Клейстеровый голубь.

______________________________________ Коля вернулся домой с хлебом и керосином. Я сидел у шкафа, среди стопок книг на холодном паркете, укутанный в одеяло из верблюжей шерсти, под которым мы обычно спали. Бессмысленно перебирал снятые с верхних полок книги, иногда бережно открывал, листал страницы и вдыхал их пыльный запах, так, пока не почувствовал улыбчивый взгляд на своем лице. — Все тоскуешь? — спросил Николай, стоявший в дверях в зал, в руках его была авоська, смысла в ней не было, ибо те жалкие пара кусочков хлеба, невесть на что вымененная бутылочка керосина и сложенная в несколько раз серая газета легко поместились бы в одной руке, у Коли же на это был другой взгляд: "— Если не замечать что-то, это не значит, что оно пропадет, это значит, что ты умрешь без страха. — " - говорил в ответ на мои немые вопросы о простых мелочах из жизни до войны, котрые он продолжал использовать и сейчас. Не привыкну себя обманывать и не поверю в свой же обман, как не поверю в обман чей то чужой, но по прошествии нескольких недель, как я стал замечать эти странности, мне по собственной воле попробовавшему пришлась по вкусу эта поверхностная ложь. На вопрос я промолчал, лишь слабо преподняв уголки губ в ответ на его улыбку. Не смотреть на Колю было ошибкой для меня, он неожиданно оказавшись подаль, упал на колени, не сняв ни шарфа, не пальто. В квартире стоял мороз еще с октября, но я раздевался придя с улицы сам и Колю заставлял: " — Разве не ты сам говорил умереть во лжи - умереть без страха? — — А ты верно смерти моей хочешь? — — Мы оба понимаем, что смерти и так не боимся, а я покоя твоего хочу, тебе разве всегда не была мила ложь?.. —" и он послушно снимал пальто и шарф, под нос себе повторяя "— Вот ведь пытливый..—" верно, обращаясь ко мне. — Как ты, Федь? — холодная голова Николая оказалась на моем плече, в тоне его звонкого голоса что-то переменилось. — Уже лучше, глядишь, будет теплее, так к весне поправлюсь..— я сделал паузу на непродолжительный взгляд в бок —На что ты выменял керосин? — тон мой был тихим, похрипывающим, иногда сбивался на сиплый шепот. — На клейстеровые фигурки.. — гордо ответил Коля, так будто принес домой не жалкую бутылочку керосина, а килограмм белого хлеба... Но все же эти клейстеровые голуби были ему особенно дороги, как сейчас помню ночи, что он проводил за вылепливанием пышных крыльев, а потом как все птицы были готовы, он часами мог любоваться, не обходясь без того, чтоб показывать мне: "— Феденька, только посмотри на моих голубушек, разве не чудные у них перышки, разве не прекрасны они - голуби? Феденька, с краю два голубка сидят, один единственный покрашенный и с ним белый весь распахнувший крылышки, не напоминают тебе эти птички нас с тобой? Я так же все летаю, да воркую, а ты все смотришь с важностью и молчишь..—" и я молчал ему в ответ, но всякий раз как смахивал пыль с утвари засматривался на клейстеровых голубей, стоявших разрозненным рядком на кухонной полке, и думал о нем. — Разве они не были тебе дороги? — голос мой окончательно осип; хрип раздавался на каждой звонкой согласной. — Феденька, я бы никогда, сам никогда не взялся их растапливать, но должны ли птицы называться свободными, когда закованные в клейстеровые формы они не могут накормить какого-нибудь бедного Ленинградца?— он остановился, но будто-бы хотел сказать что-то еще. Я в ожидании замолчал. — Я оставил того, что мне напоминал тебя. — наконец стыдливо сознался Николай. Оставил только ”меня”? С ним я не удивлюсь ничему, да вот я всегда знал о искренней вере его в то, что у каждого из клейстеровых голубей была душа. И я точно знаю, что когда Николай оставался наедине, то мог спрашивать у голубей совета; любил их всех одинаково, но ведь обращался только к крайнему голубю, что для него стал заменой ближайшего друга в мое отсутствие. — Фёдор! — звонче отозвался Николай, тряхнув меня с боку, с рук моих чуть было не вылетела сухая книжка. — Коля? — обернулся я на него. — Помнишь, у нас в антресолях остался чай? К чему ждать до воскресенья? Ты весь осип, я тебя еле слышу, дорогой! — В антресолях у нас действительно лежала чайная заварка, не абы какая, из листьев и ягод, не видавших огня блокады; она сохранилась в стеклянной баночке и все еще пахла сладкой, свежей земляникой. Этот чай мы сделали с Колей летом 40-ого года, когда гостили в деревеньке УССР, где и родилась и выросла моя судьба. Так я, только город оцепили, первым делом бросился на кухню, прятать эту заварку вместе с маленьким кульком сахарного песка. А Коля нашел, все нашел, но без меня ничего не тронул. Он только иногда отодвигал стеклянную крышку, вдыхал аромат чая и плакал, но не навзрыд, с его щек медленно катились слезы, а на лице тянулась спокойная, будто вовсе ”моя” улыбка. Стоял он так недолго, ведь потом ему неприменно нужно было бежать обнять меня и долго сбивчиво говорить, что все скоро закончиться, что мы снова летом поедем в ту деревню, что в этот раз наберем землянки корзин пять. Чай этот на Колю действовал хуже любого морфия, водки, вина и одеколона, да и я сам неравнодушен и к его запаху, и к вкусу. Николай вынул из моих ослабших рук книгу и положил ее на одну из ближайших стопок. Его ладони были не теплее моих, но когда он сев напротив, пальцами сжал их, поднес к губам и поцеловал, я почувствовал неугасимое тепло его дыхания, что в считанные секунды доходило от моих рук до грудной клетки, заставляя все тело дрогунть. Не смотря на обаяние Николая, предложение так расточительно поступить заставило меня бессильно нахмуриться, на моем лице этого было даже не заметить, но Коля привык к невеликому спектру моих эмоций, а потому он, будучи уставившимся в мое лицо своим воплощенным надеждой взглядом, понял все. — Тот только по воскресеньям, я помню, Федь. Но у нас есть еще весенний. Хочешь? — ловко он лавировал собственные желания на меня, но отказать его взгляду я мог с трудом, да мне и не то чтобы чего-то стоило согласие. И я кивнул. На что безусловно последовал обрадованный вдох, а после, Коля отпустил мои руки, улыбаясь сбросил пальто с шарфом и чуть ли не накинулся на меня с объятьями, так, что с моих плечь даже слетело одеяло. Губы Николая в момент ударились в мои, начав оставлять множество поцелуев то в щеки, то вновь задерживаясь на моих губах. Тут он остановился, глянул на меня смутившегося, но безучастного и в пол тона на улыбке произнес — Що же мені ще зробити тобі хворому!? — его голова опустилась мне на шею — Кохаю, кохаю з усією силою мого дорогого..— обдавая ее дыханием от теплых слов ... Часом позже мы уже сидели в освященном керосиновой лампой полумраке; стояла гробовая тишина и только въедающееся тиканье из рупора за окном напоминало о том, что даже артобстрелы затихли из уважения к нашему свиданию. В двух хрупких чашках фарфорового сервиза, котрый мы решили по случаю кипящей за окнами смерти не беречь, был налит чай из всевозможных трав, что только оказались в Летнем Саду и попались на глаза изголодавшимся за первую блокадную зиму мне и Николаю. Мы собрали все, что только могло быть пригодно как заварка. — Федь, ты бы кутался потеплее, дома едва выше пяти градусов, а ты уже в рубашке! Ну не умереть же, а с кашлем хоть надрываясь, да свыкнусь, если уж сам закрываешь на него глаза! — вдруг прервал тишину Коля, сидевший у меня в ногах, в то время как я, будто полноправный хозяин расположился на единственном оставшемся в доме стуле. И молчал, так пронзительно глядя в стену, что казалось одно неосторожное движение глаз и слабо голубые обои отойдут. — Чего ты молчишь? — спрашивал Николай, опирая голову о мои колени он поднял взгляд на меня, бессильный даже к словам я глянул Коле в глаза и пока кружки не опустели так и не мог поднять упавшего взора... Мы сидели так почти каждый день, никогда не ели и не пили по-одиночке. С самого начала блокадны самыми сытыми были наши глаза и самое сытное что они ели это наши же взгляды друг на друга. Безусловно, это далеко не вело к насыщению тела, но мы точно знали, что уреж суточную норму хлеба хоть до пятидесяти грамм на человека мы не умрем с голода, пока души наши сыты. ____________________________________ Утро выдалось холодным, как мог себя сдерживая я вжимался в Николая. Он все еще был таким теплым, будто все только-только началось. Из установленного почти под нашими окнами репродуктора вместо ритмичного постукивания гремело оповещение о приближающейся бомбежке. Вой сирены не вызывал в нашей квартире ужаса, он для нас лишь почти еженедельное мероприятие, сломанный будильник, всего и может значить скорую смерть. Одновременно поднявшись на кровати под болезненный взвизг пружин матраса, мы обнялись. Так уставший я вешался на Коле, он же обхватил меня с-под плечь. Сон с самого начала блокады был как никогда тревожен, если вообще удавался. После него не бывало перед глазами белой пелены, а в ушах не звучало глухого мычания, как обычно бывает в первые минуты после пробуждения. И от того, что во снах все было точно в том же мраке, чтоб видеть один сплошной сон можно и не закрывать глаза. Николай потянул меня встать, я же со всех сил цепился рукой за его спину. — Останемся. Если даже попадут.. — что они нам? ; фраза на полпути смысла оборвалась, во мне не хватало ничего святого что-б из моей головы доносилось хоть что-то дельное. Силы были на исходе. За окном умолкли сирены и загремели первые взрывы, мы с Колей все сидели в холодной постели, никто из нас даже не дрогнул. По болезненно голубым обоям постепенно рассеивался серый, облачный рассвет. Пока мои губы пережили уже не один поцелуй Николай все улыбался. — И как у тебя губы такими алыми становятся, когда целую? У всех кровь чуть ли не черная, а ты просто чудо какое-то! — он вновь на секунду опустился к моему лицу. — Тебе не кажется?... — не громче вздоха спросил я. — Кажется-не кажется, есть мне до того разница, Феденька? В моей жизни три самых дорогих вещи: Ленинград, свобода, да ты! — Коля прибрал за ухо прядь моих волос, заставляя поднять взгляд в его глаза. Живее я и не видел, мокрые, блестят, как пьяные, невесть от чего... — Сейчас я теряю все три, но ты-то по прежнему в моих руках. А потому я хоть последний хлеб отдам, хоть в снегу спать буду, но тебя не отдам. — Я еле заметно приподнял уголки губ и теперь уже сам потянулся к лицу Николая, меня прервал гремящий взрыв, так недалеко и громко, что у нас обоих дернулись зрачки. Попало совсем уж близь от нашего дома, всякий свет проникавший через окна постепенно заволокло дымом. — Вот те-ж! — Коля забегал взглядом от моего лица и до стекл. — Совсем недалеко взорвался! Федя. Я пойду, пока меня уж за мертвеца не сочли. — тон его звучал уверенно, но я знал, что за тем скрывался вопрос и с того отвечал — Иди.. — ... Собирался Коля спешно, повязывал шарф, накидывал теплое пальто, совал в карман пустую авоську, да перчатки. Никогда, какой бы мороз не стоял, совсем как беспризорник, не надевал шапку. Но больно был покладист он ко мне для того, чтоб я мог звать его беспризорником. Перед выходом каждый раз нетерпеливо он стоял в дверях и ждал, пока я размеренным шагом подойду провести ладонью по его белым, вскосмаченным волосам. И только потом уходил на весь день, а то и до второй половины ночи. Пропадал во многих местах: на оборонно-промышленном заводе, разбирал разнесенные артобстрелами развалины, иногда маячил в госпиталях и до кучи помогал в театре музыкальной комедии и даже в нескольких типографиях сразу, откуда каждый вечер приносил свежие газеты. Он бы не дослужился особых побед на фронте, но для тыла был важен, как никто гораздый на разного рода работу и ведь вряд ли кому-то бы удалось так же ловко справляться и при всем голоде и морозе оставаться все тем же живым юношей, исхудавшим, еще более бледным, хоть и бел от рождения, но все тем же шумным и артистичным паяцем, чей абсурд граничит с самым что не найти человеческим гением, пусть и гонимым делеким словом - "свобода"... Весь день в одиночестве я провел за виолончелью, что пылилась в шкафу уже несколько месяцев, с осени я на ней не играл. Ничего дельного не выходило, руки слабы были даже для от силы восьмидесяти граммового смычка. И лишь попытки наиграть седьмую симфонию Шостаковича увенчивались отдаленным, но все же успехом. Да и ноты к ней мне не требовалось. Хоть я и не мог их нигде увидеть до этого, но подобрать легко можно было по воспоминаниям о звучании, на слух. За виолончелью мне всегда прекрасно вспоминалось мирное время, когда я играл изящную балетную музыку в Мариинском театре. Я не имел большой славы, но не редко оказывался в оркестровой яме одного из лучших залов Ленинграда. Труд вообще мой не столь велик, я только и всего, что работаю в "Доме Книги" и Мариинском театре, доход от всей культурной деятельности был около двухсот рублей в месяц, но это, разумеется, до войны. После начала блокады мне едва досталось столько за все время. И все же все еще появляюсь в "Доме Книги" только болезнь чуть отпускает. Я не гонюсь ни за одним желанием, кроме того, чтоб на земле наступил библейский рай. Но когда Коля весенним вечером сорок второго спросил меня чего я желаю, я ответил что-то ближе, так только потому что спросил меня именно он, а размышляя над ответом я понял многое и для себя. И по итогу отвечал " — Хочу целовать тебя на трамвайной станции, утром. —" Николай тогда удивился "— С чего бы тебе, никогда не бывшему не мечтателем, ни романтиком, такое желать? —" на это я уже промолчал, разъяснившись лишь себе самому. Те почти ежедневные поцелуи на прощание, когда мы стояли на трамвайной станции, под мирным небом, слабо моросившим дождем. Когда Николай уже опаздывал на репетицию, а мы все равно целовались, прикрывая наши губы ладонями и оглядываясь на прохожих, чтоб те ненароком не застали на за этим... Для это меня эти моменты и стали самим определением слова "любовь" и всех от него производных. Не знаю уж сколько сидел за инструментом, да и дня от ночи не отличить, небо Ленинграда то в густых облаках, то в дыму не пропускало света. В квартире по кругу ходила мелодия под грохот все не стихающей бомбежки. Стекла дрожали, стены, казалось, ходили в ритме маятника. Когда прилетало совсем близко с потолка летела все никак до конца не обсыпавшаяся известка. Гул взрывов застыл отголоском в голове. Все наконец стихло. Я неспешно поднялся со стула, отставляя смычок на столе, а виолончель уложив на пол. Дома холодно и от слетевшей известки пыльно, требовалось прибрать. Только вдохнув, я тут же закашлялся, покосились ноги и невольно оперевшись на комод взгляд упал на стоявшие на нем часы, время было в девятом часу. ____________________________________ В теле отдавала тяжесть. Руки обхватывали гладко выструганный черенок метлы; ритмичными взмахами бережно, насколько то позволяло состояние, сметая по паркету хорошо заметный белый сор, так и вся осыпавшаяся извсетка оказалась на металлическом совке, а с него была высыпана в камин. Я часто подметал паркет по вечерам. Обессиленный труд был единственным обезбаливающим препаратом, котрым только располагало положение.. Покончив с уборкой, я подошел к часам, окинул взглядом резные стрелки, вслушиваясь в их стучание, ритм обгонял метрономом, бивший за окном. Второй час после полуночи - то было время когда колыхнулось мое спокойствие. Была ли наша пара обречена выжить? Никогда не имев страха смерти я думал о ней как о благодати и все того же мнения до оставался сих пор. Но мне никогда не приходилось размышлять о чьем-то уходе, в том же свете, что о своем. Это и раскрывало мою единственную человеческая слабость: не ценить то, что иметь. Было ли это в естестве слабостью? Нет, но при положении, из которого нет ни единого выхода, кроме ожидания, слабостью в той или иной степени становилась любая человечная черта. Сознание - единая их система. Ценности стоят у самого корня, стоит подать огонь и они пойдут под него первыми. Война и была тем "огнем", что оголяет всех, сдирает одежду и как бы человек не кутался, он все равно окажется нагим. В том и есть величие всего зла, лишь оно заставляет людей возъиметь честь. Но вот когда гол оказался и я, пришло время спросить: Что же до моей чести? ... Стул стоял прямо посреди зала. Я сидел в темноте, не став зажигать не свечей, ни лампы. Гол. О как же я гол. За окном на мгновения стих метроном. Взвыла сирена. Прикрывая свою душевную наготу ее тугосплетенным ревом я оказался у дверей. Вот уже руки спешно и бессильно матают, душа, вокруг моей шеи старую, похоронную шаль. И вот совсем на плечи накинув пальто я впервые за всю свою жизнь опешав несся по лестничным площадкам, по пролетам вниз, минуя парадную и усыпанный снегом двор через невысокую арку. Руки застыли, на крест цепившись за ворот пальто. Мороз прошелся по коже, и через ненасытно глотающее, холодный воздух голрло ударил в легкие. Ноги еле держали, но из последних сил я побрел по улице, вглядываясь в погашенные мраком здания, что совсем недавно подвержены были атаке горячих снарядов и вот уже вновь долны были принимать их. Холодный воздух заставлял издавать хрипы и кашель, он был так переполнен, что казалось возможным захлебнуться льдом. Вокруг обломки в копоти, снег - таков был весь вид культурной столицы. По началу не было видно ни одной живой души, но как глаза привыкли к удручающей картине, став различать в укутанной тьмой груде деталей еле живые, торопившиейся тени, то и были измученные ленинградцы, ищущие убежища. Никогда до этого я не чувствовал, того что что-то ищу, как и сейчас. Даже в это мгновение, что я бы никогда не оправдал, заведомо что-то мне было известно. А в голове все мотались названия улиц, номера домов, что попадались на глаза, не приходилось ничего искать. Я лишь брел неприкаянным во мраке, вслушиваясь в оттограющие вои, доносившиеся из каждого репродуктора... Оказавшись у берегов канала, подаль одного из мостов, пришлось остановиться: уловил наконец тишину, что как никогда быстро сменилась свистом самолетов. Но и вовсе не это заставило меня застыть у самой таблички, гласившей - "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна." Из-за угла показалась одинокая тень, показалась такой живой, неслась со всех ног, так, что сомнений в голову прийти не могло. Николай. Был он уже совсем близко, не осталось и пары метров между нами, как свист самолетов в несколько раз разошелся. Над укрытым густыми тучами городом зажглись и посыпались звезды. То летели пылающие снаряды. А я уже различал перед собой белые вскосмаченные волосы, облеск мокрых глаз. Не хватало секунды, чтоб меня заключили в объятия. Но глаза оказались залиты мгновенно гаснущим светом. Взрыв раздался прямо за спиной. В легкие вместо мороза ударило дымом и пылью. Именно тогда я впервые в жизни ощутил какого это - потеряться. Но я был жалок и счастлив. Ведь моим последним чувством было то какого это - найтись: упасть в его последние объятия. ___________________________________ — " Федя, я знал тебя всю жизнь, и каждую минуту рядом узнавал что-то новое, при том до сих пор, кажется, не зная о тебе ничего. Все были уверены ты - глубочайшая тайна, но никто не был достаточно смышлен, чтоб как я понять, что и не нужно искать ответов! То и есть абсолютная свобода - тайна без ответа! И теперь уж точно без него. Ведь ты холоден и только несколько часов назад перестал мучаться. Мы еще успели выпить по последней чашке нашего с тобой чая, про который ты тоже оставил полно строк. И теперь я сижу и вывожу под твоим чудесным рассказом, под твоим чистейшим почерком, свои быстрые и косые слова. Читаю тебе их. Нет, искренне молясь, что они дойдут до твоих ушей! Ты писал так много обо мне, а я вряд-ли даже пойму где ты взял эту записную книжку. Так много говоря с тобой я всегда слышал в ответ твое молчание и оно и было истинной свободой. Я и не мог предположить, что смерть твоя так близко. Я не ощутил твоего последнего последнего вздоху, ведь ты еле дышал, но пусть это тоже будет именовано моей свободой. Неважно! Важно лишь то, что последнее, что ты почувствовал это все равно были мои объятия.. Я люблю тебя и это есть моя свобода! Меня более не волнует Ленинград, ведь я не удержал последнее, что было в моих руках. Просто через весь голодный бред, что успел я тебе сказать за время блокады, пожалуйста, услышь мое последнее - я тебя люблю. "—