Бесконечность апельсиновых пирогов

      Холодно. Из щелей мансардных окон дует ветер. Сен-Жюст оглядывает комнату в поисках того, чем их заткнуть, но ничего не находит. Надо будет сказать Элеоноре.       Робеспьер лежит на кровати под двумя одеялами, с осунувшимся лицом, воспалёными глазами вчитывается в проекты декретов. На минуту Сен-Жюст позволяет себе залюбоваться тем, как прорезают его лоб тонкие морщины, когда он, недовольный, хмурит брови. Как поджимаются и кривятся сухие бледные губы. — Максимилиан, поспите, — говорит он, когда Робеспьер сдвигает на лоб очки и трёт уставшие, слезящиеся глаза. — Иначе ваша болезнь станет хуже. — Всегда восхищался вашей способностью находить простые решения сложных проблем, — Робеспьер ворчит, и Сен-Жюст понимает, что эта битва не будет простой. Не то чтобы он на что-то надеялся. — Но Республике нужны мои законы, а не моё здоровье.       Возможно, попытка убедить Робеспьера прервать работу по самой сути своей обречена на провал, но не у него одного есть принципы. — Ваши законы, — парирует Сен-Жюст, — находятся в прямой зависимости от вашего здоровья. При всём уважении, я сомневаюсь, что вы создадите нечто достойное в бреду горячки. — Вы сгущаете краски. Вам это не свойственно и, надеюсь, не станет: вам не идёт.       Робеспьер прячется за стёклами очков, и Сен-Жюст спешит, пока ещё не поздно: — Один. Ещё только один декрет, и вы ложитесь спать.       Робеспьер вздыхает. Отрывает взгляд от строк, к которым уже успел вернуться, и смотрит то ли с упрёком, то ли с просьбой, не понять: — Не вынуждайте меня. И, пока Сен-Жюст преодолевает смятение, добавляет, почти припечатывает: — Пожалуйста.       Каждый раз, когда Сен-Жюсту кажется, что Робеспьер стал ему ближе и понятнее, тому тут же удаётся поставить его в тупик.       Не вынуждать вас что? Не вынуждать вас тратить драгоценное время на пустые препирательства со мной? Не вынуждать вас прогонять меня? Не вынуждать вас уступать мне? Чего вы хотите? Или, вернее, чего вы не хотите? Есть ли у меня сила над вами, и если есть, то на что она простирается?       В конечном итоге, всё сводится к одному вопросу: "Кто я для вас?". Сен-Жюст работает за его столом, пишет его пером на его бумаге, и это не кажется чем-то странным. Напротив, естественным. Для них обоих. Он здесь не чужой. Может заходить без стука, слушать черновые речи, делить обеды. Может, как сейчас, просить о невозможном, даже настаивать на этом. Ему, во всех смыслах, позволяется видеть Робеспьера без парика. Но имеет ли он право касаться волос? Робеспьер слегка касается его спины, точно между лопаток, когда наклоняется и шепчет горячим дыханием у самого уха, пока за трибуной Конвента выступает кто-то другой. Ободряюще сжимает руку, когда с речью выходит Сен-Жюст. И, довольный, улыбается после. Он улыбается, посмеивается, раздражается, грустит. Он делится триумфами и позволяет видеть себя больным. Сен-Жюсту хочется верить, что это что-то значит.       Из раздумий его выводит едкий, недовольный голос: — Друг мой, вы уже закончили знакомиться с предложениями Военного комитета?       Сен-Жюст мысленно ругает себя, но внешне остаётся невозмутим; и возвращается к предложениями Военного комитета. В них есть здравые мысли, и Сен-Жюст сам не замечает, как с головой уходит в работу.       Когда документы изучены, комментарии составлены и даже ход речи набросан, а в голове крутятся две версии тезиса, спорящие, какая подходит больше, Сен-Жюст наконец вспоминает, где он. Робеспьер, задумавшись о чём-то, постукивает краями листов по коленям. Очки сняты и лежат рядом, а на переносице два отчётливых красных следа. Глаза воспалились ещё больше то ли от того, что их постоянно тёрли, то ли от усталости, но, скорее, от всего вместе.       Сен-Жюст поднимается из-за стола, стараясь лишний раз громко не скрипеть стулом по полу, и идёт к кровати. Садится на край. Робеспьер оборачивается к нему, кладёт листы на одеяло и смотрит в ожидании. Говорить не хочется, и Сен-Жюст молчит, только смотрит в ответ. Скользит взглядом по лицу, почти ни за что не цепляясь, только замечает, что прежде сквозившая раздражённость исчезла, и радуется. Кажется, он даже начинает улыбаться, потому что Робеспьер спрашивает его: — Что, Военный комитет смог тебя приятно удивить?       Снова издёвка, но теперь мягкая, совсем безвредная, словно треплющая кудри рука. — Смог, — тихо отвечает он.       Робеспьер поднимает бровь, и вместе с щурящимися, точно болящими глазами это выглядит забавно. — Скажу завтра, когда поспишь, — Сен-Жюст мог бы надавить, но чувствует, что это больше не нужно, поэтому говорит спокойно, почти нежно.       Всё же Робеспьер или из вредности или в силу привычки, а может, только для вида слабо сопротивляется: — Я не могу ставить свой сон превыше военной реформы, — говорит он и корчит недовольное лицо. Сен-Жюст тянет к нему руку и накрывает ладонью исстрадавшиеся глаза. — Ты ставишь военную реформу превыше всего, когда заботишься о том, чтобы взяться за неё в лучшем состоянии. Когда губы Робеспьера кривятся, Сен-Жюст протягивает вторую руку и накрывает и их. Секунду он молчит. — Я бы хотел, чтобы вы увидели тот мир, ради которого так много работаете. Я хочу жить в нём с вами. Я мечтаю о том, что хлеб равенства исчезнет, и я смогу кормить тебя апельсиновыми пирогами, бесконечными апельсиновыми пирогами, пока тебе не станет от них дурно, и ты не начнёшь молить о пощаде, и никто в это время не будет голодать.       Он чувствует, как растягиваются в улыбке губы под ладонью. И счастлив, что не видит глаз. Он не смог бы их вынести, что бы они ни выражали. Почему? Почему я не вынес бы вашей тоски? Почему я не вынес бы вашей радости? Почему я не вынес бы вашей благодарности? Почему я не вынес бы вашей жалости? Эти "почему", смешиваясь, беспорядочно проносятся в его сознании и тревожат сердце, заставляют дыхание замереть. В конечном итоге, всё сводится к одному вопросу: "Кто вы для меня?".       Сен-Жюсту нужны ответы. Он отнимает руки и тут же с поспешностью, похожей на страх, закрывает глаза, чтобы не успеть увидеть лицо, к которому наклоняется. Попадает губами всё не туда: в крылья носа, подбородок, — у Робеспьера вырывается тихий, неясный смешок, и Сен-Жюст находит наконец губы. Они сухие и тонкие, неприступно сомкнутые, их болезненно сложно целовать, но они тёплые, они не сопротивляются. Такие же, как сам Робеспьер. Поэтому, именно поэтому Сен-Жюст припадает к ним снова и снова, нежно, почти умоляя принять его. И восторженно дрожит, когда губы Робеспьера неловко, неумело двигаются в ответ. Когда его рука хватается за плечо, но не отталкивает, а тянет к себе.