Без выбора.

Им до одури плохо. Спина ощущает холодную каменистую стену. Она огораживает от глухого удара об пол, что разнесется эхом по всему подземелью. Ужасно. Во всем этом блядском месте воротит запах сгорающих листьев. Сал не мог нюхать дорожки, до мелкой дрожи боялся уколов, и Трэвис знал это еще со школы. Теперь он позаботился, чтобы последний вечер вместе стал таким прекрасным, насколько это было возможно. Сердце и душа ныли. Но это было не так уж и важно, в этом не было смысла, больше болью не поможешь. Теперь они должны стать болью, чтобы прожить вместе немного дольше. Трэвис с детства знал, на что он подписался, выбирая жизнь где-то еще невинной душой на небесах, или как там произошло, что наивно появился в семье под фамилией Фелпс. Трэвис не знал, когда жизнь не была полна боли. Стоило ему привыкнуть к детской жизни: он заставал своими глазами картину, как его родную мать разорвало на куски. Он еще помнит ее вылупившиеся глаза, краткое «черт» с ее губ, он помнит, как прозвучало несколько громких хлопков и как в его сторону полетела горячая кровь. Она запачкала ему ноги, потекла и затекала в каждый ебанный уголок его души вместе с трещинами в полу, где и засохла. Он так и не смог оттереть ее дрожащими руками. Его слезы были подстрекателем язвительного языка отца. Он навис над Трэвисом в тот момент, и на всю жизнь остался сверху, смотря на запуганное мелкое существо. Не важно, чья кровь была на Трэвисе. Чужая, своя собственная. Он всегда был униженно-низко, над ним всегда что-то так нависало. И всегда опасность. Он не хотел стать таким же, нет, последнее, что он хотел: это стать подобной мразью. Только Трэвис никогда не играл роль спасителя. Карие глаза медленно перекатились смутно глядеть на такую дрожащую сейчас фигуру. Спасителем всегда был Он. Сал Фишер, только Сал Фишер был дитем из пророчества. И как наивно было полагать, что школьная влюбленность пройдет и утихнет, а Трэвис забудет как ужасный сон мальчишку с двумя синими хвостиками, что пришел однажды к нему в туалет и успокоил. Руки ломит. Он осторожно тянется к чужому плечу. Будто загнанного в угол котенка он гладит, проводит по таким же прекрасным синим прядям рукой, и ведь даже не скажешь, что Сал провел последние годы в тюрьме как будущий смертник. Трэвис вытащил его. У них не очень то много времени. –…зачем, Трэв? –хриплый голос отдается легким эхом по стенам, после чего Фишер как-то заторможенно вздыхает, сдавленно всхлипывает и обхватывает болящую голову руками. –я хочу не помнить тебя, а видеть. Салли, я знаю, как это выглядит. Но во мне не осталось совершенно ничего святого, чтобы клясться тебе им. Просто поверь мне, пожалуйста. Я…не хочу тебя терять.–голос звучит будто не твой, младший Фелпс прекрасно понимает это, но только сплевывает в сторону, после проводит руками по лицу. Он идиот, которому надо собраться с мыслями. Собирая остатки хоть некой здравой мысли, Трэвис осторожно снова смотрит на молчащего Салли. Тот по привычке со страха сжимает свои хвостики в руках. Ужасное зрелище и понимание. Это режет душу и сердце. Трэвис не представляет, что сделает это с ним. Что ему придется. –…мы в кое-чем похожи, Сал…–выдыхает Трэв, прежде чем притягивает к себе потрепанную книгу, уставляясь на плывущие буквы, но стараясь выцепить все, что он читал и заучивал наизусть, прежде чем организовать чужой побег. –ну и в чем? –голос Фишера стал менее истеричным. Бессмысленным. Спокойным. Сал смирился с смертью еще давно, какая разница, через какой путь он умрет? –у нас нет и не будет выбора. Ты был рожден запланировано судьбе, как можно было противиться ей? Тебе было уготовано стать мученником, было предрешено все наперед…и все же есть события, которые мы не можем контролировать…–резко замолкая, Трэвис кусает губы, отшвыривая книгу куда подальше. Та с громким стуком падает в паре метров и про нее забудут. В ней больше нет смысла. Сал молчит. Трэвис тоже. Оба прекрасно знают, о каких обстоятельствах речь. Чувства Трэвиса превысили самую высшую меру страха: это отцовский гнев, и не просто отцовский гнев, а гнев главы Культа, который владел особыми знаниями, коими Трэвис еще не обладал, а значит Кеннет был одним единственным человеком с темным тузом в рукаве. Это говорило о многом. Трэвис обрек себя в лучшем случае на долгие пытки и жесткое наказание, где будет кровью обливаться и тянуть руки к отцу, моля о прощении и пощаде, зачитывать молитвы на языке криков, писать себе контракт смерти грамматикой боли. И все это для чего? Не чтоб отсрочить время смерти любимого. Чтобы оставить хоть каплю надежды видеть его в своих снах. Призрачные слова в строках древности о ритуале, скрепляющим души влюбленных во веки веков, ведь даже после смерти те встретяться вновь. Но ритуал был очень уж болезненным. И если Салу было уже все равно, как умереть, а перспектива видеться хотя бы с кем-то из родных ему людей была даже счастьем, то Трэвис снова показывал свою безграничную любовь. Ему страдать над телом, ему красить свои руки кровью, ему убивать любовь своей жизни. И это было отвратительно. Салли еле мог думать после событий, и даже он понимал, как высоки риски. Он болезненно замычал, не в силах разомкнуть губ, вдруг прильнув к Фелпсу цепким хватом его руки. Он так думал, что цепким, но на деле Трэвис чувствовал, как мало осталось в нем сил. Замученный и бедный, загнанный жизнью. Оба были пленниками с разных сторон. Рабы судьбы и чужих ожиданий, подчинившиеся той системе, которую возложили на них. Трэвис выдохнул. Пора. Время утекает быстро, двигаются они заторможенно, оба уже не могут нормально думать, но культ быстр, резок и не стоит на месте. Их отследят и могут нарушить всю гармонию, которую они так мило устроили в этом отвратительном месте. Ужасно. Фелпс бы при любых других обстоятельствах обязательно уточнил бы у Сала, готов ли он, комфортно ли ему, но сейчас это не так важно. Трэвис сейчас только рвано притянул к себе Фишера, вцепляясь в него как в последнюю надежду, скорее прижимая к себе. Это мгновение он запомнит на вечность. Чужое дыхание в свою шею, трепыхающееся тело от волнения и запаха наркоты и грязи, легкая хрипоты при выдохах и чужое живое сердце, что стучало сквозь истерзанную оранжевую форму заключенного. Все это было последним моментом, когда эти двое безмолвно признавались друг другу в каких-либо чувствах между собой. Пусть самых отвратительных, ничтожных и мизерных. Но главное, что чувствах. Холодно. И горячо одновременно. Сал уже не видит и особо не слышит, пусть тщетно пытается до конца бороться с этой ужасной темнотой, которая настигает его перед глазом, в ушах, в голове. Для него сейчас существует только холодный пол под спиной и теплые руки, которые остались последними, что аккуратно его гладят, с любовью трогают и не дают полностью отчаиваться. Он умрет в любом исходе, но рядом с Трэвисом это было не так больно осознавать. Одежда–иллюзия хоть какого-то порядка в человеке и хоть каких-то моральных норм. И ей и нормам не было тут места, Трэвис не чувствовал смущения или стеснения, когда ему пришлось своими же руками протаскивать резинки через худые бедра, когда самому пришлось расстегивать свою мантию, рубашку, брюки. Это все не важно. Тошно было от того, когда кожу руки тронула холодная сталь. Трэвису хотелось откровенно зарыдать от того, что он держит в руках ритуальный клинок. Губы скривились. Теплые касания к своей щеке отрезвляли. Сал смотрел за ним. Успокаивал легкими касаниями своих тонких пальцев чужую кожу, нежно что-то шептал своему любимому. Заставил в очередной раз Трэвиса отвести взгляд от неизбежной смерти. Дрожащие ладони смертника аккуратно обхватили тонкое вытянутое лицо культиста, притягивая ближе к себе, чему Трэвис поддается легко. –чш…не надо бояться.–сквозь любую боль и темноту Сал улыбается. Только ему улыбается. –Сал…почему все так? Я не хочу. Я не могу…–Фелпс тяжело вздыхает, едва сдерживая себя от переходов на всхлипы, убирая клинок в сторону. Ответом ему стало теплое дыхание на своих губах. –значит так было надо. Мы не можем убивать кого-то просто так, Трэв. От самых сильных чувств мы убиваем тоже…сделай это так, будто ты признаешься мне в любви. Пожалуйста. –…я люблю тебя, Сал. –я тебя тоже. Не медли… Трэвис понимал, что Фишер как всегда прав. От самых искренних чувств рождаются самые грязные поцелуи. Трэвис их не жалел. Чужие губы, щеки, горло подверглись самыми чувственными, самыми лучшими, какими он умел, поцелуями. Фелпс слушал чужое дыхание, внимательно следил как дергаются чужие руки, тело, как Фишер выгибается ему навстречу, лишь бы не прекращал. Салли было все равно и нет одновременно, ведь что есть приятнее, чем поцелуи любимого человека. Нутро сильно жгло. Ноги разведены, дрожащими палочками дергаясь по сторонам. Трэвис действительно не хотел медлить. Было больно обоим, но физическая боль была ничем по сравнению с моральной. Трэвис только скрипел зубами, ища хоть каплю удовольствия в том, как плавно входил его член внутрь. Это было не добровольным и обоюдным желанием, нет, это было что-то больное, скомканное и отвратительно-грязное. Сал лежал неподвижно, даже дыхание казалось не дрогнуло. Скорее всего измученное тело довольно быстро сломилось усталостью, недоеданием, жаждой и ужасными запахами и мыслями. Трэвиса это расстраивало, но в то же время радовало, что Сал даже не почувствует того, что почувствует Фелпс. Соитие условность, прописанная в ритуале. Только то, что было дальше, было отвратительней. Трэвис хватает кинжал в руки. Сжимает рукоятку в приступе легкой паники. Зрачки суживаются от того, что он обязан сделать этим металлом. Губы кусают. Нет. Он не хочет. Не хочет. Взгляд перетекает на ровно вздымающуюся и опускающуюся назад грудную клетку Фишера. Успокоится и взять себя в руки, как и клинок в нужном направлении, помогли лишь воспоминания о чужих словах. Да. Да. Спокойно. Глубокий вдох. Трэвис сосредоточенно ведет кинжал к чужой груди. –прости… Острое лезвие пускает кровь под собой. Режет как по маслу очень бледную и натянутую на ребрах кожу. Трэвис не хочет уродовать любовь свою, слыша, как тот сквозь остатки сознания вдруг захрипел, болезненно сжимая костяшки пальцев, но это необходимо. К сожалению. Фелпс сам судорожно всхлипывает, так как процесс должен быть одинаковым, от чего ему приходится двинуть бедрами, делая Салли еще больнее, травмируя прямую кишку еще больше, чувствуя, как возможно стирает бедную кожу внутри. К крови он был готов. К тому, насколько ужасно будет слышать хрипы любви своей–нет. Верхний слой ткани прорезан. Трэвис понимает, этого мало. От низа ключиц и по ребрам, делая небольшое углубление, он как можно скорее сует лезвие дальше, стараясь не обращать внимания на все. Кинжал будто перенимает его настроение, жировая ткань идет легко, особо не затормаживая. Неровная линия из-за дрожащих рук, а вид желтоватого кожного жира в утоплении кровью заставил бы желудок вывернуться. Трэвису не в первой, ему уже не плохо из-за какого-то вида мертвых тел, было и похуже, но сердце с каждым сантиметром и чужим хрипом сжималось до задыхающегося состояния. Хотелось тошниться от того, что видит и делает. Член в чужом нутре зажат и едва двигается, Трэвис все силы вкладывает в то, что кончить в нужный момент ему необходимо ритуалом, поэтому лучше уж подвести сейчас, чем наблюдать потом. Противно пачкать руки в чужой крови, раздвигая буквально вырезанный проход к чужому сердцу. Словами не добьешься, так пойдешь действием. В случае Трэвиса–мерзким вскрытием. Приходится дорезать небольшие ниточки, аккуратно надрезать эластичную ткань красноватых мышц, лодочкой из руки убирая какие-то ничтожные по сравнению с видимым месивом капли крови. Ребра. Очень аккуратно ножик стучит по каждому, пока Трэвис делает на каждый отсчет по небольшому толчку, стискивая зубы, так как ему тошно от того, что организм дает реакцию впринципе, болезненное натирание члена все равно наливает его кровью и заставляет чувствовать очень неприятное удовольствие от движений. В ушах звенит, значит времени очень мало. Фелпс даже не слушает как уже даже не хрипит, а болезненно скулит его любовь, сосредотачиваясь только на том, чтобы острым заточенным идеально лезвием начать быстро пилить кость этого ребра. Каждый звук был будто ударом. Трэвису хотелось самому воткнуть в себя этот кинжал, но он не мог. Он не мог оставить Сала так, если не смог бы оказать ему помощь. Да и не может. Культ не даст Салли выжить даже укройся тот на другой планете, доберется и глазом не поведут, поэтому выжить в этот раз должен был Трэвис. От мысли о том, что доводит любовь до смерти, Фелпс даже не заметил, насколько горько и обжигающе пронеслись слезы по его лицу. Костяшку бережно отложили в сторону. Темп толчков пришлось попридержать, чтобы заглянуть на перикард и сердце в нем. Сердце там было живое, бьющееся в неровном темпе, будто уже чувствуя, что долго не проживет. Легочные артерии, полая вена, все в окружении такого красного цвета. Это было эстетично красиво, очень. Фелпс сглотнул слюну, понимая, что будет дальше. Клинок очень осторожно поднесли к перикарде. Начало мутить в глазах. Толчки бедер уже доводили до дрожи в ногах и теле, а значит скоро закончится все это. Это было очищением. Потерять самое дорогое, что у них было. У Салли это была жизнь, его друзья в ней, это была беззаботная судьба в дневном свете и мучающие его кошмары в ночи. У Трэвиса это был единственный лучик света и надежда, его любовь, его самое дорогое счастье. Он вынашивал в груди долгие годы всю эту влюбленность, переборол тревожный трепет рук при мысли о том, что он гей, принял эту правду. А теперь своими же руками ее уничтожал. Бедра свело. Трэвис не сдерживается и вдруг впивается в уже такие же бледные губы с извинением. –я люблю тебя, Сал. Прости. Лезвие перерезало перикарду. Трэвис не может смотреть на то, как тело Фишера пробило последней судорогой. Казалось Трэвис запомнил, как Сал пытался сказать ему, что «взаимно» одними губами. Отвратительно. Губы сжались. Нельзя оставлять его мучаться. Клинок отбросили в сторону, кровавые пальцы вцепились в чужие бедра, притягивая сопротивляющееся смерти в последний раз тело, делая еще размашистый толчок. От боли выплеснувшейся спермы Трэвис не выдержанно закричал, после зажмурив глаза. Руки скорее прижали к себе нагое тело. Еще несколько секунд. Биение сердца в среднем темпе постепенно замедлилось. Последний стук. И больше Сал не двигался. Трэвис не чувствовал больше теплых выдохов в свою шею, не ощущал больше того, как под ним что-то да стучит. Это была пустота. Вечная пустота, на которую он обрек Сала и себя. Рева, раздавшегося с жгучей болью и примесью сорванного горла, ощущения самого ценного, что потерял, эти стены еще никогда не слышали. Теперь он раздался по всему залу, возможно доходя до подвала заброшенных апартаментов. Горе и только будет проходить здесь, только кровь красит эти столетние и больше стены, и вся любовь, появившаяся здесь: умирает, пачка руки, душу и сердце. Трэвис падает на бок, судорожно прижимая к себе еще теплый труп, ведь он все еще не мог поверить, что собственными руками он убил этого человека, который спасет мир. Он бы умер и так. Но теперь Трэвис уверен: как только он провалится в затмение и крепкий сон первым, что он увидит, будет его любимый. Осталось успеть похоронить его и закинуть весточку его подруженции. А дальше будь что будет. Трэвис знал, Сал был прав. Убивают от самых что ни на есть сильных чувств. От отчаянья в любви. От обреченности быть умершими в любом случае. От того, что все эти отношения закончатся и закончились бы одним: это смертью обоих, чьи души лишь жертвоприношение для мира. И оба не имеют выбора. Они–обреченные.