни переплетались и складывались в новые порядки. Бытие перекраивалось. Сидя на горе Олимп в пантеоне, братья и сёстры распределяли соразмерно своим способностям и амбициям обязанности в свежем мире – чистом, как белый холст. Эрвин получил во владения небеса и власть по праву всеобщего спасения. Дальше кинули жребий, чтобы не обидеть старших братьев. Однако Леви был слишком утомлён минувшими столетиями, проведёнными в утробе отца в постоянной гонке за выживание. Плечи перманентно противились невероятному грузу ответственности – крепче и ярче, чем небо, что ныне держал титан Атлант. Потому, когда Леви сказали, будто для него осталось самое важное царство из всех – царство мёртвых – он лишь безразлично кивнул. Так Мику достался океан, а Леви получил в удел смерть и её тень, позволившую ему скрыться от лишних глаз. Он спустился в подземные чертоги практически сразу, как окончилось собрание. Не к чему было тянуть – ни у кого из Кронидов не было желания связать своё имя с серпом, перерезающим души, однако подобная работа – неотъемлемая часть жизни. Кто-то обязан её выполнять. Этим “кем-то” он и стал, царём поневоле. Молчаливый, серьёзный, Леви медленно ступал по чёрному, будто ночь, каменному полу из опала, а сила Олимпийца быстро воротила высокие глыбы и вострые сталагмиты, складывая природные угодья в величественный дворец, угодный владыке. Скользя холодным взглядом голубо-серых глаз Леви лишь отмечал, как складывалась новая топография бесконечного царства теней и загробья. Множественные реки рассекали землю и делили её на дороги с мостами, поля и низины, которые медленно, но верно наполнялись скудной мертвенной растительностью, что не требовала света для жизни. Сотворив из подобранного осколка гематита двузубый скипетр, водрузив на голову корону с витиеватыми узорами, а на плечи – хитон и плащ, расшитые золотом, Леви принял Судьбу, выбрав, как и братья, себе титул, вбирающий в себя божественное. И если Эрвин теперь звался для людей Зевсом, Мик – Посейдоном, Леви взял в именование ёмкое “Аид”; первое слово, что пришло Олимпийцу в голову, когда он узрел подземелье. Космос дышал, а Жизнь шажками двигалась вперёд. Постепенно Леви сумел навести должный порядок и педантичную чистоту в своих угодьях. Ныне царство мёртвых или, по-другому, Эребус было наполнено почившими душами людей, закончившими влачить физическое существование; у врат тьмы дежурил Харон: перенимая смертных из рук быстрокрылого Гермеса, мрачный старик, получив от душ обол, стоимостью в одну шестую драхмы, молчаливо натягивал капюшон и грёб шестом, рассекая реку страданий Стикс; Харон доставлял дрожащих несчастных к широкой дороге, ведущей к замку верховного бога. И уже в высокой сумрачной зале, восседая на троне, Аид встречал новоприбывших и судил их соразмерно делам и помыслам. Мир жил, но Леви лишь существовал. Века сменяли друг друга, однако время будто бы замёрзло для него, надломив нечто важное внутри, в сердце. Суды, разъезды, поручения и редкие посещения Олимпа, свершаемые скорее из остаточного уважения, нежели из собственного желания – он не знал ни отдыха, ни услады, ни страстной близости, о которой любила говорить весёлая и беззаботная Афродита… Везде Леви был чуждым: смертные его страшились, божества опасались. Он не ведал ни дружбы, ни искренности… как если бы театральная маска Аида приросла намертво к его лицу – порой ему казалось, иной жизни и не существует и никогда не существовало… Хоть рядом порой скакал и резвился Цербер – трехглавый пёс, малая искра привязанности – едва ли лицо владыки озаряла улыбка внутреннего покоя. Только на неспешных одиноких прогулках Леви мог перевести дух, обходя окрестности своего царства, граничащие и с Тартаром, и с Космосом, и с подножьем Олимпа, и даже – с миром смертных. Вдалеке от всех Аид предавался медлительным размышлениям, позволяя себе созерцать окружающее. Сандалии всегда истирались в подобные дни, но это было самое последнее, на что хмурый владыка обращал внимание. Глоток воздуха, покоя – вот и всё, чем полнился он, вновь распахивая врата, ведущие в мёртвые земли, сулящие наказание или вечный покой для почивших. Чтобы вновь погрузиться в липкую тьму… Леви старался держаться особняком обширного мира, полагая, будто такова его судьба. Но седые мойры, ведающие о линиях жизни боле всех из существующих, всегда смеются над категоричными мыслями – и богов, и людей. Ведь в одну из таких прогулок, Аид увидел её. И мир вновь наполнился давно утерянными красками…╔═══════ • ✿ • ═══════╗
Жизнь на границе мира людей и мира богов Олимпа сложна, но тяготы никогда не пугали Деметру, если она знала цель. По большей части богиня плодородия и урожая проводит время подле смертных: помогает им возделывать почву, сеять и взращивать культуры, словно нелепым ничего не понимающим детенышам. Подобным Деметра старается хотя бы немного, но сделать мир лучше, так как увиденное ею в детстве и юности отложилось на сердце тягостным камнем: жизнь небезопасна. Ведь богиню съел собственный отец, ведь в годы заточения им, Кронидам, пришлось буквально бороться за право существовать, а после освобождения глазам Деметры предстал разрушенный Титаномахией мир. Оттого богиня плодородия старательно выстраивала вокруг себя безопасное пространство, в котором могла свободно править. Она контролировала всё, что было в её силах: людей, поклоняющихся ей, как могущественной покровительнице, низших божеств – нимф и сатиров; но особенно сильно – свою дочь. Не доверяя никому и ничему, Деметра не знала мужчины: ни смертного, ни вечного. Однако умелая с магией цветов и трав богиня всё же нашла способ. Она решила создать себе дитя, вдохнув жизнь в корзину самых душистых, идеальных и прекрасных цветов, только-только собранных с поля. Так, на заре восхода новой эры богов и людей, когда ещё не был похищен огонь Прометеем, когда не произошло распрей между Афиной и Посейдоном за Аттику, когда ещё не ведал Тантал своих мук, а Эрида не посеяла первого раздора – тогда и появилась на свет дочь Деметры, которую мать наградила звучным именем Персефона. Когда же малая богиня подросла и стала вместе с родительницей выходить к людям, дабы помочь тем, то она выбрала второе, “человеческое” имя – Кáта. Она стала для Деметры всем: вздохом, смехом, радостью и… большой тревогой. С каждым годом зелёные глаза богини горели всё ярче, ведь рос и интерес Персефоны к миру вокруг, с каждым годом, с каждым новым веком, сначала дитя, а позже – подросток, Кáта тянется к новому, стремясь познать это неизвестное. И тревога Деметры мешается со страхом – она ведает боль лишений и потерь. А потому, богиня плодородия, стремясь оградить дочь от страданий, услужливо и мягко заключает ту в золотую клетку. Ласково ставит прутья, изредка распахивает дверцу, выпуская Персефону попархать или в компании подруг-нимф, или под своим надзором. Но даже древняя могущественная богиня слепа, когда дело касается собственного чада: никому не подвластно запереть жизнь, что рвётся на свободу… Послушная при свете дня, когда колесница Гелиоса пересекает небосвод, Кáта распахивает свою золотую клетку в ночи, стоит матушке сомкнуть глаза и уснуть. Персефона сбегает тайком, перепрыгивая по широким листьям деревьев, что слушаются юную богиню, она ускальзывает к подругам-нимфам бродить под молочной луной и смеяться. Надев простой хитон и сандалии, притворяясь смертными, юные девы идут в соседние деревни и города, представляясь людям то путницами, то певицами, то жрицами богинь Олимпа. Даже Кронида Деметра не в силах смирить непокорного духа растущей дочери. Переступив порог юности, Кáта жадно живёт лишь вне глаз матери. Дышит свободно только вдали от строгой Деметры. С каждым новым годом ей всё отчаяннее хочется вырваться из сужающейся клетки… Но всегда эту пугающе вольную мысль заглушает более сильное чувство – любовь к матушке. Мойры вновь смеются, разглядывая нити судеб, медленно сплетающиеся друг с другом: пытаясь уберечь, подавляя, Деметра будто бы сознательно не желает видеть, сколь жива её дочь; богиня плодородия незримо закрывает глаза руками, нежась в иллюзии, что Персефона всегда будет лишь покладистой и полезной. Только едва ли эти эпитеты действительно применимы к Кáте… Прогулки с подругами-нимфами становятся от луны к луне всё чаще. Девушки находят новые красивые поляны, очерченные реками, и там, под радостный смех и шутки, Кáта украдкой создаёт своим даром, сходным с даром матери, живописные ландшафты: прекрасные раскидистые рощи и поляны цветов, восхитительные кустистые островки среди высокой травы. Убирать тайные творения перед уходом домой, в золотую клетку – всегда самое сложное для неё. Но в один из таковых дней, когда сидя у высокого грота, Персефона сидела с нимфой по имени Нанаба и с горящими от радости глазами пыталась взрастить новый цветок, тогда Леви впервые и увидел её. Так случилось, что нити сплелись в месте, где никем не названная река из мира смертных, огибая зеленую поляну, на которой резвились нимфы и богиня, заворачивала в массивный высокий грот, отделяющий смутной завесой преддверья царства мёртвых, и впадала в Лету – водную артерию забвения. Судьбы богов пантеона Олимпа более своенравны, чем нити людей: мойры зачарованно смотрели, как полотно ткалось само, подчиняясь внутренним стремлениям двух существ. Именно в тот полдень утомлённый судами и вечной тьмой Аид вновь прогуливался в границах окрестностей своих земель, истирая свою обувь до обносков. Скрытый тенью, неизменно следовавшей за ним попятам, как напоминание о его титуле и короне, Леви медленно следовал по узкой, едва различимой тропе, когда его ушей внезапно коснулся чарующий смех. Ранее, здесь, у подступа к царству мертвых, он не встречал ни людей, ни бессмертных – все сторонились этого места. Однако сейчас из всего скопа перезвона радости и счастья Аид отчётливо выцепил один – самый мягкий и до душевной дрожи приятный. Всколыхнувший нечто давно забытое где-то внутри, за грудиной, окаменевшее… Тонкий хитон, слишком простой для богини, присутствие которой и ощутил Леви, контрастировал с вьющимися каштановыми волосами и отливал на солнце слепящей белизной. Её руки медленно поднимались над землёй, а рыхлая почва едва дрожала и расступалась под сопротивлением чего-то нового. Сложно было не заметить и не запечатлеть то, как зелёные глаза этой богини словно светились от предвкушения встречи с её прорастающим творением. Леви замер, таясь за высокими кустистыми ветвями оливковых деревьев, зачарованно всматриваясь. Хоть раньше Аиду доводилось лицезреть действие схожей силы созидания – у Деметры – но искусство Крониды будто бы меркло в сравнении с происходящим сейчас. Деметра была богиней урожая: она могла питать энергией уже посаженные семена, поощрять зачатки побегов произрастать и множиться, но юная дева в окружении нимф просто… создавала новую жизнь там, где её не было доселе. Леви не мог поверить: вслед за красивыми нежно-розовыми пальцами девушки из земли, как ленты, заструились салатовые ростки. Словно пытающиеся соревноваться, они скоро множились, тянясь к солнцу. На их кончиках появлялись бутоны, которые, потрепетав, плавно распускались. Белые тонкие лепестки хороводом обхватывали величественные жёлтые коронки в центре. Воздух наполнялся сладким ароматом. Одна из нимф, с короткими золотистыми волосами, засмеялась и окликнула колдующую: – Кáта, ты же вырастила самые настоящие нарциссы! И какие прелестные! Богиня, сидевшая у цветов, оглянулась на подруг с искренней улыбкой, что-то отвечая, а тем временем сердце Леви почему-то забилось чаще. “Кáта” – тихо повторила душа. – “Ка-та…” Он слышал это имя и раньше. И, рассматривая яркое мерцание нарциссов на поляне, сейчас Аид начинал припоминать, когда это произошло. Где-то около семи сотен лет тому назад, когда на одном из светских собраний богинь и божеств на Олимпе среди сатиров и нимф пронёсся восторженный шепот сплетен: “Деметра наконец-то привела в пантеон свою дочь, что держала вдали от всех долгие века. Мать назвала богиню весны Персефоной, а вот смертные кличут её Кáтой”… Солнце медленно клонилось к горизонту, наполняя небо разлитыми теплыми переливами красок. Леви часто заморгал, выходя из постигшего его задумчивого оцепенения: поляна уже почти опустела; вдалеке, в лугах далее, виднелись нимфы, что, как стайки рыб в океане, видимо, играли в догонялки. Сколько он пробыл здесь, в тени, очарованный и замерший?.. На маленьком мысе у безымянной реки стояли лишь двое: Кáта и её ближайшая подруга, Нанаба, единственная океанида. Они явно собирались уходить, а богиня, вытянув руки, неторопливо возвращала все выращенные растения обратно в чернозём. Только россыпь нарциссов оставалась посреди всего текучего переплавления деревьев, кустов и цветов в землю. Нанаба, рассмеявшись, подхватила подол своего платья, усеянного ракушками, и тоже побежала вслед за своими сестрами, подбадривая подругу поторапливаться. Кáта кивнула в ответ, но всё же, когда девичья рука простерлась в сторону последнего свидетельства использования её силы, богиня замерла, тоня в сомнениях. Эти случайно выращенные цветы были столь прекрасны в заходящих лучах светила, однако в то же время они вызывали в Персефоне слишком противоречивые чувства: нарциссы прозвались так в честь почившего сына речного бога Кефиса и нимфы Лириопы, младшего божества по имени Нарцисс, ставшим после своей трагической кончины олицетворением для всех юношеской гордыни и самовлюблённости… Осознание, что она, обещавшая матушке творить магию только для пользы, выращивала такие эгоистичные цветы ради красоты и радости подруг, кололо сердце мелкими острыми иглами. Но нарциссы проросли столь замечательными, нежными – стереть их казалось преступлением. Белые и жёлтые своенравные лепестки, мягко покачивались на ветру, словно танцуя перед создательницей заискивающий танец… Зелёные стебли плавно шуршали, упруго держа бутоны навесу, и будто нашёптывали дурные мысли о… свободе… “Останься на этой поляне, сбеги из клетки. Мир столь велик и просторен: леса, равнины, океаны и горы – в нём всякому найдётся место для укрытия даже от могущественной Деметры…” Пальцы Каты стыдливо дрогнули, и богиня всё же сжала ладонь в кулак, принуждая жизнь растения угаснуть и вернуться к истоку. А себя – заставляя отринуть в дальний угол бессознательного крамольную идею, пытающуюся укорениться. Не желая видеть как живость красивого творения сникнет, она быстро развернулась и, взяв подол хитона в руки, быстро, как стрела, двинулась вслед за своими подругами. Её длинные кудрявые волосы развивались в вечернем воздухе, а платье мягко очерчивало прямое складное тело, полное движения и сил. Луг словно нёс богиню весны на руках. А, тем временем, нарциссы медленно увядали, становясь тусклее, блёкше… пока их не коснулась иная рука. Бог подземного царства, старший среди Кронид, не уступавший самому Зевсу в силе, Аид поддался спонтанному желанию души: он остановил отсчёт секунд для хрупких цветов, отрезая тягу царства мёртвых от этих созданий. Белые и жёлтые бутоны вновь заиграли красками. Леви тихо усмехнулся себе под нос, разглядывая содеянное, ощущая, как трава щекочет его ладонь, прижатую к почве рядом с местом, где стебли пронзали землю. Это казалось ему чистым ребячеством: к чему сохранять жизнь хрупким несуразным растениям, что едва ли весили с песчинку в канве бытия?.. Аид поднялся с колен и нахмурился, стоя в закатных сумерках. Ответ, подсказываемый и душой, и разумом, не услаждали прагматичный холод, властвующий им. Ему потребовалось единого взгляда зелёных глаз, полного боли, чтобы сорваться с места и преступить закон цикла жизни и смерти, спася – пусть и красивый, но всё же – простой цветок, выращенный её руками… И всё же, несмотря на всё недовольство, странное приятное будоражащее ощущение затеплилось в груди. Глухо вздохнув, Леви поправил плащ и направился к гроту – границе между тонким миром людей и подземным царством, машинально потирая пальцами места на ладони, которыми он касался стеблей нарциссов – тайной подспудной мольбы о помощи, напомнившей ему крик…╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗
Озарённая вечным солнцем, ласкаемая нежностью облаков, высоко возвышается над всей Грецией неприступная обитель богов – Олимп. На незыблемой горе стоит, как акрополь для целого мира, монументальный пантеон. Поднявшегося по множественным ступенькам гостя здесь встречали бесчисленные твёрдые резные колонны, что начинались с массивного твёрдого подспорья и венчались изящными спиральными капителями в виде завитков. Тени от этих опорных элементов медленно скользили по длинным коридорам палат дома верховного правителя – Зевса. Всё в Олимпе буквально шептало: эта великая крепость есть прямое и вечное напоминание о силе Эрвина и подвластных ему богов и богинь. Смутные небесные очертания жилища вечных бросало всех смертных в трепетный страх, переплетенный тесьмой уважения и почитания, ведь Олимп всегда блистал, словно ярчайший алмаз. Леви старался нарочно являться в это белокаменное лабиринтное сотворение в самые неурочные часы, дабы не видеть испуганных глаз иных посетителей, что в боязливом порыве расступались перед мрачным владыкой подземного царства, наверняка держащим Смерть где-то в кармане своего хитона. Глупость, конечно, однако разубеждать окружающих в этом мифе Аид не находил заботы – слишком хладно стало его сердце к подобному вздору. Эрвин, высокий голубоглазый блондин, в волосах которого тривиально будто бы сам собою вплетался золотой оливковый венок, царственно улыбнулся, заметив старшего брата на пороге кабинета. – Леви! – сияя зубами, олимпиец быстро поднялся с богатой клинии, украшенной слоновой костью, и щёлкнул пальцами, принуждая всех посторонних и излишних упорхнуть из комнаты в мгновение ока, оставляя почётного гостя с правителем наедине. – Брат мой, проходи, сделай милость. Рад, что ты решил зайти сегодня, а не через декаду… Аид по-семейному улыбнулся, оттаивая от облика вечно замкнутого и хладного: – Вижу, Олимп всё также процветает, – заметил владыка мёртвых, задумчиво скользя взглядом по немногочисленному, но щедрому убранству. Зевс лишь рассмеялся. – Всё по-прежнему. Нынче не так много перемен, почти что затишье. Даже удивительно, как долго держится штиль… – Аид скупо кивнул. Действительно, даже он сам, изгой для сплетен и общества, ведал о подобном: в последнее время смертных гибло не так много, ведь люди не развязывали войны; эпидемии милостиво не косили каждого второго в доме, а саранча не сжирала посевы – приток людей к Леви снизился, и меньший объём работы радовал. Эрвин продолжил: – Предателей на горизонте нет, Тартар продолжает быть закрытым печатью. Смертные приносят дары, а следующее поколение богов и богинь рождаются от новых браков, укрепляя наш пантеон… Леви отошел к балюстраде балкона, выхваченной ярким солнцем особо, будто мраморным пятном – в подземном мире такого не увидишь. Оперевшись о перилла, он всмотрелся в пронзительную высоту порядка и величия: далеко-далеко, смутными каплями акварели виднелись контуры лесов и полей, отданных во владение людям. Однако даже созерцание не помешало уловить особые, колкие ноты, вдруг заигравшие в голосе брата перед затишьем. Это обстоятельство заставило Аида оглянуться, настороженно сведя брови к переносице. – Твоё молчание будто бы таит наступление, – неохотно заметил Леви, пронзительно примечая и в глазах Эрвина блеск стратегии и замысла. Зевс всегда вынашивал уйму планов, доводя задумки до совершенства. Верховный златовласый бог вдруг ухмыльнулся, хлопнув в ладоши. – Порой мне чудится, словно ты можешь видеть меня насквозь, – рассмеялся Зевс, звучно вышагивая на балкон и становясь подле брата, чтобы сравняться. – Я действительно желаю осуществить давнюю мысль… Величественная тишина, наступившая ненадолго, вновь подчеркнула то, как тон Эрвина переменился, наливаясь металлической твёрдостью и решительностью: – Леви, помнишь, как три века назад титан по имени Прометей совершил… – губы олимпийца чуть искривились, пока Зевс подбирал подходящий термин. – Совершил непростительный поступок? Когда он, наперекор моему прямому запрету, самовольно выкрал из горна Гефеста огонь и даровал его людям… Голубо-серые глаза владыки мёртвых остро прищурились, заблестели. В воздухе словно начинало куриться напряжение, происходящее само по себе из этой тонкой и опасной темы. – Подобное с трудом забывается… – вкрадчиво кивнул Аид, ощущая, как его собственные губы чётко продавливали слова. – Большое событие с последствиями… Про себя Леви же отметил, что навряд ли произошедшее можно было описать именно так, ведь кража, содеянная Прометеем, буквально пошатнула хрупкий мир между титанами и олимпийцами – разными поколениями богов, согласие которых вечно трепетало в балансе двух чаш весов, покачивающихся в разные стороны. Однако ослушаться чёткого приказа Зевса – было равносильно объявленной войне. Счастье, что Аид на пару с Посейдоном сумел убаюкать разумными доводами первоначальную горячность, постигшую Эрвина. И всё же факт оставался неизменным: Прометей украл огонь и передал его смертным, присовокупив в дар многие знания о добычи и обработке металлов, о земледелии и усмирении диких животных. За это титан Прометей подвергся суровой каре, изощрённой своей монотонностью и цикличностью, ибо ежедневно орёл должен был терзать печень преступника, что восстанавливалась за ночь вновь. Леви чуть откашлялся, беря себя в руки, избавляясь от картин наказания. – Однако, всё же, Прометей понёс кару за содеянное, – спокойно напомнил он, сглаживая волнение на воде беседы, вызванное вопросом брата о былых временах преступления. – К чему ворошить прошлое теперь? Эрвин облокотился о балюстраду и безэмоционально твёрдо посмотрел вперёд, в бездонное небо, отгораживающее космос. – К тому, Леви, что Прометей действовал не один… – голубые глаза верховного бога ядовито засветились, словно гнев от нанесённого оскорбления до сих пор теплился угольками внутри сердца Зевса. – Был тот, кто ведал о планах титана, но не сказал ни единого слова ни мне, ни кому-либо ещё, чтобы избежать дерзости. Плечи Леви невольно напряглись, когда Эрвин продолжил свою речь, говоря всё более твёрдо и ожесточённо: – Я понимаю, почему она решила поступить так: Деметре было выгодно, чтобы люди знали науку земледелия, так её магия работает лучше, а благодарность от смертных ей, как богине плодородия, становится больше… Солнце, доселе ласкавшее кожу приятным теплом, ныне будто бы прожигало воздух, делая его сухим и непригодным для дыхания. Аид прикрыл глаза, медленно сопоставляя пазлы, складывая в голове общую картину, порождающую нехорошее предчувствие, куда данный разговор грозил повернуть. – И что ты намерен сделать… с Деметрой? – стараясь не выдавать своего волнения, уточнил владыка мёртвых. А сердце его, меж тем, билось чаще: Деметра была неразрывно связана с богиней весны, Катой, которую Леви повстречал несколько лет тому назад, и которой тайком любовался издали всё это время, когда Персефона приходила с подругами к полянке с вечными, неувядающими нарциссами. Взгляда на неё, её смеха, её улыбки и счастья, пусть даже и обращенных к другим людям, уже отчасти делали и его, хмурого Аида, несколько радостнее. Однако если Зевс сотворит что-то с её матерью… Леви поспешно отсёк эту мысль, оглядываясь на брата, дабы вникнуть в хитрый план комбинатора, носящего лавры Олимпа. – Ты и сам являешься судьёй в своём царстве как Аид… – мрачно, словно подводя черту, за которую уже невозможно отступить, проговорил Эрвин. – И ты знаешь эту простую истину: правителю надлежит быть справедливым. Те, кто совершил проступок, обязаны понести наказание, соразмерное их вине… У Прометея я отобрал свободу, приковав его к горе и превратив любой его день в страдание… А у Деметры нет ценности свободы. Да и к тому же, я не могу заточить её и лишить магии, ведь её дар поддерживает урожаи смертных, без неё земля станет бесплодной… Новый мор людей никому не на руку… Вдалеке, в многочисленных коридорах, слышались асинхронные мягкие шаги и смех – атрибуты часто принадлежавшие беззаботным нимфам, которые, видимо, перебегали из одной палаты в другую, забавляясь. Леви напряжённо сжимал край хитона, незаметно теребя золотую вышивку, имитирующую ломаную линию извитой реки. – Единственное слабое место Деметры – это её дочь Персефона или – как она представляется смертным – Кáта, – рационально заключает Эрвин – будто расставляя фигуры на шахматной доске. – Деметра пытается быть лучшей матерью, однако на деле и слепой бы увидел, что она попросту одержима дочерью. Любой шаг, вдох, быть может, даже помысел – она контролирует и опекает Персефону, словно сокол – неразумного птенца… Не мудрено, всем известно, как Деметра собственноручно сотворила себе дочь из собранных цветов... Леви медленно моргнул, ощущая как в горле предательски пересохло. Пальцы, доселе покоящиеся на мраморном бортике балюстрады, вдруг сжали камень, в смутной попытке удержаться от резкого высказывания. Аид сам почти превратился в статую: недвижимую, окоченевшую. Слишком плохая перспектива складывалась из канвы слов Эрвина. – И что ты решил устроить? – тускло, едва уловимо выспрашивает Леви, старательно глядя на кучерявые белёсые облака, проплывающие мимо Олимпа, на то, как играет солнечный свет в раскидистом море, на то, как плавно раскачиваются далёкие могучие кипарисы внизу – на что угодно кроме брата, ибо Аиду не хочется видеть грозного, отрешенного лица Зевса, который уже твёрдо составил план кары. Незримые водные часы по каплям отмеряли неизбежное её приближение. А Эрвин оправляет фибулу в виде молнии, скрепляющую ткань его хитона на плече, скучающе, словно не он сейчас выносит приговор. – Задумка проста, но эффективна, как по мне. Поручу кому-то из молодых и прытких богов – хоть тому же Аполлону – невзначай найти Персефону. Поговорить с ней, подружиться, обольстить, вскружить голову и увести в тайное место, в котором никто не сумеет их разыскать на пару-тройку веков. Думаю, тогда Деметра ощутит расплату за свершённое ею пособничество предателю Олимпа… Мысли кружатся в голове роем цикад, мешаясь в скоп шума. Аиду становится до тошноты неприятно слышать об участии дамского угодника Аполлона во всём это предприятии; златокудрый обольститель уж точно сумеет обмануть наивную, чистую сердцем Кáту… Леви сглатывает, качает головой. Зевс не переставал удивлять его… Логика верховного Олимпийца в отношении наказания Деметры, безусловно, была наделена смыслом: если ты имеешь смелость нарушать правила, то должен понести наказание… А дочь для Деметры была единственным, чем она дорожила… Однако… Ему приходится обдумывать всякое слово, дабы не выдать собственного интереса к богине весны, которой выпала нелёгкая доля главной разменной фигуры. – Мы оба знаем её. Деметра не из тех, кто забьется в угол и начнёт плакать. Она перероет всю землю и космос в поисках дочери, раз она ею одержима. Неужели так обязательно задействовать именно Персефону, чтобы наказать матерь?.. Сердце Аида билось скоро от сильного купажа эмоций: тяжести предчувствия, смешанной с глубокой тревогой за защиту своей тайной возлюбленной. Мог ли он допустить, чтобы Персефона – прекрасная смеющаяся девушка, выращивающая чудесные нарциссы одним движением руки, дыхание которой он боготворил – попала в сети интриг, совокупленных с грязью и пошлостью, что всегда приходили вслед за Аполлоном, не знающим ни меры, ни приличий?.. Подобные младшие боги, играясь с предметами вздохов и вожделений, редко когда не наносили непоправимых сердечных ран, не затягивавшихся целые тысячелетия… Голос брата раздался приговором, разлетаясь эхом по пантеону, ударяясь о белокаменные просторные стены дворца и взлетая к куполу потолка, укрепляясь в этом рассеянном гуле: – Это решенный вопрос, Леви. Пойми, я не могу допустить, чтобы боги и богини, принявшие присягу, думали, словно могут предать меня и остальных Кронид и не понести даже щепотки наказания за содеянное… “Решений вопрос”… Леви медленно распрямился. Его чёрный, словно опал, хитон, заструился эфемерными тенями, обрамляя статую фигуру воина и верховного повелителя мёртвых. Голубо-серые глаза блеснули, как и в тот роковой день после Титаномахии, когда он нарёкся Аидом и спустился в Эребус, принимая участь владения лишь вечной тьмой, смертью и страданиями – став самым устрашающим из богов, чьё имя смертные боялись даже произносить вслух. Прямые черты лица старшего олимпийца приобрели ещё большую остроту, когда Аид кивнул, соглашаясь с доводами Эрвина. – Если твоё решение не подлежит спору… – медленно произнёс владыка подземного царства, ощущая тяжесть ответственности, которая ложилась на его плечи. – Если иного пути нет, и ты желаешь покарать Деметру так, затронув её невиновную дочь… То позволь мне быть исполнителем-палачом… Олимп звонко блистал в свете солнца, озаряя всю землю снисходительным теплом. Призрачные нити жизни текли, стремясь друг к другу, и не подчинялись пряхе-мойре. Своевольные нити двух богов выбирали собственную судьбу.╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗
С наступлением вечерних сумерек в доме Деметры зажигаются огни, отгоняющие тьму. Величественные мраморные стены, переплетенные с деревянными вставками, ограждали семейный очаг от мира. В этом доме не было мужской половины: вся обитель делилась только на комнаты матери и немногочисленные комнаты её дочери. Деметра не любит теней, потому яркие факелы освещают резной фасад и внутренний дворик, усеянный растениями огорода, коридоры светятся от витиеватых зажжённых под потолками ламп, что сделал сам Гефест – всё залито тёплым отблеском. И лишь на половине Персефоны есть прибежище для сумарочья. В комнатах Кáты освещения мало: немногочисленные усеянные вьюнками лампадарии – золотые триножья, напоминающие по своей форме разросшиеся древа, они являлись вешалками для изящных лампадок, залитыми маслом. Сама богиня весны стоит у окна, рассеянно водя руками по листьям цветов и растений, которыми уставлен её подоконник. Побеги ластятся о пальцы Персефоны, словно живые домашние питомцы – котята или щенки, ищущие ласку хозяйки, но взгляд богини остаётся неизменно отстранённым, тонущим в призрачной дали сада и леса. В её душе всё ещё царят семена сомнений, что посеялись уже очень давно. Будет ли она когда-нибудь свободна выбирать сама? Ведь её уже минуло две тысячи лет... Многие младшие боги и в более юном возрасте уже творят свои истории, решают судьбы целых народов… А она? Деметра входит в покои дочери прямо и смело, едва постукивая для вида по дверце. Губы олимпийки – яркие, как свежая роза, нежные, как произведение искусства – трогает заботливая улыбка. – Садись, моя милая Персефона… – матушка указывает ей на клисмос перед большим зеркалом, обвитым искусными пионами, что распускаются каждое утро, стоит Кáте открыть глаза. Стеклянная гладь в рамке отражает зелёные глаза Персефоны и даёт ей лицезреть, как Деметра оглаживает сбившиеся за день от работы волосы дочери и приглушённо смеется, начиная расчёсывать их гребнем. Вечерняя причёска – тоже часть незримой шелковистой клетки; это ритуал, совершаемый изо дня в день. – Сегодня мы славно потрудились… – говорит богиня урожая, вспоминая то, как они с дочерью выращивали смертным целые поля на берегу Ионического моря. Кáта улыбается, кивает, вторя матери. Девушка рассматривает, как Деметра распределяет вьющиеся каштановые волосы на пряди и прочёсывает, заставляя их держаться прямыми. Персефону охватывает предвкушение, исходящее из желания задать важный вопрос, поэтому даже напоминание о тяжёлой изнурительной работе не омрачает зелёных глаз. – Близится большой день…Уже завтра ты станешь такой взрослой! – воркует Деметра, ловко перекидывая прямые локоны между пальцев, заплетая косу. – Подумать только, уже почти две с половиной тысячи лет, как я сотворила тебя из тех прекрасных цветов без изъяна… Кáта сжимает юбку своего хитона, смущенно и взволнованно опуская взгляд: – Спасибо, матушка. Деметра ласково проходится гребнем по незаплетенным волосам, вычёсывая новый пробор. – Я приготовила для тебя сюрприз, Персефона… – слова заставляют девушку восторженно затаить дыхание в ожидании. – Завтра, в день твоего рождения, как поднимется Гелиос в колеснице и озарит лучами землю, мы поедем в Аттику, в храм Афины Паллады. И там, у её алтаря и в присутствии самой мудрой воительницы, ты дашь клятву, какую дала я в своё время, и какую дала Афина, Гестия и Артемида. Обет девства… Ткань хитона сжимается в пальцах. Кáта удивленно сводит брови. А мать продолжает творить причёску дочери как ни в чём не бывало, смазывая каштановые волосы оливковым маслом. – Обет… девства? – Да, милая. – Деметра с улыбкой доплетает последние локоны и берёт в руки деревянную иголку с нитью в тон, чтобы прошить волосы и создать корзинку из кос. – И тогда ты будешь в безопасности всегда. Афина дарует тебе своё покровительство, Гестия и Артемида наградят гостинцами… Персефона распахивает губы, не зная, как воплотить в слова сердечное волнение, вдруг обрушившееся на неё разом: – Матушка… – нечто в голосе дочери заставляет Деметру насторожиться. – Но я… Я желала бы выйти замуж… Деревянная игла с ниткой замирает в воздухе. – Когда-нибудь, когда я встречу достойного мужчину, конечно! – поспешно добавляет Кáта, смущённо рдеясь под тяжёлым взглядом матери. – Персефона. – В устах богини плодородия сочетание этих букв слышится не именем, а званием или должностью – столь хладен становится тон. – Мне кажется, я растила тебя в правде, открыто рассказывая о мире вокруг. Видит Зевс, я всегда была к тебе добра и снисходительна, даже когда ты шалила без меры и пренебрегала правилами своего дара. Мне кажется, я довольно много сказывала тебе о том, что такое эти мужчины… – Да, матушка, безусловно… Однако когда мы… – Кáте приходится быстро закусить язык и стыдливо опустить глаза, краснея ещё больше. Ведь с губ чуть не слетает правда: когда она сбежала под покровом ночи и богини ночи Никс, когда она с подругами-нимфами бегала в деревню на пляски у костра, когда они слушали китару и длинные речи философов, как прекрасны были пары, сидящие вокруг, как чудесно влюблённые танцевали и смеялись, касались рук друг друга, сплетая пальцы в замок, и как восхитительно они смотрели в глаза своих возлюбленных… Как ярче казался свет звёзд на небосводе, затмевающий красоту Луны, от их любви, как лучезарнее трогала музыка сердце. Но это правда, которой нельзя звучать в доме строгой Деметры. Потому что ночные вылазки Персефоны – тайна. Кáта откашливается, быстро исправляясь: – Когда… когда мы с тобой были два новолуния назад в Скифских деревнях и выращивали для людей урожай, ведь столь чудной была та милая пара, что подарила нам кувшины с маслом. Как они были нежны друг с другом и как от того были более добры и к другим! – Довольно, – хмуро отрезает Деметра, прошивая нитями толстую каштановую косу. – Ты видела исключение из правил, но оно лишь подтверждает истину. Лучше обета вечного девства ты не найдешь судьбы. – Но ведь мойры изрекли пророчество о родственных душах… – робко протестует Кáта. – И уже десять тысяч веков на свете не было таковых, – быстро и скупо рубит Деметра, будто судья на высоком авторитетном пьедестале. Персефона тупит взгляд, вновь сжимая свой хитон. По крупицам, она находит силы возразить: – А как же браки богов? Афродита и Гефест, кажется, очень счастливы… Деметра недовольно цокает. – Ты желаешь выйти за бога? Получить от него какой-нибудь дар или царство?.. – Нет, нет, я была бы счастлива жить и со смертным! – Кáта чувствует, как нить прошивает её волосы сильнее, стягивая косы в причёску, что давит на виски. – Смертным! – по комнате расплёскивается смех Деметры. – Наивное дитя, если ты выйдешь за смертного, то твои чары бессмертия развеются. Милая Персефона, ты перестанешь быть богиней весны. А твоя прелестная красота… Отрезав нитку, Деметра наклоняется к дочери, смотря на неё через зеркало. Богиня плодородия касается нежного девичьего лица, ведя пальцами от лба к вострому подбородку. – Красота смертных женщин недолговечна. Их быстро морят тяготы, невзгоды. От первой беременности девушки оправляются с трудом, если не оправляются вовсе. Их кожа покрывается морщинами, а волосы становятся ломкими и седеют. Жизнь накладывает на них отпечатки трудов. Их некогда влекущее тело, став обрюзгшим, вызывает лишь отвращение. Красота смертных – это однолетний цветок, который никогда не увидит солнца после зимы… – Но ведь даже боги влюбляются в смертных… – робко выдыхает Кáта, упорствуя. – И эта идиллия длится не дольше нескольких лет. Боги порочны, а люди такие же, только ещё вдобавок и смертны. Отдать себя мужчине – это ошибка. И для богини, и для простой женщины. Он подчинит её и разотрет, превратив личность в подошву от его сандалии… Мужчины всегда это делают… Деметра вспоминает мир после Титаномахии, жестокие битвы по усмирению титанов, что не пожелали подчиниться Олимпийцам. Да, Эрвин, Мик и Леви, её братья, устроили большой погром, разбросав землю по кусочкам, словно игрушки – по полу. Тишину прерывает лишь шуршащая игла, которой Деметра вшивает в причёску дочери золотое украшение в виде оливковой ветви. Кáта робко поднимает глаза и всматривается в свое отражение, вдруг сжимая губы в необъяснимом смятении. Теперь, с выпрямленными волосами, убранными в высокую корзинку, она стала до боли похожа на мать. Это сходство читалось в каждой мелочи в зеркале… – Недавно… я слышала об обычае, что имеют дети в день своего рождения, матушка... – осторожно произносит богиня весны. – Они могут попросить родителей о снисхождении. О единственном подарке… Дозволь мне выспросить тебя об одной услуге? Деметра скупо кивает, терпеливо улыбаясь своему дитя. Она отрезает нить и бархатно оглаживает переплетённые косы дочери, любуясь получившимся результатом. – Позволь… совершить ошибку… – на выдохе горячо шепчет Персефона, с жаждой сердца наклоняясь вперёд, к зеркалу, где виднеется облик матушки. – Дозволь понять самой эту тайну. Дозволь единственный раз поступить мне так, как того желаю я…. Прошу, матушка, прошу! Деметра молча отняла руки от выпрямленных каштановых волос. Её холодные тёмно-зелёные глаза метнулись к отражающей поверхности и вцепились чётким взглядом в дочь. Что-то неумолимое, грозное и неоспоримое зазвучало в голосе богини: – Должно быть, я погорячилась, решив, будто две с половиной тысячи лет – достаточный срок, дабы называть тебя взрослой. Ты всё такое же дитя, наивное и едва понимающее каково это, ощутить боль, когда тебя о ней предупреждали… Пройдут века, Персефона, и ты убедишься, что я права… – Деметра складывает гребень, иглу и нити в ящик, всё также строго говоря: – Но, как ответственная мать, я милостиво предотвращу горькую промашку: твой завтрашний обет сбережет тебе море времени, а также сохранит твое нежное сердце от ножа любви, коварства Афродиты и стрел Амура… – Матушка… – резко обернувшись, Кáта потерянно сводит брови, наблюдая за горделивой статной Деметрой, что спокойно направляется к двери, будто бы ничего не произошло. Будто бы Персефона не взмолилась об одной единственной уступке. Будто бы всё это… не имело значения. – А теперь спи, милая… – Деметра властно ведёт рукой, и вьюнки, покоящиеся на лампадариях, медленно растут и склоняются к большей части лампадок, затушая трепетные цветы огня, дабы погрузить спальню в полумрак. – Завтра нам предстоит долгий и важный день… – Матушка! – Завтра с рассветом… – Лишь раз, один лишь раз я умоляю тебе дать мне волю! – Персефона в отчаянии срывается с места, бросаясь в ноги матери – милостивой, дарующей Деметры, как называют богиню все смертные. Кáта сжимает её шелковистый хитон, расшитый волнами, и хрипло умоляюще шепчет, сбито дыша: – Прошу, матушка, всего раз, один раз… Уступи мне… – Персефона, нет! Громкий хлопок, похожий на гром от удара кувалды о наковальню, разносится вокруг. Кáта не сразу понимает, почему в комнате стало темнее, а дверь – прочно закрыта увесистым многолистным плющом. Она всё ещё сидит на полу с застывшими в воздухе руками, что будто бы сжимают незримую ткань одеяния матушки. А Деметра уже спускается по лестнице вниз, в свои покои… Она не здесь, не стоит рядом с растерянной дочерью. И Кáта ощущает, как что-то глубоко внутри неё ломается. Медленно, словно переполняя чашу души девы, горькие солёные слёзы обжигают холодом розовые щёки Персефоны, падая вниз. От обиды и отчаяния, богиня всхлипывает, сдавленно оседая на мозаичный пол. Впервые в жизни она попросила о свободе. Впервые открыла своё сокровенное желание самому близкому из пантеона – собственной матушке. И вновь… Её плечи содрогнулись, а душа сжалась от осознания замкнутости этого круга. Пионы, украшающие зеркало, вьюны на лампадках, розмарин, оплетающий ножки стола и цветы на подоконнике – все растения разом подчинились душевной буре внутри богини весны, разрастаясь пышным, неудержимым цветом к самому сводчатому потолку. Сладкий аромат разлился вокруг, но для Персефоны он казался ядом, ведь смотря на свою комнату теперь, она видела лишь тюремную камеру, которую ей чудом, по большой милости разрешили украсить. Клепседира – водяные часы, установленные рядом с кроватью – медленно, капля по капле, отсчитывали второй час нового дня. За окном шепталась кромешная ночь. Безоблачное небо украшала одинокая молочная луна, щедро, но тускло выхватывавшая из тьмы серо-синие очертания сада и глухого леса, простирающегося у дома. Кáта смотрит на стройную мозаику под её ладонями, усеянную слезами, и моргает. Всё происходящее кажется ей страшным сном, который уже скоро, вот-вот, закончится. Она распахнёт глаза, очутившись на своей кровати, жадно хватая воздух ртом, вся в липком поту, однако затем – счастливо рассмеётся. Ведь тогда получится, что её матушка не поступала с ней так, не отказывала в самом сокровенном и важном, не подрезала крылья своему птенцу… Клепсидира вновь капает, отмеряя новую минуту. И тогда Персефона словно просыпается, но не ото сна, от осознания: ничего не меняется. И не изменится. Её защитное оцепенение, въевшееся в каждую мышцу, спадает, оттаивает, позволяя сердцу богини вновь учащённо забиться о рёбра. Сказывают, будто бы мойры порой даруют богам шанс творить судьбу по собственному усмотрению. Кажется, в тот миг, Персефона в полной мере ощутила, как оказалась на перепутье: жить как прежде или свернуть с прожжённой солнцем тропы в сторону источника… Неловко поднявшись с холодного пола, Кáта оглядывает застенок, не испытывая более душевной привязанности к этому месту. Вытерев остаточные дорожки от слёз на щеках, Персефона медленно подходит к резному дубовому сундуку, в котором хранились все вещи. Руки действуют будто бы сами собою: достают льняной мешок, складывают в него несколько хитонов и сандалии, гребень для волос… Перекинув пожитки через плечо, взяв одну единственную горящую лампадку на длинной изящной цепочке, богиня подходит к окну, проводя рукой перед растительной завесой разросшихся от её волнения цветов. Те подчиняются, медленно возвращая буйство красок в невысокие миниатюры в горшках. Ночной воздух, окутанный покрывалом богини Никс, прячущейся за лунным диском, кажется морозным, но для Персефоны он – глоток свободы. Кáта всматривается в густой лес, занимавший всё пространство до горизонта. Раньше он наводил на неё ужас – пересечь его в одиночку было немыслимо для неё. Мир так небезопасен. Теперь же, Кáте казалось, что она может пройти тысячу таких лесов, лишь бы обрести дар поступать по воле сердца. Все сомнения испаряются, оставляя на душе лишь кристаллы уверенности. И тогда Персефона решительно делает то, что совершала уже множество ночей, когда убегала к подругам-нимфам гулять в человеческих деревнях – она спрыгивает с подоконника, позволяя веткам кипариса и широким листьям папоротника подхватить её, как пушинку, и безопасно опустить на землю. Только теперь Кáта знала: назад она не вернётся. По своей воле – точно нет. Жар шарится под кожей, а дыхание сбивается быстро, но упорство пересиливает все ощущения тела, и Кáта скоро бежит, лавируя в темнеющем пейзаже леса. Лампадка в её руках выхватывает лишь малый радиус, но Персефона доверяется своему дару: зелёные глаза мерцают под светом луны, бесстыдно одинокой на небосводе; богиня весны, в едином порыве острой, пьянящей свободы от пут, ярко ощущает растения и деревья вокруг. Ветки, кустарники, вьюнки и раскидистые лианы – все они расступаются перед дочерью Олимпа, трава сплетается в мост, что перекидывается через речушки и ухабистые ямы – Кáта спасается бегством, удаляясь от дома в чащу всё глубже и глубже. Мерцающие в небе звёзды и кометы безмолвно лицезреют это – как, отворив клетку, птица расправляет крылья и стремительно взлетает – богиня весны истирает сандалии, спотыкается, когда добирается до более глубокого, неизведанного участка леса, но всякий раз, оправив хитон и смахнув с него грязь и пыль, она бежит дальше, не жалея себя. Решительность, на удивление, не покидает её даже в эти моменты, напротив – Персефона лишь сильнее сжимает пальцы на льняном мешке со скудным скарбом, упрямее вытягивает свои губы в полосу непокорности. Первый шаг был страшен, теперь же, когда опьянение чувств и свободы спало, рациональность берёт верх: ей хочется верить, что она сумеет укрыться перед рассветом достаточно далеко от Деметры. Проходя под аркой из кипарисов, которым увенчивался конец леса, ступая в высокое колосистое поле, пропитанное свежим ночным туманом, она бредёт дальше, размышляя о будущном. Слишком многие были зависимы в той или иной степени от слов богини урожая. Деметра, как хорошее дерево, за эти века пустила раскидистые корни влияния в пантеоне. У матушки повсюду были глаза и уши… Кáта остановилась, вдруг услышав плеск воды. Рассеянно оглядевшись, девушка с удивлением обнаружила себя на поляне возле безымянной реки. Жёлтые нарциссы, выращенные ею когда-то в шутку и выжившие неким чудом, серебряно блестели в переливе ночного светила и тусклой пульсации огня лампадки. Ветер перебирал их стебли. Листья, шелестя, будто бы добро смеялись, приветствуя хозяйку. “Свобода…” Трепет души отзывается мурашками по всему телу. Персефона робко повторяет слово вслух, будто бы пробует его на вкус. Было в этом скоплении звуков что-то пряное и свежее, как дуновение мяты, и в то же время необычайно сладкое – ни мёд, ни амброзия не славились таковой. Но тишина длится недолго – весы судьбы колеблются в предрассветном часе, медленно меняя баланс – безмерная нега раскалывается и осыпается осколками мечты, будто бы царапая стеклом. Вдалеке, у леса, раздаётся оклик её имени. Кáта вздрагивает, вдруг узнавая Нанабу. Ей вторит хор голосов других нимф. Кровь стынет в жилах богини – матушка уже прознала о её побеге и послала на поиски подруг дочери. Был ли внутри Персефоны скрытый изъян, вплетённый красной нитью в саму её плоть? Отчего любая попытка пресекалась в зачатке и едва восходящий побег подвергался спешной выполке? Не выдержав, Кáта потерянно и горько застонала, тут же накрыв ладонью рот, дабы не выдать себя. Её глаза заслезились от обиды. Впервые зайти столь далеко и… Рядом едва уловимо зашуршала трава. Тени заклубились, медленно оплетая силуэт, приближающийся к богине весны. Страх накатывал ледяными волнами, подстегнув Кáту резко развернуться на звук, подняв руку с лампадкой так, чтобы выхватить из ночного полотна незнакомца. – Кто здесь? – стараясь проглотить дрожь, воскликнула она хрипло. Тонкий огонёк фонаря замерцал. Храбрясь, Персефона нахмурилась, вновь говоря: – Во имя Олимпа, назови своё имя! Молочный блёклый свет очертил короткие волосы и статные плечи, покрытые гима́тии. Заискивающая луна проявила из тьмы блеск глаз – темнее опала – прямой нос, скулы и волевой подбородок. Незнакомец шёл медленно и остановился подле островка нарциссов, не приближаясь более к Кáте. Его тонкие губы сложились в подобие улыбки. – Не бойся, я тебе не враг, – раздался мужской бархатный голос. Леви чуть наклонил голову на бок, разглядывая Персефону. Не так давно он услышал сбитое дыхание и шёпот богини Никс, что сказала, будто бы видела с ночного неба чудо. Не расспрашивая о подробностях, Аид оставил все дела в подземном царстве и вышел к кромке миров, охваченный… предчувствием. И когда он узрел вдалеке Персефону, такую испуганную и потерянную, более остаться в стороне Леви не смог. Минула окта из новолуний, как владыка мёртвых пообещал Эрвину исполнить кару. И с той поры Аид всякий раз откладывал действие: ему казалось преступлением взять и похитить Персефону, подкараулив её где-либо. Утянуть любое создание в подземное царство против воли чудилось ему непростительным манёвром, а подвергнуть Кáту подобному – тем более. Но сегодня… Сегодня его сердце сочло бы злодеянием бросить её в этом водовороте событий. Оклики нимф становились все ближе, а пыльные сандалии Персефоны и её сметённый вид говорили сами за себя. Леви не знал, лишь догадывался, от чего спасалась бегством Кáта, но какая бы ни была причина – он твёрдо решил сделать всё, что сможет. – Я не враг и не причиню тебе вреда, – тихо повторил Аид, глядя прямо в тёплые зелёные глаза, что блестели от жгучих слёз беспомощной потерянности. Протянув руку ладонью вверх, Леви говорит осторожно, но твёрдо, не давая усомниться в искренности его слов. – Я могу тебе помочь, я могу тебя укрыть… Туман вокруг клубился тенями. Горизонт, охваченный бурей из фиолетовых и сизых красок, вот-вот грозился налиться призрачным отблеском ранних рассветных сумерек. – … Если хочешь… Кáта смотрела в тёмные голубо-серые глаза, пытаясь осознать чувство, вдруг возникшее в её сердце, жадно бьющемся в волнении. Отчего ей хотелось верить спокойному голосу? Почему незнакомец – в котором столь явно ощущалась божественная сущность – не казался опасным? Будто склянка покоящаяся раньше за грудиной и содержащая в себе баланс небытия, эликсир космоса и амброзию, дала трещину, а следом – разлилась, окутывая Персефону изнутри проникновенным теплом… Ладонь, выхваченная из темноты светом лампадки, ни к чему не принуждала. “Я могу тебе помочь… Я могу тебя укрыть… Если хочешь…” “Если хочешь…” Капля свежей росы от насыщенного тумана, скрывавшего пару от посторонних глаз, кажется, замирает в воздухе, так и не падая с листка. Ветер робко отступает, более не касаясь ни каштановых кудрей Кáты, ни стеблей нарциссов, что будто кострище пылали неувядаемой жизнью между двумя богами, ни гима́тия Леви. Казалось, мир застыл, ожидая её решения. “Если хочешь…” И маятник души Персефоны качнулся. Замер. Жребий был брошен. Пробирающий холод ночи отступил, а сердце перестало стучать где-то в горле, когда она, отбросив сомнения, шагнула вперёд, сипло и тихо проговорив: – Хочу… Аид улыбнулся, доверительно сжав её руку, скользнувшую поверх его ладони. Кáта не успела сказать чего-то ещё. Всё произошло мгновенно, подобно тому, как солнце исчезает на закате, стоит лишний раз отвернуться от пейзажа: сумерки, сгустившись, обняли их обоих, шелестя подобно чёрному песку. Тени плясали, окутывая богов Олимпа. И не минуло и секунды, как Персефона ощутила лёгкое прикосновение к щеке – едва уловимое и такое заботливое, каким обычно жрицы касаются хрупких сосудов из тонкого стекла с ценной амброзией. – Не бойся, открой глаза. Всё позади, – вкрадчиво тихо сказал обволакивающий баритон. И Кáта, поддавшись любопытству, заморгала, вновь распахивая веки. Незнакомец в чёрном гима́тии всё также держал её за руку, стоя рядом, однако теперь они переместились в иное место. Повсюду землю выстилал камень, а поволока лёгкой полутьмы ластилась, уходя в бесконечную даль. Всё вокруг казалось совершенно иным миром, который Персефона не знала доселе: растений будто бы не существовало, лишь редкие колючки и неприхотливые сухие древа пестрели разбросанной мозаикой. Кáта сглотнула, чувствуя, как глубинное волнение зыбью взошло к вискам. Её зелёные глаза медленно повернулись к собеседнику, кажется, впервые по-настоящему видя его. Персефоне не довелось столкнуться с ним на Олимпе за все свои годы, но стоило сложить несложную мозаику слышанных слухов и собственные ощущения – ошибиться было невозможно. Статный и мрачный властитель теней, с изящным мраморным лицом, которое пересекало два давних тонких шрама, золотая фибула на плаще в виде двузубца и голубо-серые омуты, видевшие саму Смерть… Осознание, кто пришёл ей на подмогу в трудный час и чью помощь она столь быстро приняла, накатывает на богиню контрастным дождём. Она робко сжимает свободную ладонь, в которой крошится пеплом некогда льняной мешок с вещами и растворяется потухнувшая лампадка, и богиня склоняет голову, смотря в каменный пол. – Владыка мёртвых… – голос пронизан хриплыми нотами волнения. Персефоне приходится с трудом сглотнуть слюну, ставшую вмиг скудной, чтобы вымолвить хоть слово. – Я не узнала тебя, прости мне мою дерзость… “Старших необходимо почитать” – раздаются в голове давние наставления Деметры, – “Особенно – Олимпийцев…” Её смятение усиливается, достигая контролируемого предела. Яркая зелёная трава, переплетенная прихотливым узором цветов, вдруг всполохом пожара на сухом валежнике, расплёскивается от её ног вокруг – покрывая безжизненную землю царства мёртвых внезапным островком… жизни… Кáта испускает испуганный выдох, склоняясь ещё ниже, падая на колени – ей вдруг до отчаяния становится жутко, что за всё устроенное – за нелепый цветник, неуместно нарушивший пейзаж чужого владения, где властвовали смерть и бездействие времени – Аид вернёт её назад, к нарциссам, куда уже наверняка пришли нимфы… А это значило бы только одно: клетка. Вновь клетка… Вжав обе ладони в душистую траву, Персефона бормочет: – Извини… Я сейчас это уберу…. Уберу… – но от нарастающего волнения буйство флоры становится лишь сильнее, и все попытки Кáты обуздать магию дара проваливаются. Уверенное касание чужой руки к запястью отрезвляет её, заставляя вырваться из гнетущего водоворота мыслей. Персефона растерянно поднимает взгляд на владыку мёртвых, что опустился на колено, чтобы заглянуть в девичьи глаза. Его голубо-серые омуты, окаймлённые внимательным прищуром, будто пронзали насквозь. В ушах Леви продолжали звенеть её первые слова: его титул, её просьба простить её дерзость за то, что она его не узнала сразу… Паника девушки была столь осязаема и всеобъемлюща – до трепетной боли, полной сострадания. Аид осторожно перехватил женскую кисть, заключая ту в объятья собственных рук. – Видимо, ты бежала так долго, что совсем забыла, кем являешься, – его губы сложились в добрую улыбку. Он потянул Персефону вверх, поднимаясь и сам. – Встань. Боги не кланяются богам… Кáта распахнула губы, инертно распрямляясь. – Но… Боги склоняются перед сильными Олимпа… Если испытывают уважение… – Твоё уважение кажется страхом… – вкрадчиво замечает он, рассматривая, как мерцают разнообразными оттенками цветы, окутавшие небольшой участок подземелья ароматом и атмосферой… жизни… Осока остаточно ветвилась завитками, окаймляя островок, воплотивший волнение Каты. Дыша размереннее, девушка нашла в себе силы вновь взглянуть в глаза своего спасителя, чуть упрямо проговорив: – Страх есть часть уважения… Леви цокнул и рассмеялся, что акустика пещер подхватила этот звук мягким дребезжащим эхом – величественным и в то же время странно успокаивающим её сердце. – Тц. Нет. Уважение… – Аид запнулся, подбирая слова. – Уважение – это добровольность. Уважение – часть признания, восхищения, а не понукания силой. – Его холодная ладонь, столь контрастирующая с теплом её тела, подбадривающе сжала женские пальцы. – Встань. И больше не склоняйся передо мной, богиня весны. Ведь это твоё имя, Персефона? Она кивнула. Заданный вопрос побудил искру задумчивости промелькнуть в её сознании. – Матушка назвала меня Персефоной по рождению. Смертные называют меня Кáтой… Аид нехотя рассоединил их руки, вновь учтиво держась на расстоянии. – А как бы ты хотела, чтобы тебя именовал я? Молчание, прерываемое тихим переливом ближайшей реки подземного мира, прервалось коротким выбором: – Кáта. – Богиня весны хотела было поклониться, приложив руки к грудине, как её учили делать при знакомстве, но, вспомнив просьбу правителя мёртвых, сдержалась, застыв с ладонью у сердца. Почему-то ей показалось, что собеседник уловил порыв, прочёл язык тела, и от того в уголках голубо-серых глаз бледная розовая кожа сошлась тонкими гусиными лапками безмолвного смеха. Персефона и сама невольно улыбнулась – ей и вправду стало забавно. Смелость минувшего побега по крупицам возвращалась к девушке вновь. – А как мне называть тебя, владыка царства заката? Леви вскинул руку, прерывая титул жестом. Всё же его губы изогнулись. – Точно не “владыкой”. Мой титул в царстве – Аид, подобно тому, как Эрвин наречён для смертных Зевсом, правящим Олимпом… – упоминание брата моментально подталкивает его вспомнить и болезненное другое: почему Кáта вообще была здесь. Мужчина вкрадчиво откашливается. – Зови меня Леви, это моё имя… Её взгляд и мягкая улыбка вблизи оказались ещё прекраснее. Но чётко решив не отступать от правды, царь теней указывает на прибрежную тропу, мысленно приготавливаясь к грядущим сложным словам: – Я знаю, подземный мир не столь живописен, как Олимп, но и он имеет свои самобытные пейзажи. Пройдись со мной, окажи мне милость. Думаю, нам всё же стоит поговорить… Кáта кивает и осторожно ступает с выращенного ею по случайности островка цветов на хладный камень, желая следовать за Аидом, однако стоит ей сойти с поляны, как за женскими сандалиями, ровно очерчивая следы ступней, тянутся травянистые завитки. Персефона замечает это и стыдливо рдеется, делая глубокие вдохи, дабы взять себя, наконец, в руки. Неловко помявшись, она ровняется с ним, нагоняя на тропе, и поднимает глаза на Леви. Невольно вздрагивает – спокойные омуты, напоминающие гремучую смесь пасмурных облаков и безбрежного неба, пронзительно смотрели прямо на неё. Кажется, Аид неотрывно наблюдал за каждым шагом гостьи: как она идёт за ним, и её поступь оставляет следы цветов и травы на каменной земле. Но на лице бога не таилось кривизны недовольства или тени сердитости, напротив – Кáта с удивлением заметила, что на губах его проступила улыбка. – Ты так волнуешься из-за того, что используешь дар, или из-за того, что не можешь его обуздать сейчас? – равнодушно, без малой строгости или хмурости, спрашивает Леви, учтиво отводя взгляд в сторону. Краем глаза владыка мёртвых всё же улавливает, как она вздыхает вновь, складывая руки в замок позади спины. – Наверное, всё сразу… Меня учили редко прибегать к своему дару без надобности и пользы… И, признаться честно, я опасаюсь, что… – голос богини тушуется, становится тише. – Что эти цветы и трава придутся тебе не по нраву, и ты вновь вернёшь меня обратно… Тропа сворачивает ниже к реке, переливающейся светящейся лазурью с глубин. Камень сменяется мелкой шуршащей галькой, дробно царапающей подошву обуви и разбегающейся в стороны. Аид, откашлявшись в кулак, чувствует просящуюся улыбку, на удивление охватывающую его губы в который, бессчётный, раз за эту ночь. – Каким бы хозяином царства я был бы, если, предложив тебе помощь, тут же бы выгнал? – иронично спрашивает он, скользя взглядом по спокойной реке Стикс, которую они проходили с Персефоной. Когда же ответное молчание затянулось, он ободряюще добавил: – Быть может, кто-то на Олимпе и склонен нарушать свои обещания, но я верен своему слову. И ты не сделала ничего плохого, Кáта. На самом деле… я даже впечатлён. Не думал, что камень этих земель способен принять столь прекрасный подарок. В подземном мире не так много жизни, как на поверхности или Олимпе, а один твой шаг развёл здесь на сухой земле пусть и маленький, но пышущий цветущий сад. На подобное злился бы лишь только недалёкий дурак… Подобные слова привнесли в её сердце толику уверенности. Персефона, едва уловимо рассмеявшись, кивнула, словно признавая, что поняла слова собеседника. За ней уже практически не струились цветы: редко-редко, раз в несколько метров, между щебнем прорастало одно растение, но не более того. – От чего же ты бежала, когда я встретил тебя? – осторожно, не давя, поинтересовался Леви, продолжая медленно идти рядом вдоль побережья Стикс. В этом месте река не была бурной, напротив, тихая, спокойная, она текла, размеренно и величественно, словно широкая змея, рассекающая свои владения. Поверхность её была гладкой, как мерцающее стекло, а вода казалась полуночным небом – глубинная вода, цвета чёрного агата, пропитывалась зелёными и голубыми оттенками, изредка перетекающими в фиолетовые и розовые завихрения. Стикс обманывала, манила к себе заблудшие души, однако сами её воды были холодны до леденеющей жути. Она таила в себе первобытный страх и страдания, пересекая Подземный мир наряду с пятью своими сёстрами-реками. Тихая рябь прошла по зеркальной глади Стикса, когда Кáта наконец нашла в себе слова, чтобы ответить: – Я бежала… от прошлой жизни. От дома, от матушки и её указов… – щёки богини вспыхивают стыдливым румянцем. Она опускает глаза, рассматривая прибрежную гальку, и во взгляде зелёных омутов выражается что-то болезненно-грустное, почти обречённое. – Я знаю, что дети должны почитать родителей. Любить их. Подобно тому, как древо может расти и жить, только держась собственных корней, в противном случае любое существо обречено на гибель… Я не отказываюсь от своих корней и любови к ним… Персефона сжала пальцы в замок, с трудом выдыхая влажный воздух, пропитанный едва уловимым шумом Стикс, который отдавался эхом в пещере подземного мира. Этот звук странно успокаивает, хоть в то же время кажется пугающе-мистическим, полным силы. – Однако в сей день произошло нечто, из-за чего я не сумела обуздать ни своих мыслей, ни своего нрава, желающего вырваться и убежать… – продолжила она, не смотря на Леви, и чувствуя, что бог также глядит в сторону, почтительно и внимательно слушая каждое слово. – С рассветом наступит моё день рождение. Матушка сказала, будто приготовила сюрприз по этому случаю. Но этим подарком оказалась клятва, которую мне надлежало бы принести богине Афине. Обет девства… А я желала бы когда-нибудь встретить достойного мужчину, и иметь с ним семью… Матушка отказала моей просьбе… Галька со скрипом отскочила от подошвы сандалии богини весны. Кáта неловко шаркнула ногой, вновь ступая, дабы держаться темпа шагов Леви. – Я поняла, что не смогу так жить, не имея возможности и права вершить собственную судьбу… От этой жизни я бежала… Аид некоторое время хранит молчание, обдумывая услышанную историю. Даже несмотря на то, что весь Олимп был знаком с волевым и деспотичным характером Деметры – чем-то напоминающей Эрвина, только в женском обличие – всё же, Леви с трудом мог предположить, будто властные приказы богини урожая могли застрагивать жизнь уже взрослой дочери столь цельно и всеобъемлюще. Он украдкой окинул взглядом свою гостью, ощущая странную гнетущую болезненность, пронзающую его сердце словно шипы. Сколь долго Персефона следовала указам, не решаясь поднять голову и возразить. В подобной фатальности и принятии ему вдруг видится зеркало: ведь он также когда-то безропотно согласился на самое тёмное и ужасающее царство… Для Леви постигнуть её мечты и надежды было так просто. Его рука осторожно приподнялась в едином порыве ободрить, подарить тепло понимания… Однако ладонь замерла в воздухе, так и не касаясь женского плеча – Аид вовремя сумел себя обуздать. Сглотнув, владыка мёртвых остановился, разворачиваясь к богине лицом. – Я слышал много историй за все те века, что правлю подземным миром и сужу смертных. Но в твоих словах кроется много неисчерпаемой боли и досады. Мне жаль, что тебе довелось испытать подобное, Кáта… – Леви замечает призрачную улыбку, очерчивающую её губы, в знак благодарности. И доверчивость Персефоны напоминает ему всё же приступить к тому, что могло разрушить идиллию момента: – Однако, уважая тебя, как мою гостью и богиню пантеона, я тоже должен кое в чём сознаться. Прошу, выслушай меня, а после – поступай, как сочтёшь нужным. Я действительно не нарушу данного обещания: любое действие произойдёт, только если ты этого захочешь… Начинать рассказ всегда тяжело, когда не сразу нащупываешь, где исток истории. Что повлияло на её зарождение, а какой вираж являлся уже следствием нарастающего снежного кома, пущенного с высокой горы Олимп. Но клубок из переплетённых нитей разных судеб медленно распутывается по мере слов Леви. Он пересказывает без утайки всё: о знании Эрвина о проступке и предательстве Деметры, которая помогла Прометею украсть огонь и передать его со знаниями людям; о планах Зевса покарать своевольное преступление Крониды; о том, что ему, Аиду, поручено исполнить этот приговор и правдами или неправдами, но удержать Кáту в подземном царстве – осколке мира, куда Деметра точно не пойдёт искать дочь – не догадается и не осмелиться. Прохладный порыв ветра перебирает пышную косу Персефоны, всю растрёпанную от долгой дороги, остаточные веточки и цветы медленно оплетают кудрявые локоны, повинуясь настороженному волнению весенней девы. Гима́тий Леви тоже медленно покачивается. А голубо-серые глаза бога мёртвых смотрят с сожалением. – Прости, что всё смешалось в такую картину, но для моей души было бы непростительнее обманывать тебя, – подводит черту Аид, пытаясь выявить в лице собеседницы толику злости или разочарования. – Однако, быть может, наши пути столкнулись не случайно, раз ты бежала из дома, ища свободы, а я нашёл тебя, исполняя долг перед братом… Кáта не отводит взгляда, неотрывно смотря своими живыми зелёными глазами на него. Почему-то на её душе царит странное умиротворение. И ничто не сбивает этого: даже пустынный пейзаж вокруг, заострённые камни, разбросанные по земле, голые, сухие деревья и близость “ужасной” реки. – Значит, Зевс желает наказать матушку за сговор с Прометеем, так как не может заточить её из-за столь важных сил богини плодородия и урожая… – задумчиво повторяет она скорее для себя, нежели задавая вопрос. Девичьи брови сводятся в удивлённом выражении: – Но Прометей украл огонь уже века назад… Почему Эрвин решил привести приговор в исполнение лишь сейчас? Леви кисло усмехается, вспоминая, как по первости схоже отреагировал на слова брата: – Зевс коварен, этого у него не отнять. И любую месть или наказание он привык подавать в изысканном блюде, промаринованным и пропаренным, но холодным… На том строилась власть Олимпа: всякий подчинённый присяге великому Эрвину знал, что за проступок последует кара. Только любимцы, фавориты, имеющие определённую протекцию, избегали расплаты, однако даже их она настигала на склоне лет, по-своему. Леви тоже судил, распределяя души умерших по трём тропам, но всё же не Аид был убийцей-карателем – не он наносил смертельные раны, не он устраивал ловушки и не он смешивал яды, которые доводили некогда живого до агонии. Это совершалось до врат Эребуса – другими руками. Берег вновь окатило светом: Стикс заискрилась мерцающей лазурью, оглаживая бледную кожу Леви, оттеняя его военные шрамы, а также розовую кожу Персефоны – чуждой этому миру, но всё же пришедшей сюда. – Я предлагаю для тебя сделку, богиня весны, – Аид решительным, но плавным движением протягивает ей ладонь – без перчатки и перстней. – Обещая тебе защиту и право поступать по своему усмотрению, я прошу лишь остаться здесь, во владениях смерти и закатной жизни, став моей формальной супругой и королевой. Мы принесём нерушимые клятвы, преступить которые не могут даже боги… И я гарантирую, что огражу тебя от темноты своего царства, от любого вреда и от твоей матери, пока длится наказание Зевса… Скоп мурашек проходит по плечам и уходит на спину. Ветер ли виновник в этом? Персефоне хотелось бы верить, что да, однако сердце, жарко бьющееся в волнении, говорит об обратном. Сжав руку, прижав её к грудине, девушка медленно принуждает себя подумать, прежде чем говорить, перебрать в голове все оставшиеся варианты… Но ситуация с деспотичной Деметрой и так делала положение хуже некуда: лишь кто-то из старших Олимпийцев был способен действительно оградить дочь от столь величественной матери. Кáте не требовалось много времени: Аид вызвался на эту роль, и это было чудесным совпадением пазлов. Но всё же, такое счастливое стечение обстоятельств казалось подвохом, подслащённым ядом. – Если я соглашусь… – на выдохе тихо говорит она, ощущая трепет внутри. Неужели здесь не было подводных камней? Тайно расставленных сетей, что вплетались в слова, но богиня не слышала их звона? Её щёки вспыхнули, а редкие цветы, рассеянные в волосах, вновь зацвели, выдавая волнение. – Что я буду должна взамен? Мы будем делить ложе или я обяжусь служить тебе? Его серьёзные глаза моргнули, рассматривая Кáту, а затем Леви, не удержавшись, мягко рассмеялся. – Тц, нет, что ты. Нет. Брак – это дополнительная защита, как от гнёта царства мёртвых, так и от злых языков и сплетен. Я говорил и повторю вновь: я не сделаю ничего против твоей воли. Супружество будет лишь формальностью: у тебя будет собственная спальня и никаких обязанностей. Покуда Эрвин не скажет закончить наказание Деметры, ты будешь вольна делать всё, что захочешь здесь. – Неужели всё так просто? – с нервным смешком прищурилась она, рассеянно подцепляя выбившуюся прядку и сжимая ту в пальцах. – Никаких условий? – Во-первых, такова была воля верховного бога Олимпа. – Голубо-серые омуты смотрят прямо в её глаза. Леви намеренно не отводит взгляда, стараясь донести до Персефоны о правдивости сказанных слов. Даже если бы Аид не обговорил это с Зевсом, всё равно Леви бы не наложил на богиню весны обязательств. К чему должна страдать невиновная дочь, если наказание предназначается только матери? – Во-вторых, такова и моя воля. Но в-третьих… Одно условие всё же есть… Кáта наклонила голову на бок. Вот оно – подводный камень. – Никакой еды. Это единственная трудность. Я обещаю посылать слуг за солнечными фруктами и овощами, выращенными на поверхности и подножьях Олимпа. Однако, Кáта, – его голос вдруг становится ярким и холодным, словно призрачный туман в поле, что превращается из тонкой паутинки в непроглядную белую степь. – Если согласишься остаться, то пообещай: ты не съешь ничего, что произрастает здесь. Ни-че-го. Любая пища, выращенная на земле мёртвого царства, даже пища, выращенная твоим даром, будет отравлена. Это сложная магия, вплетающаяся в душу и охватывающая, сковывающая её томлением Эребуса – съевший даже маленький кусочек более не может безболезненно покинуть подземный мир. Так уж заведено, чтобы смертные, попавшие после жизни и суда, не могли более сбежать отсюда в царство живых. Это единственное условие. Ты поняла меня? Персефона кивает, с некоторой опаской оглядываясь на соседние сухие гранаты, пылающие бордово-кровавым цветом, окружённые блёкло-зелёными листьями. Получается, единый кусочек пищи – и она станет заложницей на века… Кáта колеблется. Если согласится, то предаст ли свои корни? Если останется и не воспрепятствует воле Эрвина, решившему привести приговор о наказании её матушки в исполнение… Рассматривает твёрдую протянутую ей ладонь. Кожа бледная, на пальцах мозоли – как от долгих упражнений с мечом – но отчего-то рука кажется надежной. И хоть она пуста, всё же, в совокупности со всеми высказанными словами Леви, Персефоне чудится, будто бы он протягивает ей целый мир – свободу, не скованную клеткой. Сердце колотится где-то в горле, формируя тяжёлый ком, сквозь который слова проходят с трудом. Тело медленно подчиняется, позволяя ей коснуться мужской руки. Очертить линии на ладони, редкие потёртости кожи. – Хорошо… – Хорошо… – инертно повторяет Аид, оглаживая её пальцы. – Знаешь, как заключаются браки между богами? Кáта медленно кивает. Едва краснея: навряд ли матушке бы понравилось, что дочь прочла манускрипт о браке и семье. В отличие от людей, заключающих браки у алтаря пантеона богов, призывающих во свидетели небесных покровителей, Олимпийцы скрепляют союз лишь обоюдным словом – их судьбы сплетаются, нити жизни связываются прочным узлом – это видят мойры. – А как дают обещания боги? – он улыбается, смотря, как Персефона кивает вновь. – “Величайшей и самой страшной клятвой для благословенных богов”, – тихо шепчут мягкие розовые губы. – На неприкосновенной реке Стикс… – Верно. Только есть одно “но”: чтобы клятва стала нерушимой, мы должны принести в дар реке что-то своё. – Аид достаёт из кармана плаща свободной рукой осколок гематита, который некогда превратил в двузубый скипетр, впервые спустившись в царство мёртвых. С тех пор символ власти всегда находился при Леви, меняя форму. В последний раз блеснув в тусклом свете, заискрившись звёздным небом, гематит с глухим звуком упал в Стикс, будто поглощённый ненасытной бездной её вод. Аид отвернулся от глади, по которой разошлись круги ряби, и повернулся к Персефоне, сжимая крепче её ладонь. – Воды реки Стикс не знают ни обмана, ни предательства. Эти чистые грозные воды я беру во свидетели, обязуясь всеми принесёнными тебе клятвами, богиня Весны. – Его глаза на мгновения становятся ярче, будто бы радужки отражают всё: от безграничного хаоса космоса до мельчайшей молекулы бытия. Голос Леви звучит твёрже гранита, а серьёзность мужского лица не даёт усомниться в надёжности и верности. Пещера озаряется всплеском цвета: Стикс окрашивается то золотом, то платиной, впитывая обет владыки, закрепляя в самой нити жизни Аида сказанные обещания. Кáта зачарованно смотрит на это зрелище, практически не моргая. Однако тут же она рассеянно хмурится, опуская глаза в пол. Её мешок с вещами и лампадка рассыпались пеплом из-за магии перемещения. Украшений Персефона не носила, ведь матушка считала подобный жест пошлостью. Что могла Кáта даровать Стикс, дабы скрепить клятву со своей стороны? – У тебя… у тебя есть нож? – Аид сводит брови к переносице, но всё же не спрашивает к чему ей потребовался клинок. Свободной рукой он достает из полы гима́тия нож с искусной рукояткой, оплетённой узором из золота. Лезвие мерцает в тусклом свете, и кажется, будто бы оно сделано из черной маслянистой и непроницаемой жидкости – подобно той, что омывает берег Стикс. Леви осторожно берет кинжал и протягивает оружие в ладонь Каты, доверяясь богине. Персефона осторожно расплетает свою длинную косу, наощупь вытягивая из волос скрепляющие нитки. Девушка собирает пряди в кулак, натягивая, и подносит лезвие к волосам. Выдыхает. И резко срезает их коротко, чуть ниже мочек ушей. Освобожденные от косы, заплетённой Деметрой, волосы тут же быстро струятся завитками, принимая истинную форму. Кáта, вернув Аиду нож, склоняется. Галька шуршит, когда богиня опускает отрезанную косу в реку, принося единственное, что действительно ей принадлежало по праву рождения, в клятву. Стикс вспыхивает янтарным отблеском, когда Персефона, распрямившись, касается рук Леви: взявшись за обе ладони, она смотрит в голубо-серые омуты великого Олимпийца и робко улыбается. – Я клянусь. – Цветы, разбросанные в её коротких волосах и по платью, вдруг оживают вновь. Бутоны распускаются, побеги вьются, украшая короткие каштановые кудри. Стебли витиевато оплетают блёклый простой хитон на богине весны, складываясь в изысканный узор, достойный верховных королев. Под ногами, окружая Аида и её, расстилается травянистый гобелен, пестреющий экзотическими цветами – словно более Кáта не сдерживает своего дара. – Я клянусь… – повторяет Персефона твёрже, сжимая пальцы на мужских ладонях. – Клянусь остаться в царстве заката, став твоей женой, и следовать законам земли мертвых… – Покуда длится наказание, назначенное Эрвином… – вкрадчиво добавляет Леви, зачарованно рассматривая буйство природы, порождённое одной единственной волей горячего сердца. Олимпиец заботливо касается её волос, зачёсывая короткие прядки назад, и смотрит в насыщенные зелёные глаза, в которых более не читается смятения или страха. От пальцев Аида на челе богини весны медленно материализуется корона: гематит, сплетаясь с ярким гранатом и сияющим янтарём, венчают голову новоиспечённой и единственной супруги властителя подземного царства. – Согласна ли ты, Кáта, быть моей женой также как я согласен быть твоим мужем? Мойры замирают, рассматривая пряжу, выходящую из-под веретена. Тот самый момент, когда своевольные нити богов сами решают ход собственной судьбы. Персефона на мгновение теряет дар речи. Странным образом она улавливает в голосе Леви, что тот так же тронут и растроган, как и она. Однако сердце бьётся размеренно верно, и Кáта отвечает: – Да. Я согласна… Аид осторожно подносит их переплетённые руки к своему лицу и нежно целует её кисти в знак уважения и почитания. И прикосновение кожи к коже словно пронзает незримой молнией их обоих. Воздух вздрагивает, замирает. Между ними воспаряет странное, внезапное, но такое естественное чувство взаимопонимания. И Кáта ощущает вмиг тёплую безопасность и размеренное спокойствие, когда голубые глаза владыки мёртвых смотрят в её зелёные омуты. – Добро пожаловать домой… Моя королева…