Подарок к Излому

Город украшался к Излому: одевался в остро пахнущие смолой еловые лапы, в яркие гирлянды флажков, ночами зажигались под крышами маленькие праздничные фонарики. Дворец украсили алыми полотнищами, они трепетали на ветру, хлопали, и Руперту, который во время короткого отдыха от дел смотрел из окна кабинета, казалось, что это паруса, и он снова в море. Моря он не видел с осени, когда посетил верфи Ротфогеля. Недавно назначенный адмирал Западного флота показывал кесарю свои владения, с гордостью рассказывал, сколько заложено кораблей, просил весной дать имя новому флагману, который должен был сойти со стапелей. Руперт хотел бы назвать «Ноордкроне», но это был бы плохой знак, ведь та, первая, лежала на дне Хексбергского залива, и Руперт предложил назвать флагман «Северным сиянием». Адмирал был неплох, умен, опытен, и так же, как когда-то Олаф Кальдмеер, начинал свою службу с Северного флота. Он был хорош всем, иначе Руперт не назначил его на эту должность, и все же он вызывал только глухое раздражение. Он не был Олафом. Руперт старался, чтобы никто не принял его отношение за немилость, щедро награждал за успехи, улыбался во время аудиенций, но изгнать из сердца тянущую боль, когда взгляд выхватывал в толпе высокую фигуру в адмиральском мундире, не мог, как и досады на человека, снова оказавшегося не тем. — Он крепко держит ваш Западный флот, — сказал Руперт вслух, будто продолжая когда-то давно начатую беседу. Ростовой портрет на стене кабинета, как всегда, не ответил. В первый же год после войны и восхождения на престол Руперта Первого портреты Олафа Кальдмеера появились везде. В казенных заведениях их было приказано вешать по правую руку от портрета кесаря. В храмах перед ними теплились лампады, и мерцающий огонек в полутьме отбрасывал тени, и порой казалось, что человек на портрете живой, шевелится, смотрит. Руперт не любил бывать в храмах. Строгое худое лицо адмирала Олафа Кальдмеера, Святого покровителя Дриксен, теперь знали все. Еще больше портретов, напечатанных на дурной серой бумаге, и снабженных кратким описанием примет разошлись по карманам неприметных людей, разъехавшихся во все концы страны, и даже далее. Только бесполезно. Кальдмеер ушел тогда перед Изломом. Не взял с собой ничего, кроме поношенной одежды и зимнего плаща, оставив на столе придавленный чернильницей листок. Хватились его не сразу, да и кому было? Руперт тогда воевал в Дриксен, Вальдес — кто его знает, где был Вальдес, только не в Хексберге, не в своем доме, где остался лишь его не то гость, не то пленный, в окружении равнодушных фрошерских слуг. Весть об этом дошла до Руперта лишь через четыре месяца, чудом догнала на горном перевале вместе с загнавшим лошадь вестовым. То самое, последнее, письмо Кальдмеера Вальдес вложил внутрь своего. Руперт помнил, как читал, а строки прыгали перед глазами. Сейчас он мог бы прочесть его наизусть, не заглядывая, так часто он позже перечитывал его, пытаясь понять, найти скрытый смысл в наклоне букв или маленьком пятнышке на полях. Когда оно истрепалось от постоянного ношения на груди, под мундиром, он убрал его в шкатулку, и теперь доставал лишь на Излом. «Я больше не нужен, я ухожу», — писал Олаф. — «Я сделал все, что смог, и как смог. Волей Создателя я еще жив, но верно лишь для того, чтобы принять без ропота последствия своих решений». В конце он прощался, называя Вальдеса и Руперта по именам, благодарил и просил не печалиться, а при случае зажечь свечу в храме за моряков Западного флота. Он ушел, и с тех пор никто не видел его ни живым, ни мертвым. Вальдес писал, что его «девочки» не смогли найти его в Хексберге. И что не такой Олаф был человек, чтобы бросаться в море с обрыва. А значит, он просто ушел. Руперт хотел в это верить, отчаянно цепляясь за надежду. Поэтому искал повсюду. Куда мог пойти немолодой, не оправившийся до конца от ранения и заключения человек в тот год, когда в пожаре войны исчезали целые города и деревни, а по разбитым армиями дорогам шли в никуда, спасаясь, толпы оборванных людей? Руперт упрямо отгонял от себя десятки страшных видений, как Олаф мог закончить свой путь. Он искал в Дриксен, в Талиге, в Кадане, его шпионы собирали сведения обо всех подходящих под описание людях в портах Фельпа и Гаунау. Но уже третий Излом он встречал лишь с портретом Олафа. Мысль о том, что в бесплодных поисках пройдут годы, Руперт упрямо отгонял от себя. — Ваше величество! — двери распахнулись без стука, Руперт нахмурился, оборачиваясь к вошедшему. Чтобы его секретарь позволил себе такое, должно было произойти что-то из ряда вон выходящее. — В чем дело, Эрих? — Руперт открыл верхний ящик стола, где лежали заряженные пистолеты. На него уже было совершено не одно покушение, и никто не мог поручиться, что этого не произойдет вновь. — Вы приказали докладывать немедленно, если... — Эрих улыбался, счастливо, открыто, протягивая Руперту вскрытое письмо. Руперт почти вырвал бумагу из рук секретаря. Писал Мейерс, тот, кто руководил поисками адмирала. Писал, что его люди в Ротфогеле нашли его. О том, что ошибки быть не может — его узнали два тайком доставленных сослуживца. О том, что они остались незаметно наблюдать, и в случае чего защитят или не дадут скрыться, и о том, что ждут приказов. Голова закружилась, и Руперту пришлось ухватиться за край стола. О, сколько раз вспыхивала надежда, когда находился похожий человек, и сколько раз он умирала, корчась в муках, когда после дополнительной проверки выяснялось, что это лишь кто-то отдаленно похожий. Но Мейер знал свое дело, он ведь не мог ошибиться?! — Я еду в Ротфогель. Через час. Верхом. Подготовить все, — фразы вышли рубленые, дыхания не хватало. Секретарь вымелся в мгновение ока, и Руперт улыбнулся. Во время войны Эрих был при Руперте адъютантом, тогда еще совсем мальчишка, из простых, но сообразительный и шустрый. И теперь он не растерял привычки быстро выполнять приказы. Дорога до Ротфогеля заняла четверо суток. Это было ужасно долго, но быстрее не смог бы никто. Черными тенями летели всадники в походных мундирах. С Рупертом были только самые верные, самые выносливые — во время войны они были в его летучем отряде, и сейчас они спали в седлах, спешиваясь лишь для того, чтобы поменять коня на станциях. Впереди отряда, отправленный Эрихом, скакал гонец, оповещая о скором прибытии основного отряда и заботясь о том, чтобы заранее ждали сменные лошади, горячее питье, еда. Первые два дня надежда в душе Руперта сменялась паникой, вера в слова Майерса — глухой тоской, а потом усталость взяла свое, и осталась лишь цель, которая не давала упасть от свинцовой усталости, заставляла двигаться — вперед, вперед, вперед. Они въехали в Ротфогель на закате. Мейерс встретил их еще в предместьях, а потом повел за собой. Дробью рассыпался стук копыт по заледенелым камням мостовой, люди шарахались в стороны, жались к стенам узких улочек, когда всадники проносились мимо них. Добротный трехэтажный дом украшали сосновые ветви, у входа мялся человек, который, едва увидев Майерса, бросился к нему. Руперт спешился, отдал кому-то повод, шагнул ближе. — ...ждал, ушел... с ним... — обрывки слов унес ветер, и сердце захолонуло. — Все в порядке, — голос у Маейрса был спокойный, а взгляд, которым он посмотрел в лицо Руперту, цепкий. — Сегодня Излом, и на площади дают представления, он пошел туда, его сопровождает мой человек. А этот остался тут, чтобы предупредить нас. — Господа, могу ли я чем-то быть вам полезной? — женщина в наспех накинутой шубке, подбитой беличьим мехом, вышла из дома. За ней стояли несколько слуг. — Если вы хотели бы остановиться у нас... Только тут Руперт, удивленный появлением нового лица, и уже рвущийся поскорее на площадь, заметил, что над входом в дом висит вывеска. — Олаф Кальдмеер ваш постоялец? — спросил он, желая сию же секунду услышать подтверждение того, что не ошибся Майерс, что это не сон. — Олаф Кальдмеер? — удивилась женщина. — Простите, ваша милость, таких постояльцев у меня нет. Есть истопник Олаф, его я отпустила сегодня на праздник. Может быть, ваша милость хочет отдохнуть с дороги? Руперт уже не слушал ее, взлетая на коня. И снова понеслись петляющие улочки города, разве что перед площадью пришлось замедлиться, толпа все прибывала. А потом приказал остановиться Майерс. — Нужно подождать, мои люди сейчас найдут его. Что-то дрожало внутри, отсчитывая секунды ожидания, и когда, наконец, Майерс приказал выдвигаться, Руперт уже почти смирился с тем, что нет здесь никакого Олафа, и это была ошибка. Толпа рассыпалась перед всадниками, люди жались к лоткам со снедью, к помостам, не понимая, для чего здесь столько офицеров Кесарии. Смолкали радостные голоса, затихла музыка. Руперт искал глазами среди толпы, но лица сливались, и он не мог разобрать даже где мужчина, а где женщина, и бесполезно шарил взглядом по однообразной, колышущейся, многоликой, живой массе. Он думал, что Олаф, если это действительно Олаф, должен увидеть его, узнать. Из толпы шагнули трое. Два человека придерживали за локти третьего, заставляя его выйти на освободившееся от людей пространство, прямо к Руперту. Сердце, кажется, остановилось и тут же бросилось вскачь, а Руперт едва ли не скатился с коня, бросился вперед. Он не спутал бы Олафа ни с кем. Тот же разворот плеч, тот же строгий профиль, нитка шрама, стянувшая щеку... Он не добежал пары шагов, замер, не в силах преодолеть разделяющее их пространство. — Мой адмирал! — в голосе дрожали слезы, вышло тихо, и все-таки Олаф услышал, понял. Он освободился от чужих рук, сам шагнул к Руперту. Постаревший, похудевший, хотя куда уж больше, с неровно остриженными, почти полностью седыми волосами. В серых глазах плескалась радость пополам с грустью, и Руперт не мог перестать в них смотреть. — Здравствуй, Руппи, — и эти слова будто что-то прорвали, потому что Руперт наконец обнял, обхватил руками, крепко, до боли, до едва слышного вздоха на ухо, прижал к себе жесткое, угловатое тело. И стоял так, спрятав мокрые глаза в воротнике чужого изношенного плаща, пока не смог, наконец, расцепить пальцы. В доме бургомистра таких гостей в изломную ночь не ждали, но испуганный бургомистр дал слугам такой разгон, что уже спустя четверть часа после появления кесаря на пороге дома Руперт смог остаться с Олафом наедине в лучших покоях, может быть, даже принадлежащих самому бургомистру. Остальным, прежде чем закрыть двери, Руперт приказал отдыхать или, если хватит сил, веселиться. Олаф молчал. Он скинул плащ в хорошо натопленной комнате, опустился в кресло, и грел руки о кубок с горячим вином, что принесли слуги. Руперт сел на подлокотник. Хотелось быть ближе, хотелось спросить о многом, хотелось рассказать о том, как трудно приходилось, пока Олафа не было рядом. Хотелось кричать, обвиняя, хотелось шептать о счастье от того, что Олаф жив, что он здесь, но на Руперта вдруг напала странная немота. Он только несмело коснулся пальцев Олафа, еще озябших, и отдернул руку. — За такой подарок на Излом я, наверное, сделаю Майерса бароном, — произнес он, чтобы заполнить тишину. — И предложу возглавить одну из служб... — Я гордился тобой каждый день, — просто сказал Олаф. Он обернулся к Руперту, и в его глазах было столько любви, что тот едва не задохнулся. — Дриксен в надежных руках. — Теперь и в ваших тоже! Вы снова получите под свое командование Западный флот, — порывисто возразил Руперт, но в груди разлилось теплое от похвалы. — Я не нужен Западному флоту, — покачал головой Олаф. — Мой преемник лучше меня, и даже ты должен это понимать. Появись я сейчас — что было бы? Прошлое нужно оставлять позади, Руппи. — Вы никогда бы не вернулись по своей воле? — вдруг понял Руперт. — Не дали знать, что живы? Олаф промолчал, потом, словно нехотя, сказал: — Я не нужен тебе, Руппи. Уже нет. Сердце резануло не хуже, чем клинком. В глазах потемнело от ощущения предательства. «Я искал вас каждый день», — хотел сказать Руперт. — «Я так надеялся, а вы...» Через годы прозвище, родившееся на полях сражений изломной войны намертво прилипнет к Руперту, но уже сейчас за глаза подданные иногда называли его Железным Рупертом. Он улыбнулся сквозь боль, посмотрел прямо в глаза Олафу, зная, что его лицо сейчас, наверное, страшно. — Только я могу решать, что мне нужно, — пальцы сжали плечо Олафа, и тот едва заметно поморщился. — И я говорю, что мне и Дриксен нужно, чтобы Олаф Кальдмеер вернулся. Вы выполните приказ или станете предателем. В серых глазах блеснула полузабытая сталь, но Руперт выдержал противостояние взглядов. — Я подчинюсь приказу кесаря, — склонил голову Олаф. Склонил, резко, отрывисто, будто ломаясь, и Руперт не смог. Упал на колени перед Олафом. Обхватил руками, зашарил ладонями по спине, зашептал лихорадочно: — Не отпущу, слышите?! Что хотите, только живите, только ну уходите снова! Пятная соленой водой, зажмурив глаза, поцеловал куда-то в щеку, в подбородок, потом прижался лицом к груди, и замер, когда жесткая широкая ладонь осторожно опустилась на его затылок, зарываясь в волосы.