***
Задание забрасывает их сильно севернее Токио, и погода несказанно «радует» снежными завалами. В гостинице холодно и пусто. Кажется, что пронизывающие сквозняки, гуляющие по комнатам, и есть самые страшные проклятья, которые посетили этот город не по людской воле, а по воле самой природы или капризного божества. Сатору сначала шутит, что спать они сегодня будут в обнимку, чтобы согреться. На второй день, услышав то же самое, Сугуру уже не уверен, что это шутка, потому что сам лежит под одеялом в свитере и двух парах носков. И, пока не засыпает, думает о Сатору, который, конечно же, отказался смотреть прогноз погоды и брать тёплые вещи. Дрожит там у себя, наверное, идиот упрямый. Однако на следующий день, проглотив проклятье, Сугуру чувствует тепло, даже жар. В венах кипятком по трубам гудит отравленная кровь, и она же гонит его на улицу. Сугуру умывается снегом из первого сугроба, но легче не становится. Тошнит и выкручивает суставы, как и всегда. Он гуляет по городу, но тот настолько непримечателен, что кажется припорошенной снегом калькой всех тех городов, что они уже объездили. Какие прекрасные карьерные перспективы — страну можно посмотреть, поблевать и пострадать в разных уголках Японии. Есть не хочется, но Сугуру заставляет себя зайти в комбини, где сидит, скинув куртку, и жуёт сэндвич, запивая холодным американо. Кассир смотрит на его выбор напитка с осуждением. Какой психопат будет пить ледяной кофе в такой мороз? За окном опускается некрасивый, мутный закат, от которого клонит в сон. Сугуру не знает, что сейчас делает Сатору: спит, смотрит телевизор, обжирается шоколадом, слушает музыку, дрочит. И, представляя всё это по очереди, не может сосредоточиться ни на одной другой мысли. Пока Сатору спит, смотрит телевизор, обжирается шоколадом, слушает музыку, дрочит, в столице те, кому по ошибке досталась слишком большая власть, строят планы, как его, Сатору, убить. И Сугуру сам себе кажется соучастником. Вина его в молчании — в сжатых в тонкую нитку губах, в словах, проглоченных, как очередное проклятье. Почему ему позволили услышать? Неужели не нашлось лучше места для обсуждения своих отвратительных планов по убийству подростков? Или дело в том, что их принимают за совсем безмозглых идиотов, не способных сложить два и два? Кажется, что облегчить совесть очень просто. Он может всё рассказать. Более того, должен. Иначе он хреновый друг и особенно хреновый напарник, потому что в первом случае связывает только привязанность и симпатия, а во втором — еще и долг. Так вот долг хорошего напарника — прикрывать спину, даже от своих. Не то чтобы он не доверяет Сатору. Не то чтобы думает, что тот действительно способен лишиться рассудка и совершить что-то ужасное. Но ради блага самого Сатору он чувствует, что должен промолчать. Услышав о таком предательстве, Сатору может действовать излишне резко, совершить какую-нибудь глупость. Может сделать что-то, из-за чего его посчитают слишком опасным. Замкнутый круг. Это замкнутый круг, и они не выйдут из него победителями, потому что система заточена под абсолютное послушание, под отсутствие собственной воли, собственных амбиций и желаний, собственных мыслей. Она отчаянно в Сатору нуждается и так же безгранично его презирает и боится. И самое для системы опасное — Сатору это прекрасно знает. На кассе Сугуру берёт виноградную желешку. Он, конечно, говорит, что приносит другу сладкое, чтобы у того скорее раскрошились все зубы, и сам Сугуру лучше бы выглядел на фоне этого беззубого чучела. Но вряд ли в это верит хоть одна живая душа. Бездушные проклятья у Сугуру внутри тоже, кстати, не верят. На улице стемнело, и город окончательно сливается со всеми своими предшественниками. Даже умытый ледяной трагедией он упрямо сохраняет обывательское очарование провинции. Улицы выглядят так, как будто ничего страшного здесь не произошло. «Как? Как такое возможно?!» — внутренне вопит Сугуру. Уже порядком припорошенный снегом Сатору ждёт на крыльце гостиницы, пиная перила. — Ты мог позвонить, — говорит Сугуру, будто сразу защищаясь. — Кто-то выключил телефон. Точно. Он хотел побыть один. Уже не хочет, потому что это время всё равно мысленно находился рядом с Сатору. — Пошли, я сегодня проставляюсь, — говорит Сатору и спрыгивает со ступенек. Его эгоцентричность причудливым образом сочетается с абсолютной необидчивостью, словно эго его столь велико и непрошибаемо, что буквально ничто не способно это эго задеть. — С чего вдруг такая щедрость? У Сугуру нет желания снова куда-то идти, он бы предпочёл провести время в номере, разговаривая о неважном или даже о важном, или параллельно слушая разную музыку и лёжа на одной кровати. Но если Сатору намерен проставляться, то ничто и никто не сможет этому противиться, что там какие-то желания или нежелания Сугуру. — Ты, мой мрачный друг, в последнее время такой задроченный, что я не могу больше на это спокойно смотреть со стороны. Возможно, бухло и жратва смогут разгладить эти ужасные морщинки у тебя на лбу. Кроме того, я всегда щедрый и балую тебя сверх всякой меры. Не понимаю, почему не вижу благодарности. Сугуру качает головой. Он спокойно относится к тем случаям, когда Сатору раскошеливается ради него. Не худшие траты великого клана Годжо, можно быть уверенным. Но «баловать» — это сильно сказано. Лучший ресторан города не слишком умело пытается сочетать традиции и европейское влияние, отчего теряет в уюте, но Сатору с одинаковым аппетитом сметает содержимое тарелок в самых изысканных заведениях Токио, в KFC и в грязных раменных, где место приходится делить с тараканами. А Сугуру тем более всё равно, где стряхивать с себя гадливый ужас очередного боя. Одного взгляда на меню хватает, чтобы вернуться к приступам тошноты, которые только прошли. Яичный сэндвич из комбини не даёт о себе забыть, как будто именно он, а не проклятье является основным блюдом сегодняшнего дня. — Взять тебе пива? — спрашивает Сатору, листая страницы с интересом. Сугуру почему-то не отказывается, пусть напиваться и не входило его планы. Несмотря на возраст, Сатору всегда продают алкоголь, хотя для себя он его никогда и не покупает. Сёко пользуется этим без капли стеснения и меры. Нанами и Хайбара тоже хотели бы, но первого останавливает отношение к Сатору, а второго природная скромность. Желание проставиться, разумеется, всего лишь предлог. Сатору просто сам хочет поесть, потому что резво заказывает закуску из тофу, большую порцию кацу-карри и два десерта. Хочет поесть и чтобы в процессе кто-то слушал всё, что пожелает сказать его болтливый рот. Сатору приносят безалкогольный коктейль, от одного взгляда на который Сугуру чувствует кариозную боль. Напиток ядовито-зеленый, с искусственной вишней, изогнутой трубочкой и блёстками. Сугуру кладёт горячие дрожащие руки на бокал пива, и отпечатки его ладоней пачкают запотевшее стекло. Они обсуждают задание, как обычно вместе придумывая, что напишут в отчете для руководства. Конечный результат обычно балансирует между желанием Сугуру подробно и правдиво рассказать всю необходимую информацию и попытками Сатору придумать невообразимую чушь, чтобы запутать и позлить тех, кто будет эти писульки читать. Оба, впрочем, сомневаются, что это кто-то действительно изучает и принимает к сведению. У них есть более важные дела. И Сугуру теперь даже знает, какие именно. В этот раз Сугуру и сам не уверен, что хочет говорить правду. В городке убили ребёнка (это всегда мёртвые дети, верно?), и разъярённые горожане совершили самосуд, не дождавшись действий властей. Потом оказалось, что подозревали невиновного. Главных зачинщиков расправы посадили, но кровью была замазана куча людей. Чувство вины, круговая порука и паранойя постепенно превратились в уродливое проклятье. Прежде чем местные опомнились и позвали шаманов, оно знатно развлеклось. Разобраться оказалось сложно. Люди оказывали сопротивление, не делились информацией, не хотели, чтобы им помогали. Такое, на его памяти, было в первый раз. Сугуру не может видеть воспоминания людей, породивших проглоченное им проклятье. Но он почему-то всё равно видит: все эти тёмные комнаты, в которых замышляется убийство, все эти ядовитые слова и хладнокровные планы, наспех сколоченные на фундаменте из кипучей жажды отомстить. И не может избавиться от параллели, с тем, что где-то точно так же решается судьба Сатору, который ещё не сделал никакого зла, который о зле ещё даже не подумал. И не подумает. Не переставая жевать, Сатору говорит, что они обязательно должны добавить в отчёт, какую крутую сальтуху он сделал, но Сугуру его резко перебивает: — Я услышал один разговор, который не должен был слышать. — О, готов поспорить, это про то, как Утахимэ и Мэй поцапались за право первой подкатить ко мне. И ты, как самый настоящий друг, решил сообщить мне об этом, чтобы я быстрее сделал свой выбор, и девушки меньше мучились. Какой ты благородный, Сугуру, настоящий сказочный принц. — Они обе скорее подкатят к первому попавшемуся бомжу, чем к тебе. Сатору недовольно дует губы. — Отзываю свои слова про сказочного принца. Ты — злобный и завистливых дух. — Старейшины активно думают, что будут делать, если ты слетишь с катушек. И сводить к психологу в списке вариантов не значится. Обычно экспрессивное лицо Сатору ничего не выражает. Наверное, его реакцию можно было бы понять по скрытым очками глазам, но Сугуру упирается взглядом в чёрное стекло. А ему необходимо прочитать доказательство того, что он всё сделал правильно, что не зря рассказал. Через некоторое (слишком продолжительное, буквально мучительное) время Сатору отмирает, берётся за стакан с коктейлем и с громким хлюпаньем выпивает остатки зелёной жидкости. Воспитанный в древней и традиционной семье, он получает особое удовольствие, демонстрируя полное отсутствие манер и знаний этикета. — Я знаю, — говорит он наконец. В его голосе нет злости, но и привычной дурашливой насмешки тоже нет. — Знаешь? Ну разумеется, Сатору знает. Он ведь знает всё. У него лишние глаза, лишние извилины, лишние техники и, наверное, лишние хромосомы, потому что иначе не объяснить, отчего он такой невозможный говнюк. Сатору то ли кивает, то ли пожимает плечами, то ли и то и другое вместе, и подзывает официанта, чтобы обновить напиток. Какая нелепость… Всё это. Ну конечно. Это в голове Сугуру они вдвоём против всего мира. Сатору же никто не нужен. И действительно, зачем кто-то нужен богу? А что, если Сатору сам это предложил? Сам вложил свою жизнь в чьи-то руки? И первым выбором оказался не Сугуру. — Ещё пива? — предлагает Сатору, словно тема исчерпана. Сугуру морщится, чувствуя подкатывающую тошноту, теперь уже никак не связанную с сэндвичем, а такую, как будто он минуту назад проглотил проклятье и ещё чувствует на корне языка отвратительный вкус. Он не может дать этому проклятью имя — обида, зависть, злость. — И ты… Ты не против? Сатору смеется так заразительно, будто Сугуру рассказал невозможно уморительную шутку. Это не тот раздражающий беззаботный смех, который Сугуру любит, это что-то горькое и больное, почти маниакальное. — Конечно я против. Но пока лучше без резких движений, пусть думают, что я играю по их правилам. А я... Я в это время буду становиться сильнее и искать способы обойти их, чтобы не то что не играть по их правилам, а изобрести свою игру. Сечёшь? Сугуру хочет спросить: то есть ты всё контролируешь? И понимает, что вопрос донельзя глупый. Сатору не может себе позволить что-то не контролировать. В этом основное противоречие — он не взял с собой в командировку тёплую кофту, но должен на десять ходов вперёд продумывать ходы старых прожжённых интриганов. — Так вот о чём ты хотел поговорить, — с театральной разочарованностью тянет Сатору, присасываясь к новому коктейлю. — А я уж надеялся, наконец решился признаться мне в неземной любви. Сугуру примораживает к месту. Не то чтобы Сатору никогда прежде не шутил на эту тему, но сейчас это сбивает с толку своей возмутительной неуместностью. Чувствуя, что с него сняли кожу, Сугуру ничего не отвечает, хотя очень хочет отшутиться, и тишина искрит телевизионными помехами. Господи, ну скажи ты уже что-нибудь! Иначе от этого молчания разорвутся барабанные перепонки. — Ох, Сугуру, сегодня ты прям ещё скучнее, чем обычно. А я даже пивом тебя угостил. Нельзя так, а то скоро с тобой вообще никто общаться не станет. Уже даже добряк Хайбара рядом с тобой вянет. — Извини, что не валяюсь по полу от твоих тупорылых шуток. — А вдруг это была не шутка, — произносит Сатору, приспуская очки на кончик носа. Глаза у него невесёлые и жуткие, хотя на губах играет шутовская ухмылка. Сатору всего лишь пытается разрядить обстановку. Сугуру это знает. Но его сейчас всё бесит. Он чувствовал себя таким важным, мучимым сложными судьбоносными решениями, а оказался, как обычно, в дураках. — Это была шутка, — говорит он с напором. Вдруг, как тумблер переключили, становится жутко холодно — откат после поглощения. — Да, — соглашается Сатору, снова пряча глаза. — Была. Пока ты не воспринял её всерьёз. — Ну прости, что не в настроении кривляться. — Так что, ты не ответил на вопрос. — Ты не задавал никакого вопроса. Сатору смотрит пристально, и от его взгляда даже через очки неуютно. Он же много чего видит своими шестью глазами, неужели не чувствует. — Проехали. Сугуру морщится. Если Сатору что-то интересно, он доколебётся, пока не добьётся своего. Однажды после неудачной шутки Сёко он буквально не дал Сугуру уснуть, пока опытным путём не выяснил, что у того нет интимного пирсинга. Не пытается добиться ответа, значит, не слишком-то и хочет его знать. И это, пожалуй, к лучшему. Потому что ответ может сделать безвыходную ситуацию ещё более безвыходной, а замкнутый круг замкнуть окончательно. Система ещё очень сильно не любит привязанностей, потому что привязанность означает верность кому-то, кто не система.***
Из номера Сатору практически можно услышать стук зубов и потирание одной замёрзшей пятки о другую. Сильнейший не смог спасти самого себя от суровой северной зимы. Какая печальная история. Зачем придумывать какой-то сложный план? Отправьте его в командировку на Северный полюс. Северный полюс… Сугуру думает о снеге, практически чувствует его касание на лице. В мыслях нет ничего, кроме бледных холодных губ, покрытой гусиной кожей шеи, снежно-белых волосков на затылке, распахнутых глаз цвета заледеневшего океана, в которых вся сила шаманского мира меркнет, когда меняется на плохо скрываемую нежность. Что было бы, будь они обычными старшеклассниками, которых благословило чудо первой любви? Но они не обычные старшеклассники, и чудо ощущается как проклятье. Сугуру больше не может думать о Сатору. Это выше его сил. Он как компьютер, на котором тысячу раз попытались открыть один и тот же файл, глючит и перегревается. Ему нужно что-то с этим сделать, заглушить рой собственных мыслей. — Чего тебе, Сугуру? — слышится недовольный голос, когда он открывает дверь и тихо проскальзывает в темноту комнаты. — Ничего. Он ложится рядом и накрывает их обоих с головой. Сатору весь ледяной и вздрагивает от прикосновения. Одет почему-то в одну майку и боксеры, даже носков на ногах нет. Ну не идиот ли? — Ты сегодня решил воспринять все мои шутки серьёзно? Если что, про принца тоже была шутка. Не надо ради меня лезть в башни и с мечом крошить чудовищ. — А я, по-твоему, чем обычно занимаюсь, если не крошу чудовищ? — Хорошо, принято. Но я тогда, знаешь ли, современная и феминистическая принцесса. Умею за себя постоять и могу надрать тебе задницу на раз. — Ты хоть иногда думаешь, прежде чем говорить? — Иногда — да. — Какая из тебя принцесса? Ты себя видел? — В смысле? А ты меня видел? В глаза мне смотрел? Такие только у принцесс бывают. Кроме того, у меня куча злобных родственников, очень по-принцессочному. Видел, к сожалению. Смотрел, к сожалению. И про родственников наслышан сверх всякой меры. — Да, а еще в тебе два метра роста. — Как-то ты предвзято относишься к принцессам. Они что, не могут быть двухметровыми? Приличный и любезный юноша на первый взгляд, а такие крамольные вещи говоришь. Сугуру утыкается лбом в растрёпанный затылок. Только расслабившийся Сатору снова напрягается, как для боя. Сугуру хочет взять его холодные руки в свои, чтобы согреть раз и навсегда. — Сатору… Не отвечает, молчит, не дышит. — Сатору, прошу, не дай им повода. Представь, как будто ты на прицеле у полицейского и ни глазом моргнуть, ни мизинчиком дрогнуть. Из открытого рта Сатору вырывается какой-то задушенный хрип или кашель, или бесплодная попытка хоть что-то сказать. Вместо этого он переворачивается, придвигается, цепляется за карман штанов Сугуру, чтобы между их телами не осталось свободного пространства, чтобы ничего лишнего меж ними не осталось. Так легче представить, что вокруг них выставлен барьер, и никто и никогда и ничего… Их губы в сантиметре друг от друга, и Сугуру одновременно в таком восторге и в таком ужасе, что не может дышать. Он пришёл сюда именно за этим, но всё равно удивляется, как будто никогда ни о чём таком не думал, как будто не провёл больше года, мечтая об этом моменте. — Сугуру, я, конечно, всегда знал, что ты течёшь по мне, — с притворной серьёзностью говорит Сатору. — И здорово, что сейчас ты уже в моей постели, но это какая-то откровенно нездоровая херня, если честно. Ты, может, к врачу обратишься? А потом мы обязательно поиграем в принца, принцессу и спасение из башни. Клянусь, буду верно ждать, сколько потребуется. — Какого… — начинает Сугуру, но потом понимает, о чём Сатору говорит, хотя он уже не говорит, а откровенно захлёбывается смехом. Простыни между ними измазаны в липкой желеобразной жиже. Сугуру подносит руку ближе к лицу и чувствует сильный запах виноградного ароматизатора. — Не самая лучшая смазка, давай лучше в специальный магазин завтра сходим, когда в Токио вернёмся, — выдаёт ещё один шедевр остроумия Сатору, щелкая ночником. — Ещё одна шутка, и я не пущу тебя спать в свою чистую постель. — Эй, это ты виноват, что моя постель стала грязной, вообще-то! Сатору бьёт его подушкой, и сердце Сугуру сжимается мучительной тоской. Почему он не сделал этого раньше? Возможно, тогда у предчувствия первого поцелуя не было бы такого печального привкуса. Или в их ситуации по-другому и быть не могло? Ведь их жизни им не принадлежат, а любовь она для тех, кто сам может распоряжаться своей жизнью. Они смотрят друг на друга пристально, напряжённо, выторговывая у судьбы этот момент, и Сатору хватается за лицо Сугуру липкими руками, чтобы столкнуть их губы в поспешном, лишённом грации первом поцелуе. Если ты сильнейший, замкнутый круг можно попытаться разомкнуть силой и плюнуть в лицо системе самым неожиданным образом. В общем-то, подростковый бунт Сугуру всегда был воплощён в одном-единственном человеке.(Пока)