Околдованный

Ворон знал, что Эстер Кроу станет его проблемой. Это случилось задолго до того, как он нарёк её ведьмой вместе с другими ведающими. Будучи верховным ведьмаком, Ворон следил за делами Академии — возможно, не всегда пристально, но всё же следил — ведь именно она даровала будущее всему магическому миру, обучая юношей и девушек колдовской науке. И, разумеется, от него не могла скрыться фамилия Кроу: уж слишком она была древней и громкой, чтобы не обходить её стороной. Сколько было ведовскому миру столетий, почти столько жил и Ворон, почти столько же рождались ведающие из рода ворон. Верховного ведьмака забавляла тонкая связь между ним и этой семьей: они все носили почти одно имя, и немудрено, что Кроу постоянно вставали на его пути. Год за годом, век за веком вороны кружили в магическом небе. И, наверное, их полёт никогда не закончится, если только… Избавишься от бремени вечности, трезво рассудил голос внутри. Ворон поморщился. За столетия одиночества привычка рассуждать про себя превратилась во что-то извращённое, граничащее с безумием, и нередко именно ведьмак сам себя загонял в отчаяние. Избавление могло бы принести облегчение и долгожданное небытие, но, увы, лекарство от бессмертия не было ещё найдено. Поэтому Ворону пришлось и дальше нести своё бремя. Однако в последнее время оно приобрело другие, более приятные глазу черты. Эстер Кроу была столь потрясающе красива, как невероятно слепа к самой себе. Ворон видал много прелестных ведьм за годы жизни — нет, существования — но вот она сумела всколыхнуть нечто в его душе. Глаза. Да, её глаза творили магию. Они неустанно исследовали мир, пробирались до самой сути, замечали почти не заметные детали и не могли оставить равнодушным. И однажды глаза Эстер Кроу нашли Ворона и впились в него крепкой птичьей хваткой, хоть сама ведьма об этом даже и не подозревала. Она спокойно жила в беспечном неведении, а он отчаянно сопротивлялся её чарам. Подумать только — верховный ведьмак оказался околдован юной ведьмой! Недоброжелатели Ворона — как уже давно мёртвые, так и ещё досадно живые — дружно надорвали бы животы, едва узнав о таком конфузе, а затем захлебнулись бы от собственной желчи, досадуя, что не их рука и слово сразили ненавистную пернатую персону. Ты бы сам полез под смертельное проклятье, лишь бы снова не поймать взгляд её глаз, нерадостно заключил сам про себя Ворон. Он долго боролся с собой и даже оказался близок к долгожданной победе, когда юная ведьма отправилась в пустоши на поиски проклятий. Едва Кроу покинула Венецию, Ворону как будто стало легче дышать, но ненадолго. То был чистой воды самообман, внушение, обыкновенная тяга остаться слепым к неоспоримой истине — и ведьмак отчаянно лгал себе, что если бы он и хотел видеть Эстер в Академии, то только в профессорской мантии. Но она отказала, сухо напомнил голос разума. Отказала и Санторо, и самому члену Триумвирата Ковена. Неслыханная дерзость, но разве не она привлекла тебя, ведьмак? Ту ночь в зале Академии Ворон запомнил болезненно хорошо. Воспоминания сияющих ведьмовских глаз резали серпом, как и слова, сорвавшиеся с её языка. Ворон — древнее вечности, холоднее льда, безразличнее смерти — терзался давно забытым чувством разочарования. Оно осело горьким привкусом полыни, и верховный ведьмак не понимал, почему ему так тошно. Сначала он убедил себя, что отказ Эстер Кроу от профессорского пути стал трагедией и невосполнимой потерей для будущего Академии. Да, Тадеуш был не глуп и не столь безнадежен, но в нем не нашлось бы и половины таланта и потенциала сестры. Эстер могла бы засиять ярчайшей звездой на небосводе колдовского мира, однако пути Гекаты оказались тернисты и завели Кроу в пустоши вереска. Спустя время Ворон начал сомневаться в собственном убеждении. Отсутствие ведьмы не сильно ухудшило положение дел в Академии — на вкус и опыт ведьмака, Тадеуш преподавал сносно, а она могла бы это делать блестяще — но зато пошатнуло что-то внутри него самого. Возможно, ему не хватало этих глаз, внутри которых ладно уживались страх, свободолюбие и бесконечная жажда открыть новое, открыть его. Вероятно, ему хотелось вновь стать объектом их пристального исследования, увидеть горящий азарт, почувствовать по-детски искренний интерес к его персоне. Юным ведающим часто твердят: берегитесь своих желаний. И дело не только в том, что существует риск стать рабом объекта вожделения, нет, отнюдь. Желание может оказаться настолько сильным, что высшие силы приведут его в исполнение. Когда Ворон стоял около Тадеуша Кроу, укрытого саваном, он с горечью понял, что, видимо, чрезмерно сильно хотел попасть под исследовательский взор будущего профессора Академии. Ты хотел её увидеть? Так увидишь, злобно процедил голос внутри. Ты хотел её на посту профессора? Так теперь это её пост. Жаль, что для исполнения твоих мечт, верховный ведьмак, пришлось умереть её брату. Однако смерть всегда тебе благоволила, не правда ли? Он уведомил ректора Санторо сразу же после краткого визита в морг. Отчасти его воротило от мысли, что по его воле юная леди Кроу оказалась заложницей выбора, отвергнутого ею год назад. Но Ворон уж слишком долго жил, чтобы постоянно считаться с собственной совестью: голос рассудка был нагло заглушен голосом эго. Молодец, верховный ведьмак, молодец. У тебя достаточно власти, чтобы сделать её своей… Прошипев от злобы на самого себя, Ворон резко мотнул головой — эта скользкая, мерзкая, но до одури сладкая мысль дымкой развеялась прочь. Нет, его решения были продиктованы одним стремлением укрепить ведьмовской мир, защитить его от Ордена, но никак не собственными желаниями. Место профессора проклятий могла занять лишь одна ведьма. Ведьма из рода Кроу. Дочь Александра. Эстер. Когда ведьма вновь осела в стенах Академии, Ворон почувствовал мрачное удовлетворение. Воздух Венеции стал словно чище и свежее, дни — теплее, а ночи — таинственнее. Поразительные изменения не обошли и самого ведьмака, к его удивлению и досаде: в Триумвирате Ковена не только он один обладал поразительной наблюдательностью. Если Белогор благоразумно промолчал, прекрасно понимая, что не имел никакого права вмешиваться в личные дела Ворона, то Лукреция являла собой навязчивое бедствие. Верховная ведьма когда-то уверовала в наличии обязательств по отношению к верховному ведьмаку и всеми силами проверяла границы мужского терпения. Тактичность не входила в список личных качеств Лукреции Фиоре, как и выдержка. Не прошло пары дней с момента заметного улучшения настроения Ворона, как верховная ведьма решила выяснить, в чём дело столь разительных перемен. Рассудительность члена Триумвирата была грубо задушена горячей итальянской кровью, и Лукреция в один из вечеров устроила ему допрос. Сначала Ворон обтекаемо уходил от ответов, отшучиваясь в излюбленной серьёзно-ироничной манере. Однако нападки со стороны Фиоре стали грубее, и ему ничего не оставалось, кроме того, как жестко осадить ведьму. Лукрецию это задело. Она устроила ему молчаливый бойкот, который продлился не дольше суток, и вновь принялась за старое. Ворону оставалось смириться и полностью игнорировать любые вопросы, связанные с его персоной в личном плане. Слепая, до одури бесячая прилипчивость Лукреции всё-таки теряла свои острые углы, когда он вспоминал о ней, находящейся в Академии. Это успокаивало. Это даровало чувство стабильности, словно ведьма из рода Кроу была якорем, на который встало судно верховного ведьмака. Даже их стычка в коридоре — хотя это был больше урок для юной леди, нежели дуэль — приносила Ворону внутренний покой, несмотря на то, что Эстер сумела кое-что надломить внутри него. Проклятье выло и стенало, билось крыльями о внутреннюю сторону маски и всаживало острые когти в его сердце. Ещё одна, думал он. Ещё одна… Многое тяготило Ворона из года в год, из века в век. Разные думы съедали его, как черви погребенное в землю тело. Одно печально — умереть не было пока что ему дано, и он обладал всем временем мира, к своему собственному несчастью. Вечность была его ношей, но сейчас она уступила место юной ведьме из рода Кроу. Зря он отпустил её вместе с инквизитором на ужин Антониони, интуиция чуть ли не вопила, что могло случиться нечто ужасное. Но Ворон отмахнулся от гложущего чувства, обратившись к трезвости разума. Когда юная ведьма игнорирует интуицию, это кошмар. А когда старый ведьмак, то что, ему хотелось прикусить собственный язык, но размышления были гласом, который и во век не заставить умолкнуть. Вот к чему приводят решения, сделанные умом. Не будь Геката милостива, тебе пришлось бы отчитываться перед Александром о… Рвано вдохнув через сжатые зубы, Ворон постарался выбросить конец собственной мысли. Но он, подобно хлысту, обрушился на его голову, рассекая плоть до крови. В глазах на миг потемнело, и ведьмак узрел два белых савана, лежащих рядом. Вместе пришедшие в мир, вместе ушедшие из него. Александра бы точно хватил удар, если бы он узнал о гибели дочери. Ты бы сам умер в ту же секунду, ведьмак, бесцветно процедил внутренний голос. Её смерть стала бы твоей кончиной. Однако гнусные мысли, терзавшие Ворона, оставались лишь гнусными мыслями. Эстер Кроу — не совсем здоровая, но точно живая — находилась без сознания, в бережном владении его рук. Вечер для неё закончился несладко: события ужина так и остались для Ворона загадкой, как и причины появления ушибов у ведьмы. Несмотря на долю халатности, проявленной им ранее, удача оказалась на их стороне, и Кроу ничего не угрожало. Кроме лечения, разумеется. В госпитале пахло горьковатой свежестью — последствием плотного окружения из трав и снадобий. Помещение утопало в легком полумраке, слабый лунный свет лился из окон. Пройдя через приемную, Ворон устремился в палату. Она, на удивление, пустовала: обычно в Академии то и дело происходили происшествия разного толка, из-за которых студентам требовалось лечение. Аккуратно уложив Эстер на кушетку, Ворон намеревался отправиться за лекарем, но он остался неподвижен. Ведьма, даже находясь без сознания, не утратила ни грамма собственного очарования. Окутанная лунным светом, девушка манила мужчину в свои сети, того сама не ведая. А Ворон, как глупая пташка, летел в ведьмины силки и не задумывался о собственном спасении. Дыхание Эстер было коротким, но не надрывным — сильные ушибы давали о себе знать. Рука в черной перчатке провела круг над грудной клеткой, и ведьма задышала глубже. Ворон поморщился под маской: он забрал — на время, правда — часть боли Кроу, однако ей заметно стало легче. Казалось, что даже её лицо стало безмятежнее, пропало то внутреннее страдание, проступающее через беспамятство. Однако мера была временна, и вмешательство лекаря требовалось незамедлительно. Ворон так и не отправился за ним. Отчего-то сердце застучало быстрее, а голова закружилась от лёгкого, светлого чувства — неужто вместе с болью увечий он забрал немного самой Эстер? Энергия Кроу ощущалась невероятной, недостижимой, неземной. Она была словно свет луны и мерцание звёзд — такой же таинственной и притягательной. Ворон не сразу понял, как присел на край больничной кушетки и навис над спящей ведьмой. О, Геката, почему он столь слаб в её присутствии? Ответ никто бы не подсказал, и Ворону оставалось найти его самостоятельно. Эстер Кроу пребывала в забытье и не догадывалась, под чьим сероглазым взором находилась. Она никогда об этом не узнает — осознание больно царапнуло изнутри, и ведьмак поник. Да, не узнает, правда звучала как приговор. И ты волен поступать, как хочешь. Щёлк — и надежда, словно спичка, мгновенно зажглась, разгоняя мрак его тоски. Возможно, ему хотелось это сделать в другом месте и в другое время, но искра внутри разгорелась до пламени, которое Ворон и не желал тушить — по крайней мере этой ночью. Место нашлось бы, а время… Будучи крепко связанным с вечностью, он умел ждать, однако время могло быть не столь милосердно к ведьме. Совесть пыталась воззвать к нему, но обычный эгоизм заткнул ей рот. Эстер Кроу никогда не узнает, что произошло под покровом ночи в госпитале Академии, если только Ворон не найдет достаточной смелости в себе, чтобы рассказать о собственной слабости. Он наклонился к её лицу и аккуратно убрал выбившиеся из прически волосы со лба. Маску снять было нельзя. Однако при большом желании — и таком же большом расходе сил — Ворон мог от неё избавиться на время. Он давно не прибегал к столь дорогой возможности, но в эту лунную ночь ему не удалось не поддаться порыву. Сфокусировавшись на камне, надежно скрывающем собственный облик, Ворон прикрыл глаза и шевельнул губами. Нужное слово — нет, приказ, жесткий и не терпящий возражений — сорвалось шепотом и впечаталось во внутреннюю сторону маски. Раздался треск, и холодная поверхность камня покрылась паутинкой трещин. Из них полилась тьма — чистейший мрак, нет, сам Ворон — и она полностью окутала маску, растворяя её в себе. Щеки и лоб непривычно обдало свежестью воздуха, а не прохладой камня. Небрежным движением откинув с глаз белую прядь волос, Ворон внимательно оглядел Эстер вновь. Если бы Кроу в этот момент распахнула глаза, то она бы узрела его бледное лицо, отмеченное многовековой тоской и болью. Ведьмы и ведьмаки верили, что один взгляд на истинного Ворона ведет к смерти, но это было не так. Байка, родившаяся в каком-то — даже не упомнить, когда именно — столетии, страшилка для юных ведающих, причина робости и благоговения перед ним — всё пропитано ложью. Под каменной маской можно было узреть Ворона — уставшего за вечную жизнь, сурового и холодного, как северная зима. Отчего-то ему казалось, что настоящее лицо пришлось бы ей по вкусу, ведь всё-таки верховный ведьмак оказался в поле научных интересов Эстер Кроу. Но ведьме досталось беспамятство. Почему-то Ворон был этому несказанно рад: возможно, снять маску таким грубым способом хотелось бы, когда она пребывала в здравом уме, прекрасном состоянии духа и тела. Расстояние до лица девушки сократилось мгновенно, и Ворон коснулся губами виска Эстер. На большее он не мог рассчитывать, да и красть поцелуй у девушки, находившейся без сознания, было верхом подлости. Верховному ведьмаку ещё казалось, что леди Кроу пока не знавала близкого мужского внимания, и поэтому он не имел права позволить себе большее. Целовал ли тебя кто, пролетело в голове у Ворона, когда он пытливо изучал бледное лицо Эстер. Вряд ли, шептал внутренний голос. Но ты можешь стать первым, вот она, только подайся вперед. И Ворона внезапно опьянила мысль, что он действительно мог стать первым мужчиной для Эстер Кроу. Первым, кто поцелует её. Первым, кто заставит её тело гореть одними лишь прикосновениями. Первым, кто зайдет за все грани приличия и сделает её своей навсегда. Ведьмак зажмурился и подался резко назад. Концентрация мгновенно ухудшилась, и Ворон ощутил привычный тяжелый холод маски. Закрыв глаза, он глубоко вдохнул, но едва ли это позволило успокоиться: сердце стучало, как после дуэли, а в ушах звенело. Фантазии чересчур быстро и легко увлекли его за собой, а это… Непозволительно для члена Триумвирата, мерзко заметил внутренний голос, намеренно задевая больные точки. Ты — верховный ведьмак, а не зеленый юнец, впервые вошедший в стены Академии. Ты не можешь чувствовать так, как все. В горле встал ком, и Ворон ощутил холод внутри. Именно так, он не имел права чувствовать, как все. Разум сухо и беспристрастно говорил правду, и ведьмак осознавал это, хоть и не принимал до конца. Рядом с ведьмой из рода Кроу в нем загоралось то, что было похоронено еще столетия назад, — тяга к жизни. Она неуверенно, слабо, почти не ощутимо касалась надломленных краев его души, шлифуя царапины и соединяя осколки заново. Новый день переставал приносить меланхолию, и Ворон с нетерпением ждал очередной заход солнца и восход луны. За бесконечные годы проклятья над ним смилостивились все боги — и давно позабытые всеми старые, которых он по-прежнему чтил, и новые, к чьему покровительству взывали ведающие по всеми миру. Но никто из высших сил не оказался способен вернуть ему те чувства, которые он испытывал в далекой юности. Он был выше своих страстей, но эта ведьма Кроу выбивала почву из-под его ног, вынуждая падать в пучину безумия. Он мог изначально пресечь свои желания, но эта ведьма Кроу не отвела взгляд, когда его пальцы застыли в опасной близости от маски. Он от скуки решил сыграть в излюбленную игру, припугнув смертью, но она не смалодушничала. Ведьма была готова умереть за тебя, голос пролетел циничным шепотом. А ты бы умер за неё, а, ведьмак? Вопрос повис в мыслях, но ответ на него и так был известен. Один-единственный, абсолютно верный ответ, под которым член Триумвирата был готов расписаться собственной кровью. Ворон сделал глубокий вдох, стараясь успокоить ум и унять беснующееся сердце. Что же с ним стало? Почему он это ощущал? Казалось, что ведьмак был… Околдован. Сколько женщин пытались очаровать Ворона, сколько мужчин желали проклясть, и каждая попытка безуспешно стекала прочь, словно вода по птичьим перьям. А одного дерзкого взгляда юной синьорины Кроу было достаточно, чтобы пробить брешь в защите Ворона. Почему она такая? Отчего он столь слаб перед ней? Этот ум — живой, изворотливый, незаурядный — манил его сиреной, словно он был неудачливым мореходом. И видят звёзды, ведьмак и пальцем не пошевелил бы, чтобы противостоять капкану, расставленному ведьмой. Интеллект, помноженный на природный талант, вкупе с завораживающей красотой, безупречным воспитанием давал поистине гремучую смесь, и, пожалуй, даже член Триумвирата мог поддаться девичьим чарам. Коснувшись её щеки кончиками пальцев, Ворон позволил себе последний раз полюбоваться Эстер Кроу. Чувства чувствами, страсти страстями, а ушибы требовали внимание более компетентных лиц. К тому же, с утра профессор Кроу должна будет вновь приступить к своим обязанностям, поэтому едва ли плохое самочувствие способствовало бы учебному процессу. И ведьмак, круто развернувшись к двери, уверенным шагом вышел из госпиталя. Разбуженный лекарь до смерти перепугался, завидев члена Триумвирата посреди ночи в своей комнате, но это были мелкие издержки.