сердца.

Антон не знает, когда скромный и краткий с виду библиотекарь начал занимать в его мыслях так много. От ненавязчивой мысли про приятный, древесный аромат до самой, что ни есть настоящей, мысли о вкусе его губ. Антон не был им озабочен — просто не мог подумать, что такие красивые люди, как Арсений, могут распинаться перед редкими посетителями в библиотеке, а не отрабатывать походки на подиумах среди миллионой аудитории и почитателей моды. Чёрт возьми, Антон был готов приходить в библиотеку каждую неделю, лишь бы ещё раз глянуть на его изумрудный бадлон, не допуская и мысли, что вообще-то это он со своим стилем должен был приходить в этих водолазках и лакированых берцах на десятисантиметровой подошве. Арсений с говорящей фамилией Попов, как гласил прочитанный тысячи раз Антоном бейджик, был вежлив и отстранен. Он сохранял субординацию, как бы Шастун не пытался к нему подступить, через маску холодной вежливосты и чистого любопытства. Всё-таки, Антон не был безпамятно влюблен. Он чувствовал как ощущение, в его глубокой душе, где любви было место лишь среди пыльной полки романов, раскрывается, и как истинный гуманитарий с родителями и всей родословной технарями, мог дать лишь одно обозначение — зарождается. Арсений красив. Словно слеплен по образу греческих статуй, его одежда и звенящие украшения, переливающие изысканным серебром на свете, не могли оставить равнодушным Антона. Антон всегда был один в жизни, на нашёв человека, сумевшего в его сердце занять место под солнцем. Антон любил тяжелую поэзию, книги словно кирпичи и ненавидел сопливые экранизации с романтизацией насилия и абьюза. Арсений с виду истинный технарь — но раз ему нашлось место в жизни принципиального гуманитария — значит прочитанные книги все-таки имели для Арса большее значение. Антонов стол находился в самом отдаленном месте, среди стелалажа с французской классикой. Здесь окно было с ажурной решеткой, с подоконником, куда Антон взваливал тома. Арсений лично смотрел за тем, чтобы за тем столиком, в хрустальной вазе, всегда был букет свежих эустомов, потому что эустомы всегда ассоцировались у него с этим молчаливым и кудрявым посетителем библиотеки. Нежные пелюстки, заокруглявшиеся вокруг хрупкой сердцевины, с тонким стебельком, обвитым полупрозрачным, белым пергаментом — может, белый не особо был антоновский, но эустомы — точно. К запаху Антона — кориандр, корица и что-то не навязчивое пряное, — добавляется легкий цветочный шлейф. Эустомы. Их Антон касался своими длинными, тонкими пальцами, его ладонь — узкая, бледная, с проступающими костяшкими и утонченным запястьем с синеватыми веточками вен — проводила по стебельку и поправляла края бумаги. Когда-то Арсений мечтал, чтобы именно его касались эти пальцы. Грёзы оставались грёзами, а Антон — Антоном, и реальность в глазах Арса отныне суживались до букета невинных цветов. Антон неминуемо поднимая глаза сталкивался с пронизывающим голубыми. Сколько эпитетов можно было им посвятить — хрустальные, сапфировые, небесные, васильковые, лазурные, бирюзовые, искристые — но Антон думал там звезды. Созвездия. Может быть целые галактики, сверкающие и далекие. В глазах Антона расстилался луг. Поля. Свежескошенные травы, думал Арсений. Он бы никогда не назвал их изумрудными — он предпочитал думать что там, под длинными ресницами и ниспадающими на лоб русыми кудряшками, скрываются леса. Библиотека стала единственным местом, где Антон мог не думать о мнении общества. С детства его считали скучным, хотя никогда Антон не был против полазить за гаражами или наизусть рассказать выдающиеся стишки Маяковского. Литература стала местом, где мысли улавливали четкость и закономерность. Они сливались в романы, поэзию, в идеальное соотношение слова и чувства. Антон садился за стол, открывал книгу и иногда поглядывал за Арсением; как он вежливо растягивает губы в улыбке, оглядывает книги, размещает их по цветной палитре и нежно проводит по корешкам, буквам, обложкам. Он словно оберегал все, что вокруг — цветы, книги, чистоту и уют — все, кроме того чувства, что спряталось в грудной клетке Антона. Он о нем не знал. Мог только чувствовать своё — как оно теплится и покалывает теплом в кончиках пальцах. — Что посоветуете мне на сегодняший день? — мягко улыбается Антон, подходя к нему; на Антоне кофта, рубашка и черные джинсы; Арсений всегда выглядел отменно, даже в своих круглых очках с «лисьей формой», и вязанной желеткой с аккуратно заправленным воротником белоснежного цвета. — Почитайте Цвейга. Он был моим любимым в школьных годах, — пожимает плечами он. — Стефан Цвейг… — задумчиво тянет Антон, вытягивая «Нетерпение сердца». — Или Мартина Идена, — добавляет Арсений, поглядывая на профиль Антона. Антон весь такой — изящный, высокий и тонкий. На него бы накинуть что-то теплое, вязаное, колючее, лишь бы уберечь его. Арсений отдергивает свою руку, прежде чем они одновременно тянутся к Джеку Лондону. Антон выбирает две книги и хотелось бы Арсения, но он оставляет после себя запах сандала и зеленого чая. Лишь бы этот запах вьелся в его, Антона, одежду. Цвейг читается до позднего вечера. Арсений подходил дважды. Он делает два шага, Антон стоит, делает третий — и они садятся за тем столиком и между ними — ароматный цветочный чай. — Ты любишь книги. — Конечно, — отвечает Антон. — для меня они всё. А ты почему здесь? Что тебя удерживает? — Раньше эта библиотека принадлежала моему отцу. Он вырос здесь, в Москве. — неоднозначно кивает Арсений, отпивая цветочный чай. Кончики пальцев покалывает не сколько от нагревшейся чашки, сколько от осознания, что Антон напротив — реальный. Шастун улыбается, старается прикрыть эту довольную улыбку, и неуверенно сжимает руки в кулаки на коленках под столом. — Повезло. Ты ещё и гуманитарий. Все звёзды над тобой сошлись, — хмыкает Шастун. «Такие же звезды я вижу в твоих глазах сейчас». — С чего ты взял? — усмехается Арсений. — В детстве я был сносным технарем. В алгебре как рыба в воде. Но все равно читать люблю больше, твоя интуиция права. — Ты ходил на какие-то дополнительные занятия? — хватается за соломинку, лишь бы продолжить разговор. До ужаса неловкий. Никаких тем. Но Антон с удовольствием слушает о детстве Попова, о юношеских годах, о питерском университете и как он впервые зашёл сюда в библиотеку. Антон слушает и думает, какие люди бывают прекрасные. И ему повезло, думает, очень повезло, влюбится в самого прекрасного из всех. — Ты умеешь слушать, но пока ничего не рассказал о себе. Какое было у тебя детство? — Весёлое. Я вырос в Воронеже. Был отчим, была мама. Окончил университет в родном городе и переехал в Питер. — Ты наверняка пользовался популярностью среди девчонок, — закусывает губу Арс, отводя взгляд. Одна мысль, что Антон мог быть не таким, вызывала стыд и разочарование. Он только научился жить с новым чувством, нашел ему место и шел на встречу. Антон пожимает плечами, переводит взгляды на эустомы. — Нет. Наверно, я не знаю. Когда я первый раз тебя увидел, думал, ты просто, ну знаешь, чуть-чуть попутал библиотеку с каким-нибудь модным журналом с глянцевыми страницами. — Нет, — усмехается Арсений. — я бы никогда не стал моделью. Не то тесто. — И зря. Ты… красивый. Попов часто слышал этот комплимент в свой адрес. Но с уст Антона — он звучал по иному. Как будто бы «красивый» совмещает все прелестнейшее в себе, как будто бы «красивый», больше не слово с восьми букв, а большее. Когда Попов скомканно и смущённо благодарит, и старается вложить в ответное «красивый» еще больше, они расходятся по разным сторонам: Антон возращается в квартиру, где его ждёт кот и яркие передачи телевизора, Арсений — слишком энергичный, чтобы отсиживаться дома, и заходит в магазин, прогуливается вдоль книжного, и смотрит на фотографии с зеленым цветом. Антон тактилен. Даже очень. Ему важно чувствовать и трогать, для него дотрагивания на уровне первого поцелуя и ему всегда это было важно. Касания словно могли передать все, что никогда не будет сказано словами; а касаться Арсения было отдельным удовольствием. Обычно их касания неловкие, и как бы случайные. Потянулись к одной вещи, случайно коснулись под столом — что угодно, но они были случайными. Антон научился довольствоваться и этим, но иногда желание большего загоралось огнем в нем. Терпеть влюбленному было тяжело. Терпение как наждачка, стирает тебя, стирает, стирает, стирает, пока не остаются кости, упрямо ожидавшие. Антон ожидает, Арсений видит — но второй уже сделал три шага, и по этому Антон делает свой первый. Над остывшим чаем в расписанной кружке, вместе с завитками пара закружились неуверенные слова: «можно тебя обнять?». Арсений тогда засмущался, но выдушил из себя: «можно». Антон тактилен. И до этого момента, когда его руки обвивают Арсения, он не знал лучших обьятий. Он чувствует как руки Арса опускаются ему на плечи, а его — Арсу на талию. Не сантиметры между ними, но океаны всех недомолвок откидывают их на тысячи шагов назад. А Антон тактилен. И вкладывает в эти обьятья, все то что, скрывается под шарами одежды и грудной клеткой. Арсу нравится обнимать высокого и худого Антона. Обвивать, прижиматься, класть подбородок на плечо, и чувствовать себя в безопасности. Рядом с ним можно прикрыть глаза — как и делает Арс, посреди забытых стеллажей библиотеки — и чувствовать, чувствовать, чувствовать. Рядом с Антоном чувства становлятся эфимерным облаком счастья, которое уносит за понятия разума. А бывает порой по другому — словно они же тянутся языками к ночному небу, сгорая в собственном пепле. Любить Антона было прекрасно. А обнимать — ещё лучше. После этих обьятий — касания перестали быть случайными. Пальцы уверенно переплетались, теребили чужие браслеты, и поправляли чужие белоснежные воротники. А вот сердца все такие же — бьются, как сумашедшые, и разгоняют любовь по венам. * В один из вечеров — Антон перестает считать их рядом с Арсением — Шастун предлагает подвезти Арса домой. За окном мерцали звезды, и Арс никогда не может отказать Антону. Ему и сама не нравилась липкая тьма разганяемая желтыми фонарями и электрическими проводами. В салоне машины тепло. Тихо и тепло. Арсению впринципе отныне тепло и тихо рядом с Антоном, где бы они не находились бы — на громкой вечеринке или посреди темной, неприветливой улицы. — Тебе нравится Москва? — Воронеж мне роднее, — хмыкнул Антон, аккуратно поворачивая руль. — Тогда почему не вернёшься? — закусил губу, улыбнувшись. Мысль о том, что Антон на самом деле мог уехать, больно кольнула. — Я работаю редактором. Работа мне нравится, а вернуться в Воронеж причин нету, работаю уж тут. Арсений молчит, разглядывая как за окном мелькает темные сгустки листвы, над которыми сверкает золотой полумесяц и пошатываясь от ветра, качаются над деревьями электрические провода. — И ни разу не скучал? — усмехнулся Арс, спустя некоторые минуты молчания. — Я сам-то из Питера, в Москву переехал ещё в детстве. У меня же тут отец, как никак. Уже и забыл, каково там, в Питере, живется. — Конечно, скучал. — кивнул Антон. — Воронеж будто бы не позволял мне… не знаю, развиваться, двигаться дальше? В Москве больше людей и возможности. — Моя семья тоже так считает, — хмыкнул Арс, поглядывая на профиль Антона; в этой полутьме он казался ему как никогда красивее. — Родители хотели, чтобы я поступал здесь, в экономический, по стопам отца. — Экономист, работающий в наследственной библиотеке? — выгнул правую бровь в недоумении Антон. — Я бы тогда не покупал квартиру здесь и не носил бы подобные шмотки, — усмехнулся брюнет. — конечно, я работаю по профессии. — А хотел бы быть?.. — Так и не решился. Я привык жить планами на месяцы вперед, а не одним днем, но с профессией так и не определился. Антону было знакомо это. Он ненавидел планы, монотонность, привычки. Спонтанности, импровизации, каждый день, как последний — Антону это было куда ближе и приятнее. Арсения же явно воспитывали в суворых рамках, заставляя планировать и рассчитывать каждый свой шаг, которые Антон проходил широким шагом, не боясь последствий. — Говоришь, планы на месяцы вперёд? — усмехается Шастун. — а что ж ты завтра планируешь делать? — Я перед сном обычно это расписываю, — подхватывает его веселье Арсений. — в ежедневник. — Какой ужас, — кривится Антон, словно от зубной боли. — жить по планам! Все эти ежедневники, блокнотики… Никакого интереса. — А что было бы лучше? — с нотками возмущения, разводит руками Арсений. — Жить как последний раз, и постоянно лажать, потому что все забываешь, что сам и назначал? — Да! — закивал Антон, и Арс в серьез подумал, что сейчас машина начнет вилять из стороны в сторону. — Это и есть жизнь. Зато потом какие воспоминания будут! — Как ты забыл зайти к стоматологу, потому что элементарно не записал? — Нет, ну конечно, такую информацию можно записывать на листочках и цеплять их на обычные, бытовые вещи… холодильник, во! Но разве не счастье в том, что постоянно делать спонтанные вещи? Как сейчас допустим, сорваться и пойти на колесо обозрения, или на речку, у кого с вестибуляркой плохо, тоже выход. Арсений смеется заливисто, прикрывая веки; и Антон думает, что счастье сидит рядом с ним. — Такая жизнь как американские горки, ей богу, Антон! Я, конечно, люблю тоже баловаться спонтанными походами в магазины, там, кафе, но Колесо обозрения это уже перебор! Легче же планировать все на перед, чтобы быть готовым ко всему. — И провести жизнь за писаниной, определяющей всю твою подальшую жизнь, — закатывает беззлобно глаза Антон, припарковываясь возле круглосуточного магазинчика, и начиная выходить из машины, и ловит на себе удивлённый подный замешательства взгляд Арса. — Прости, пожалуйста, мне нужно молоко купить домой, надо же как-то хлопья есть. И было бы хорошо парламент. Или винстон. Буквально пять секунд, подождёшь? — Ты куришь? — Неприятен сигаретный дым? — виновато поднимает бровь Антон, словно бы весь салон машины прокурен. — Терпим. Ты же быстро, да? — Конечно, — кивает своей кудрявой головой Шастун, и, широким шагом направляется к круглосуточному магазину. Арсений с недовольством замечает, что он уж в больно тонкой ветровке, для начала осени и холодных ветров. Арсений думает, что все эти образы Антона не ввяжутся в его голове. То он молчаливый, читает кирпичи, и не роняет ни одной слёзы, когда сам Арс захлебывался в слезах; то Антон мягкий и пушистый, шутит, смеется так задорно, тихо, и взгляд его — подобно самым нежным и ласкавым лучикам восходящего сонца; то он такой энергичный, гиперактивный, рассказывающей о своей манере жизни, реально походящей на Колесо обозрения, никогда не останавливающее и запетлявшее его в круговорот событий. Но во всех этих образах, Антон не переставал быть прекрасным. — Я вернулся, — раздается голос Шастуна. Дверца тойоты захлопывается, и перед еголицом — румянные щеки Антона, его горящие глаза и бутылка молока в руке. Из кармана джинс торчит пачка парламента. — На! И всучивает в руки опешившего Арсения киндер. — Зачем? — переспрашивает Арсений, крутя сладость в руках, и чувствуя как уже его щёки заливает румянец. — Чтобы не забывал, кто тебя подвозя домой, покупает по дороге молоко и сигареты. — Дурак, — смеется Арсений. — Я запомню и верну деньги! — Да ради Бога, не надо мне мелочь, —смеется Антон, заводя машину и, наконец, двинувшись. Арсений отколупывает разноцветную фольгу, разделяет шоколад на две части и одну из них протягивает Антону. У того глаза хитрющие и сверкающие, и он все-таки берит половинку и чуть ли не жмурится от удовольствия. — Фломастер, — Арс крутит миниатюрный фломастер красного цвета в руке. — Автограф дать? — В бардачке возьми блокнот, — подхватывает Антон, — распишись там, пожалуйста. Он мамин, хочу ей потом передать. Автограф великого Арсения Попова! Брюнет, хихикая, открывает бардачок и расписывается в пустом блокноте с забавным изображением белки. Антон думает, что повешает этот автограф на стену. Чтобы все видели, что это он покупает Арсению киндер, и что именно в его блокнотах эта неприступная глыба, как казалось в начале, расписывается. — Пока, — мягко улыбается на прощание Антон, разглядывая в свете тусклой лампочки сверху лицо Арсения, на лоб которого ветер сдувает смольные прядки. Антон улыбается мягко и мечтает поправить пальцами хотя бы одну прядку, но Попов кивает в прощание и с минуты стоит, засомневавшись. А дальше неожиданно наклоняется вперед, и прижимается к щеке Антона, оставляя невесомый поцелуй. Антон не успевает и сказать слова, как губы тут же отстранились, и Попов, захлопнув дверцу машины, широким шагом направляется к парадной двери подьезда. На щеке горел его поцелуй. * С первых дней появлений Антона в библиотеке, он запомнился Арсению. Длинный, тонкий, в широких худи и редко бесйболках с капюшонами и без рукавов; с кольцами, золотыми и серебрянными, с цепочками и без, с надписями и самые обыкновенные, простые, но так много значащуе для владельца. Антон, противореча своему несколько хулиганскому образу, выбирал тома потяжелее и чаще с несчастливыми финалами. Но Шастун больше всего на свете желал, что бы их с Арсом история закончилась исключительно хэппи-эндом. Она — эта история — казалась такой себе хитросплетённой ниткой, что обвивала их запястья, соединяла, кружилась над паром в чашке, служила закладкой меж хрупких, пожелтевших страниц, и затерялась там, между двумя моментами — когда Арсений впервые сказал что-то о своей студентской жизни и оставил невесомый поцелуй на бледной щеке Антона. Антон мечтал чтобы этот поцелуй на щеке коснулся его губ — но оба из них на огромной шахматной доске сделали шагов столько, сколько позволило сердце — а дальше было стыдно и как казалось Антону навязчиво. А вот мысль о реальном поцелуе — уж никак не покидала и Арсения, что остудил свой нрав уже в квартире. Ни холодный душ, ни чашка зеленого чая не сумели успокоить вихрь всех мыслей: его окаменевшее, деревянное сердце наконец начинало влюбляться в Антона, а разум и не сопротивлялся, позволяя переростать чувству в реальную любовь; но разве реальная любовь — незабвенная, незабываемая, первая — могла проявляться в этих неловких поцелуйчиках, колючих касаниях и взглядах? Могла. Оказывается, касания и взгляды говорили больше, чем самые сложные предложения с эпитетами и метафорами. А эпитеты глазам Антона Арсений мог посвящать хоть всю жизнь — соизмеримо с тем чувством, что начинало не зарождаться, а процветать. И чувство Антона — тоже расцветает, не уступая Арсению. В любви Антон был профаном. Ему чужды дарения цветов, элегантные комплименты, красивые ухаживания и поцелуи, лишеные стыда и неловкости. В свои подростковые годы он обошел третьей дорогой отношения и первые симпатии-любви-признания. Антон знал, что сердце его не тем девочкам, что завивают волосы в локоны, красят губы алой помадой, и хлопают своими большими глазищами. Оно — сердце — предзначалось для скромного и начитаного, стильного и пленительного библиотекаря с оконченным экономическим. Да, жизнь сыграла в свои перипетии — но кто Антон судьбе, чтобы сопротивляться? Лишь бы обоим сделать шаг — и раз Арсений уже сделал свой, подавшись нраву и охватившим его ощущениям — пора Антону делать свой. Они думают, каково это — целоваться среди бесконечных томов о любви. * В библиотеке Арсений кажется рассеяным. Он словно не в том месте, где ему нужно; руки его подрагивают, глаза были красными, и Антон всерьез задумался, не стоило бы ему взять выходной всего лишь на два дня. Он ставит Арсения выше своего желания бесконечно целовать, и подходить к нему, сразу зашевши в библиотеку. — С тобой всё нормально? — Да, — кивает Арсений, сжимая стопку книг в своих руках. — Все хорошо, а что? Антон не отвечает. Он молча забирает у того стопку книг, а свободной рукой хватает холодную ладонь Арсения, и чувствует как тот сжимает его руку. Понимание, что он пришел как раз таки вовремя, зажглось тусклой лампочкой, и парень, все также ведя Арсения к богу забытому стеллажу, аккуратно раскладывает там книги и оборачивается к Арсу. Арс бледен. Напуган, кажется по звездочкам в глазах, и грустный. Белки глаз покраснели, капилляры полопались, и Антону разрывает сердце от его вида. Антон заключает его в обьятья, осторожно обвивает своими руками его талию, и утыкается носом куда-то в шею, чувствуя, как Арс расслабляется и кладет ладони на его лопатки, касается плечей и словно бы — даже сердца. Арсению плакать хочется оттого, каким Антон был чутким. Ему нужны были эти обьятья, нашептывания «все будет хорошо», и что-то граничащее с «я люблю тебя», и сердце его вмиг опустилось в пятки. Ему было горько от осознания, сколько мало времени им осталось, и как хотелось бы сделать так много. Попов поднимает взгляд на лицо Антона, вглядывается в зелень глаз, смотрит на тонкие, розоватые губы, ниспадающие кудряшки на лоб; и влюбляется заново и заново. Он физически чувствует, как время истекает подобно песку сквозь пальцы. Прежде чем он чувствует укол вины, лицо Антона приближается, и его губы накрывают чужие. Антон мягко проводит языком по приоткрывшимся губам Арсения, не напористо и не настойчиво, давая возможность ему отстраниться или ответить. Арсений, к счастью, выбрал второе: слегка прижимается, обвивая руками антонову талию. Для Шастуна это был как зеленый свет: он обводит контур губ, проникает внутрь и проводит языком уже по дёснам, ровному ряду зубов; а Арс рядом с ним плавится, подобно кусочку масла на жарком солнце; ему до одури приятно, целоваться с кем-то, от одного вида которого искорки пляшут глубоко внутри. Антон, к слову, целоваться не умел. Не заладилось, не получалось, но сейчас он уверенно переплетает их языки, отдаваясь ощущениям. Оба чувствуют как их уносит; вся их история казалась им похожей на подростковую, детсадовскую. Поцелуй развеял этот миф — жар и желание большего насытились их любовью, затопив остатки здравого разума. Арсений отстраняется первым и Антон с гордостью разглядывает его распухшие, покрасневшие губы. — Теперь же все будет хорошо? Антон слышит в его голосе скрытую грусть, тоску и боль, разъедающую душу подобно токсину. — Конечно, — кивает Антон и прижимает к себе Арсения. На столе завяли эустомы. Антон целует его вновь.