In vino veritas

Отчасти, это было безумием. Безумием являлась по-существу еще только зародившаяся мысль, не обросшая планами идея, сугубо теоретическая, промелькнувшая яркой вспышкой в воспаленном темнотой разуме. Отпечаталась в черноте приглушенным пятном, въелась в подкорку сознания, расплылось неровным разводом, как белизна въедается в черную ткань, намертво обесцвечивая пораженный участок. Отчасти, Дазай находил в этом смысл. И пусть, логичная обоснованность его плана состояла сплошь из привилегированных издержек и допущений — Дазай, в своей болезненной рефлексии, готов перевернуть хоть все мироздание, оборачивая очевидную опасность себе на благо. Лишь бы эта игра стоила не только свеч, но и целого мира впридачу на чужих прохладных ладонях. Отчасти, это выглядело даже безопасно. Крайне невинно и игриво, будь в его плане главным пунктом кто-угодно — не Фёдор. Это было бы даже просто, а может, еще и приятно. Но Фёдор был, и его присутствие в корне меняло суть дела. И, конечно же, лишь подогревало мазохистический интерес. Йокогама оживала на глазах. Яркие огни украсили город в красный, сотни торговцев в маленьких лавочках разместились на улицах, разнося по ветру яркие запахи разнообразия японской традиционной кухни. Жизнь кипела вовсю, люди готовились к празднику и каждый из них нес на лице легкую улыбку, проникаясь сказочной атмосферой. Дазай также не мог сдержать улыбки. И пусть кривизна его губ мало напоминала ту блаженную легкость, с которой ему приветливо улыбались, стоило только подойти к заинтересовавшему киоску. Улыбка все же красовалась на его молодом лице, отличная от людской и не принадлежащая ни к одному из существующих миров, она не находила ни отклика, ни омерзения. Лишь один человек во всей Йокогаме имел такую же, зеркальную его собственной. И именно к нему вел его сегодняшний путь. В отдаленный от суеты спальный район, где кипящая жизнь, даже в канун Нового года, застывает, погружая улицы в аморфный бесцветный мираж. По пути Дазай останавливался, скупая разнообразные угощения и даже парочку моти, украшенных мандаринами. Его сумка, и так несколько тяжелая, приобретала все больше веса, а вместе с тем ноги все легче преодолевали шумные улицы и оживленные кварталы, пока совсем скоро не достигли умиротворенной тишины. Казалось, он знал своего визави наизусть. Шестым чувством определял его местонахождение, но еще никогда не приходил к нему сам. Фёдор мог бы обеспокоится внезапным гостем, со всей его тщательно скрываемой острой мнительностью. И Дазай планировал его обескуражить. Но, подходя к неприметному скромному дому, легкая обескураженность дрогнула на его лице вместе с непонимающей улыбкой. Калитка была приветливо приоткрыта. Достоевский, кажется, его ожидал. Внутри дома горел приглушенный свет, и маленькие фонарики слегка освещали внутренний скромный двор. Цепляясь пальцами за тонкую древесину, Дазай едва ли успел сделать и пару шагов, как дверь дома плавно приоткрылась, и Фёдор, явно демонстрирующий свою извечную усталость, оперся плечом об массивную дверную раму из черной древесины. На его голове не было шапки-ушанки, а на плечах не виднелось широкой теплой накидки. Вся его тонкая фигура белесым очертанием выделялась на фоне, слишком уж хрупким казался он. И вместе с тем каким-то необыкновенно домашним. Осаму игриво махнул рукой и подошел, наблюдая, как Фёдор лишь слабо кивает головой в знак приветствия и исчезает в полумраке помещения. Комнат оказалось не много, Достоевский молчаливо помог ему снять пальто и с тем же беззвучием провел его в просторную гостинную, выполненную в мрачных темно-зеленых тонах. Стены комнаты были заставлены стеллажами книг, кое-где Дазай взглядом находил своеобразные предметы декора: на одном из стеллажей из черного дерева водрузился по-натуральному странного вида череп, едва ли искусственный; местами виднелись фарфоровые статуэтки и несколько чайных сервизов; рядом с библией стояли иконы, а свечи украшали своими огнями все помещение. Дазаю, только вошедшему, на мгновение показалось, что он чувствует запах ладана — так по-церковному религиозно выглядела эта гостинная комната. Но самым ярким интерьерным решением, конечно же, был огромного размера камин, с полыхающими всполохами огня и потрескивающими от жара углями. Уют просматривался во всем, и в мягких обивках кресел с пушистыми пледами и в теплом большом ковре в однотонно-черной расцветке. Теплота гостинной граничила с мрачным очарованием, и Дазай ухмыльнулся, мысленно отмечая сходство этой атмосферы с самим владельцем гостинной. Сам Достоевский нашелся на кресле, аккурат возле сервированного на две персоны стеклянного столика. По правую руку от того на резной подставке стояла белоснежная виолончель, и Дазай, не отрывая завороженного взгляда от инструмента, сел в кресло напротив. — Может, сыграю тебе как-нибудь. Сейчас у меня нет подходящей мелодии, — заметив интерес, наконец прервал молчание Фёдор. — Я бы с удовольствием послушал любую. — Нет. Для тебя нужна особая композиция, — Достоевский сощурил глаза и неопределенно ухмыльнулся, чувствуя на себе слегка удивленный взгляд. — Вот как, тогда, дорогой Достоевский, с нетерпением ее буду ждать, — протянул Дазай, расслабленно откидываясь на мягкую спинку кресла и, упершись взглядом в своего собеседника, несколько флегматично перекинул ногу за ногу. — Вина? — отзеркалил его действия Фёдор и указал взглядом на предварительно открытую темную бутылку какого-то совсем незнакомого для Дазая вина. Лишь алыми буквами по этикетке проходила единственная знакомая надпись на английском языке. Kagor. Кровь Иисуса Христа, кровь божества, что христиане испивают в ритуальном каннибализме. Губы Дазая искривились в улыбке. — С удовольствием, — и он наблюдал, как бледные пальцы крепко удерживают горлышко бутылки, как алая жидкость наполовину наполняет бокалы. И терпкий аромат напитка сладостью оседает на языке. Что-то темно-удовлетворенное поднималось в глубинах сознания Осаму, лишь от мысли причастности его к этому религиозному обычаю. Испить кровь чужого бога. Всем своим существом он чувствовал, как оскверняет чужую веру, когда бокал оказался в его руке и губы на пробу дотронулись до темного сладкого напитка. На мгновение ему показалось, что в его бокале действительно чужая кровь, и лишь оседающее на языке мускатное послевкусие развеяло это странное марево. Достоевский, словно прочувствовавший все его мысли, лишь таинственно улыбнулся, медленно поднося бокал к своим губам. И Дазай не смог отвести взгляда. Фёдор совсем не походил ни на верующего, ни тем более на божество, перед Дазаем сейчас восседал самый настоящий дьявол, и его губы окропляла святая кровь. Сотни демонов взирали на него из глубины аметистовых глаз, и Осаму улыбался каждому из них. — Как ты узнал, что я приду, Фёдор? Дазай отставил бокал, наблюдая, как его собеседник аккуратным движением заправляет за ухо прядь черных волос и приподнимает брови в насмешливом жесте. — Птичка напела, — елейным голосом проговорил он. — Птичка? Я думал мышиный король владеет только армией очаровательных крысок. Что ж, тогда уж лучше будет «мышка нашуршала», как думаешь? — Совсем не важен источник информации, лишь ее суть и достоверность. Достоевский неопределенно качнул плечом, прикрывая искусанными пальцами самодовольную ухмылку. Он слабо провел по губам и на мгновение темнота в его взгляде словно бы поглотила весь цвет. Это по-необыкновенному взволновало Дазая и он почувствовал, как легкое онемение проходится по всему его телу и так же скоро исчезает без следа. — Значит, следишь за мной? Это так неприлично, Фёдор, если тебя так сильно интересует моя бренная жизнь, ты мог бы просто спросить, например, — с напускной обидой Дазай скрестил руки на груди, и тон его голоса приобрел медово сладкие ноты. — Как дела с той прелестной официанткой, Дазай-кун? Все так же безуспешно? — еще более приторно поинтересовался Достоевский, не скрывая заинтересованного взгляда. — Оу, по-правде, не думал, что тебя заинтересуют такие аспекты моей жизни. Осаму перевел взгляд на часы, тихо отсчитывающие в тишине каждую секунду их совместного времени. Висевшие над камином, они неприметно продолжали свой ход в этом отгороженном от целого мира пространстве. Время близилось к полуночи, где-то там, за занавесом оконных рам, разгорался огонь всеобщего празднования, бушевала жизнь и наступал праздник. Здесь же царило мертвенное спокойствие в полумраке таинственности. — Такие аспекты еще более интересны, всегда полезно узнать о появлении новой слабости у собственного врага, — от Фёдора веяло бесконечным спокойствием, и Дазай ни капли в него не верил. Ни тогда, когда тот, наполняя бокалы вновь, нетерпеливо взглянул в его глаза и легкая улыбка, неснимаемая весь этот вечер с его лица, едва заметно дрогнула. Дрогнула в тот самый момент, когда наклоном головы, Осаму обнажил неприкрытый бинтами участок шеи с едва заметным красным пятном. — Оу, значит, тебя можно поздравить? — произнес Фёдор, и взгляд его отрешенно застыл. — С приобретением маленькой слабости? Позволь, это звучит ужасающе неприятно, впрочем, ты и сам-то прекрасно это осознаешь, — Дазай ухмыльнулся открыто и невесомо провел пальцами по участку кожи, который уже физически обжигало от чужого внимательного взгляда. — И более чем уверен, тебе она, эта слабость, тоже хорошо знакома. Достоевский решительно не стал отвечать, лишь мотнул головой, выражая свое несогласие. — Я принес немного закусок к нашему праздничному столу, там, в коридоре, сумка. Уверен, тебе понравится, — Дазай обворожительно улыбнулся, меняя ход чужих мыслей. И Фёдор, едва ли желающий куда-то идти, мягко кивнул и, поднявшись, действительно скрылся где-то в глубине дома. Вероятно, он и сам был рад, наконец, прервать этот диалог. Остаться на несколько мгновений совсем один, скрывшись от этого чужого изучающего взгляда. Пользуясь минутной передышкой, Осаму тихо вздохнул, чувствуя, как внутри что-то неприятно сворачивается от собственных действий. В его памяти намертво отпечатался момент, когда чужая маска дала заметную трещину, паутиной расползаясь по бледности кожи. И мимолетное вздрагивание чужих губ обжигало внутренности не хуже пожара. Сумка оказалась действительно несколько тяжелой. Фёдор, не скрывая своего недовольства, устало уселся вновь на собственное кресло и, поджав губы, поставил ее на пол, возле стеклянного столика. Под веселый выжидательный взгляд Осаму, настроение которого резко переменилось на совсем уж по-детски чистую радость, Достоевский тихо вздыхая одну за другой доставал маленькие легкие коробочки с своеобразными угощениями. Комната моментально наполнилась приятным запахом. Каждое блюдо Дазай комментировал, избавляя от упаковки и перекладывая на пустые тарелки. И пусть, Фёдор, живший в Японии не один год, наверняка уже познакомился на вкус с большей частью из них, Дазай не мог сдержать внутреннего удовлетворения, когда в чужом взгляде на секунду мелькал интерес. — А это, кагами-моти, традиционный десерт в новогоднюю ночь, — Осаму наблюдал, как в руках Фёдора оказывается последняя прозрачная коробочка с двумя красивыми моти, сверху украшенными мандарином. — Дазай-кун, ты каждый свой Новый год празднуешь в сомнительной компании с не менее сомнительными личностями? — Внезапный вопрос от Достоевского заставил Дазая на секунду застыть, но тут же он беззаботно рассмеялся. — Я ни разу его не праздновал. — Вот как, впрочем, все праздники у меня так же проходят в одиночестве. Достоевский задумчиво прикусил губу, рассматривая их своеобразный праздничный стол. Было в этом что-то совсем неправильное и эта неправильность ощущалась приятным теплом на кончиках ледяных пальцев. До Нового года оставалось меньше десяти минут и одиночество, сопровождавшее их всю жизнь, медленным шагом отступало прочь, с каждым звуком хода настенных часов. — В сумке находится еще кое-что, — прервал его легкую отрешенность Осаму, непроизвольно растягивая губы в улыбке шире. Фёдор настороженно покосился на сумку, и, не почувствовав ни капли подвоха в чужом взгляде, достал увесистую коробку, с кривоватым маленьким красным бантиком, привязанным неумелыми руками. Улыбка Дазая стала совсем уж открытой, когда он, наблюдая чужое очаровательное удивление на красивом лице, прошептал одними губами: — Это подарок. Верно, Осаму хотел бы запечатлеть этот момент у себя в памяти, вырезать на подкорке собственного сознания и любоваться денно и нощно, прокручивая, как по-изящному прелестно выглядят эти лиловые глаза, смотрящие на него сейчас с искренним недоумеванием. Как длинные ресницы невесомо вздрагивают и излом бледных губ мягко перетекает во что-то совсем по-невинному легкое. Бледные пальцы аккуратно потянули за ленту, развязывая бант. И Дазай с трепетным ожиданием смотрел, как чужие руки расправляются с крафтовой упаковкой, постепенно открывая взору обитую красным бархатом деревянную плоскую коробку. Тихий щелчок, и коробка медленно открывается, обнажая внутри себя невероятной красоты шахматы из сверкающего в пламени свечей хрусталя. — Осаму, это… — Шахматы из чистого хрусталя, как только я увидел их на витрине магазина, сразу понял, что у них может быть только один владелец. Дазай поднялся, медленно обходя столик и, склонившись рядом с Достоевским, подцепил резную фигуру короля, приподнимая ее на уровень глаз. В приятном полумраке она словно бы подсвечивалась изнутри, преломляя свет и мерцая с каждым мимолетным движением. Осаму передал ее в бледные руки, пальцы которых изящно обвели все линии хрустального короля. — Тебе нравится? — Дазай позволил себе склониться ближе, всматриваясь в яркий аметист глаз. — Спасибо, они невероятно красивы. Достоевский, словно завороженный, вложил короля обратно на место и, бережно обводя пальцами каждую из фигур, поднял свой пронзительный взгляд на Осаму. Взгляд, очарованный красотой шахмат и овеянный какой-то совсем глубинной едва ли заметной грустью. На дне зрачка его больше не виделись демоны, лишь зияющие дыры пустот и всепоглощающая тьма, заволакивающая любого, кто посмеет всмотреться в нее и принять вызов. И Дазай, не отрывая взгляда, ощущал, как леденящая бездна раскрывает ему свои объятия, но вместо того, чтобы окончательно свести с ума, обнажает ему нечто до ужаса сокровенно личное. И механическое сердце пропускает удар. Осаму безмолвно отставляет коробку на стол, аккуратно перехватывая худую кисть, и Достоевский едва заметно вздрагивает, когда он, тянет ее к собственной шее, позволяя коснуться холодными пальцами слоистых бинтов. Фёдор хмурится, но понимая, что хочет от него Дазай, слабо цепляется за кончик бинта, неуверенными движениями разматывая шершавую ткань. Слой за слоем пока медицинская марля полностью не обнажает местами шрамированную шею и синяки, складывающиеся в целостной картине в чей-то чужой отпечаток руки. Фёдор часто моргает, а после отдергивает руку, безбожно уводя взгляд, когда слышит тихий звук мелодичного смеха совсем рядом с собственным лицом. — Ты ожидал увидеть что-то другое на моей шее, Фёдор? И тут же, не давая ему ответить, не смея позволить извечной череде масок вновь осесть на это прекрасное бледное лицо, Дазай мягко обхватывает его подбородок. И с тяжелым сердцем, давя на корню любую неуместную дрожь, аккуратно касается чужих губ своими в легком невесомом поцелуе. На чужих горячих губах чувствуется привкус вина, крови из мелких ранок, и дыхание, что замерло вместе с владельцем в момент прикосновения. Дазай отстраняется, запоздало прислушиваясь, как за окном колокол отбивает последние секунды до Нового года. — С Новым годом, Фёдор, — шепчет он прямо в чужие губы, не в силах совсем отстранится. Лишь спустя пару секунду Достоевский кивает ему в ответ. Его ледяные пальцы заправляют за ухо чужие, слегка вьющиеся, волосы и за затылок притягивают обратно. Чтобы вновь соединить их губы в уже совсем не целомудренном поцелуе. Опьяняющие касания приносят сладкую дрожь по телу, и Дазай, углубляя касания, перемещается на колени к Достоевскому, ощущая едва болезненный укус. — Дазай-кун, ты вздумал со мной поиграть? — худая рука обхватывает его за талию, слегка сжимая ткань рубашки. — Ты так очаровательно ревнив, что я не смог удержаться! — смеется Осаму, склоняя голову набок. Достоевский, цокнув, мстительно проводит ногтями по чужому горлу, оставляя красные полосы аккурат там, где виднеются свежие синяки. — С чего бы мне ревновать, — не спрашивает, не утверждает, ставит перед фактом, возводя незыблемые стены гранита вокруг себя. Стены, что так легко рассыпаются карточным домиком, под умелыми прикосновениями Дазая, что любовно оставляет легкие поцелуи у него на шее, цепляясь пальцами за пуговицы рубашки. Фёдор кусает губы, позволяя чужим терзать его тонкую кожу. Дазай ловит его тяжелое дыхание и чувствует губами сколь учащен у его визави пульс, и как каждое касание языка вызывает приятную дрожь по чужому хрупкому телу. — С того, что слабости наши имеют одну природу, — Осаму на секунду отодвигается, наблюдая, как чужие глаза полностью заволакивает жаркая темнота и как прелестный румянец проступает на бледных скулах. — Да что ты, — тянет Достоевский, и рука его плавным движением спускается на ширинку брюк Осаму, обхватывая возбужденный под тканью член, — неужели имеешь ввиду собственную слабость перед желаниями плоти? Осаму тяжело вздыхает под этим прикосновением, и Достоевский, наблюдая чужую реакцию, лишь сильнее сжимает член, очерчивая пальцами незамысловатые линии. — Не в этом плане, дорогой бес, но, кажется, ты возбужден не меньше моего, — Дазай, на чужой манер легко дотрагивается до ткани штанов Достоевского и, с обворожительной улыбкой, проникает под них, прикасаясь к горячей плоти. Фёдор закусывает губу до крови, не позволяя себе издать ни звука, пока чужая ладонь наглым образом обхватывает его член и большой палец проводит по влажной от смазки головке. — Ты сейчас так красив, Достоевский, — Дазай целует его в уголок губ, довольствуясь видом, — Я бы взял тебя прямо здесь, но не желаю причинять тебе боль. Жаркий шепот на ухо и настойчивое движение рук на собственном члене выбивают у Достоевского едва слышимый всхлип. Дазай, завороженный чужой эмоциональной открытостью, лишь ускоряет движения руки, желая заполучить, запомнить и навсегда запечатлеть в памяти момент чужого наслаждения. Он чувствует, как близок Фёдор к тому, чтобы кончить. И, не теряя времени, Дазай сползает с чужих колен на пол, под ошарашенный взгляд лиловых глаз. Оттягивает ткань светлых штанов, обхватывая обнаженный член рукой и, чувствуя слабое сопротивление, накрывает губами горячую плоть. Он старается как можно приятнее насадиться на член, проводит языком по всей длине, а второй рукой накрывает собственное нестерпимое возбуждение. Достоевскому хватает меньше минуты, чтобы, тихо простонав что-то нечленораздельное, задрожать всем телом и, цепляясь пальцами за чужие волосы в попытке отстранить от себя, кончить, изливаясь в горячий податливый рот. Осаму, глотая чужую солоноватую сперму, ощущает, как сам дошел до пика и как вязкая жидкость впитывается в ткань его штанов. — Ты мне чуть клок волос не выдрал, Фёдор — удовлетворенно улыбается Дазай, и щурится, любуясь, как Достоевский, загнанно дыша, пытается привести себя в порядок. — Ты просто идиот, Осаму. Достоевский прикрывает глаза, нагибаясь и оставляя легкий поцелуй на чужих губах. За окнами пестреют вспышки салютов и яркие огни ночного оживленного города. А здесь, в этом чарующем полумраке, Дазай оставляет десятки поцелуев на желанных губах и ощущает, кажется, впервые за долгое время умиротворенное спокойствие и тепло.