Consacre-moi un tabouret

Embrasse-moi Quand tu voudras. «Je te laisserai des mots» Patrick Watson

Звон бокалов. Цоканье каблучков. Волшебная музыка придворного оркестра. Рождество в Версале отмечали с размахом. Его Королевское Величество Людовик, сын Солнца, восседал на увитом золотыми фигурами и бархатными цветами троне, с высоты собственного чина и пары ступеней наблюдая за торжеством. Его взгляд цепко и внимательно впивался нежной иглой в каждого гостя поочерёдно — пронизывал, подчинял, вызывал на дуэль. Все отводили дрожащие зрачки, не принимая вызов. Все, кроме Чонсу. Он — из стальной парчи. Не дрогнул, не заколыхался, не сбежал. Хотя ему есть, что скрывать, побольше разукрашенных дам с горностаями и мужчин в рейтузах. А секрет крайне прост — король обожал Чонсу. Звал на все балы, вечера и празднества; сыпал в кожаный мешочек немало золотых луидоров; наделял дарственными грамотами… И всё благодаря умопомрачительным кабинетам и табуретам. Во всей Франции было не сыскать хоть на толику такого же талантливого мастера мебельного дела, как Чонсу. Все эти гибкие завитки, пышные балерины, благоухающие цветы из драгоценных камней — Чонсу вкладывал частицу души в каждую мелкую деталь своей мебели. Невозможно было не влюбиться в миниатюрный пуф, обитый изумрудным бархатом с серебронитными заморскими колибри, или в чопорный шкаф с широкими боками и ожившими на дверцах могучими соснами. Будучи необыкновенно одарённым мастером, Чонсу принимал участие в одушевлении богатейшего Версаля изысканным интерьером, за что получил королевскую премию. Уникальная мебель вскружила голову Людовику, а Чонсу вскружил голову кое-кто другой. Юркий, шустрый, яркий — бедный мальчишка-слуга с горящими разноцветными всполохами глазами. — Ваше блюдо, мсье. — Прекрасно выглядите, мсье! — Этот шкап невероятен… Похвала из его уст всегда кристаллизировалась в истинное наслаждение для Чонсу, который отныне старался исключительно ради того, чтобы удивить восторженного Джисока. Тот неизменно был облачён в накрахмаленную рубашку, тёмно-синюю ливрею и забавно-аляповатые туфли. Однако походка Джисока беззвучной лёгкостью впитывалась в ковролин и извечно пугала сладко вздрагивавшего Чонсу, когда к нему со спины подкрадывалось земное чудо. Иначе Джисока не описать — светящийся, порхающий неугомонным мотыльком, искрящийся слепящими лучами. При взгляде на него Чонсу хотелось беспринципно воскликнуть, что ни черта не Людовик «Король-Солнце» — это Джисок. Его субтильный, экспрессивный, неповторимый Джисок без гроша в кармане и с необъятной душой наперевес. Сейчас, воровато и таинственно оглаживая взглядом гибкие движения, Чонсу краснел щеками от любви и сожаления об их ужасающей разнице в статусе. Чонсу — истинный аристократ, мастер на вес золота, отъявленный дворянин. Джисок — скромный слуга, мизерный плевочек у ног королевской четы, пятно искренности, расплывающееся по сотканному из золота ковру. И как здесь быть? Чонсу не знал. Лишь вздыхал, печально водил узорчатой вилкой по фарфоровой тарелке и пытался уловить хотя бы на призрачное мгновение чистый взгляд озорных карих глаз. Те — отвечали. Украдкой стреляли, заигрывали и плавили сердце под сковывающим жюстокором. Буря терзала грудину, Чонсу задыхался от нетерпения скорее прижать к себе хрупкую восковую фигуру Джисока, больше похожего на воздушную балерину, на кончиках пальцев выделывающую пируэты с тоннами золотых подносов. Из-под его изящных ступней вылетали ослепительные искры, стреляющие фейерверками очарования и бескорыстности. Всё в Джисоке околдовывало Чонсу до той степени, что коленные чашечки выворачивались в кофейные. — Мсье, Вы готовы к десерту? — бархатистый голос посыпался неожиданным снегопадом учащённого сердцебиения. Похоже, Чонсу совершенно утонул в своих размышлениях. Прямо в покрасневшее ухо дышал учтиво (и с мандариновой хитрецой) улыбающийся Джисок, а в глазах его плескались волны юного озорства. Чонсу на пару мгновений растерялся и смущённо заморгал. Это вам не банкетки сколачивать! — Десерт?.. Я… позвольте, да, я готов… — неловкое лепетание позабавило Джисока ещё больше, заставляя растянуть уголки губ в улыбку пошире. Чонсу вот-вот сгорит. Пожар внутри протягивал свои раскалённые языки от печени до кадыка, колотящегося в любовной лихорадке, беззвучно играя на напряжённых голосовых связках, как на лютне. А Джисок… А Джисок изворотливо убежал на кухню, сверкая пуговицами в отблесках свечей, и уже успел плавно проплыть меж других слуг, напоминающих законсервированных в липком меду мух, чтобы преподнести почётному мастеру мебельного дела миниатюрное блюдце с бланманже, окутанного апельсиновой стружкой и едва видными каплями шоколада. — После полонеза в салатовой гостевой, — проникновенный шёпот осел мурашками на плечах, и Джисок тут же удалился. Не чувствуя вкуса, Чонсу сам не заметил, как похоронил бланманже в недрах свернувшегося в узел от волнения желудка. А причиной этого волнения служил небольшой сюрприз, подготовленный Чонсу заранее с кропотливым трудом. Вдруг Джисоку не понравится?.. Тревожное гудение фагота в разуме прервал придворный оркестр с настоящими музыкальными инструментами, поющими волшебными нотами. Каблучки зацокали по круглой зале, освещённой миллионами огоньков на канделябрах, корсеты заскрипели от размашистых движений, а пышные платья водоворотами утянули своих обладательниц в танец. Чонсу смотрел на торжественный парад полонеза издалека, в предвкушении покачиваясь на мысках бархатных туфель. Музыка визгливо пилила нервы, накаляя ожидание добела. Едва-едва отстояв весь бесконечно длинный и нудный танец слащавых аристократов, заштукатуренных пудрой и враньём, Чонсу понёсся в комнатку в конце коридора на втором этаже западного флигеля Версаля — в «салатовую гостевую», которая негласно принадлежала ему. Вся мебель, проживающая в той комнате, вышла из-под пера Чонсу, а потому король Людовик неизменно оставлял место в ней за автором. Ступени, ковры, парадные портреты, кланяющиеся слуги, рождественские ели — и наконец он здесь. В нежно-салатовом полумраке и витраже любви из тонкого стекла. — Вот мы и наедине, дорогой мсье, — мягко и интимно усмехнулся Джисок. — Оставь, mon précieux, лучше обними меня наконец, — Чонсу тяжко выдохнул и с несчастным видом поплёлся к хихикающему Джисоку. Тот послушно распахнул руки и крепко прижался собственным горячим сердцем к беспокойной груди. Перезвон снежинок. У них в руках — вечность. Больше ничего не нужно. Чувствуя лазурно-нежные прикосновения огрубевших рабочих рук к своей не знавшей плети спине, Чонсу млел, улыбался и всё отчётливее думал: любовь — она на всё способна. На зло, на месть, на кровь, на самопожертвование, на бережливость, на воздыхание. Их любовь готова была на колющие под рёбра тайны, кусачий страх и скребущие когтями недомолвки ради воздушных поцелуев, прикосновений кончиками пальцев и рисунков на теле проникновенными взглядами. — Ты такой красивый и неприступный у всех на виду, — прошептал Джисок, оставляя золотые метки на позвонках сквозь слои одежды. — Мне иногда не верится, что я смог как-то тебя очаровать… Чонсу порывисто отстранился и пристально заглянул в полные сомнений и отваги единовременно глаза. Выразительно поднял брови и изрёк: — Ты что, с ума сошёл? Пусть тебе комод все мысли отдавит! Даже не думай об этом! На его пылкие слова, пляшущие угольками на языке, Джисок прыснул от смеха, обворожительно сощурив глаза с искорками волшебства. Он весь был такой сказочный, что вот-вот грозился превратиться в тыкву — Чонсу даже, по правде сказать, этого побаивался. Мало ли, какие во Франции страсти произойдут… Тут его молнией резанула зудящая мысль. — Точно, комод! Как я мог забыть… — сетовал Чонсу, отойдя в угол комнаты и копошась в высоком распашном шкафу, на салатовых дверцах которого порхали деревянные экзотические птицы и восходило жаркое солнце из золотой проволоки. Джисок непонимающе пилил его спину взглядом, пока не узрел это своими глазами. — Я всё-таки не романтик. И на Рождество посвящаю тебе… — Чонсу замялся, перетаптываясь с ноги на ногу, — табурет! Немая пауза. Джисок с комичным выражением лица в неверии, Чонсу — в отчаянии, граничащем с безумием смеха. Однако табурет, признаться, хорош. Стоял на четырёх витиеватых белых ножках, по которым взбирались закрученные в причудливые формы лозы налитого соком винограда; сиденье — из фисташкового велюра, а на нём розовыми нитями были вытканы гардении, лёгкими стежками взрывающие тканевую почву элегантного табурета. Одна маленькая деталь почти осталась незаметной: золотые феи, невесомо парящие на ножках и держащие на хрупких сахарных плечах благоухающий сад сиденья. Сердце Чонсу трепетало неугомонной птицей, пока Джисок восторженно разглядывал его новое произведение искусства. — Знаешь… мне ещё никогда не посвящали табурет, — его широко раскрытые, по-детски наивные и озорные глаза светились счастьем и благодарностью. — Это невероятно! Прежде чем Чонсу успел бы неловко развести руками, на него налетели с крепкими объятиями, на которые был способен только самый простодушный человек с самым искренним сердцем. Джисок лепетал комплименты и усыпал лицо и руки Чонсу ласковыми поцелуями, полными восторга и восхищения. — Ну, хватит, хватит, mon précieux! Мне неловко… — щёки рдели одурманивающим маком, и Джисок не смог воспротивиться соблазну вновь их поцеловать. Чонсу смущённо крякнул и поднял тёплый взгляд. — Неужели ты настолько рад какому-то табурету? — Что значит «какому-то»?! — чуть ли не вскричал Джисок, тут же меняясь в лице. — Это самый прелестный табурет на свете! И в этом весь Джисок — в честности, прямолинейности и обворожительной простоте. От ребёнка его отличали только принципиальность и логичность в важных вопросах, подло подкрашивающих волосы в седину. — Я рад, очень рад, — скромно пробормотал Чонсу, будучи не в силах выпустить из крепкой хватки тёплые ладони Джисока. Внезапно что-то зарокотало за окном и окрасило лицо Чонсу брызгами разноцветных огней. Они оба резко обернулись — королевские фейерверки бесновались в воздухе, искры кувыркались пируэтами и решетили звёздное полотно неба. Взрывы салюта, чаруя, примагничивали всё внимание к себе, но даже самый яркий всплеск не мог сравниться с горящими энтузиазмом глазами Джисока, ринувшегося к окну, подобно деревенскому мальчишке, никогда не видевшему фейерверков. Чонсу лишь хихикал и обнимал его со спины. — Загадай желание. Тот шустро закивал. Прошёл весь путь тяжёлого мыслительного процесса и наконец воскликнул: — Загадал. Ты тоже не забудь! Чонсу кивнул, уложил подбородок в предназначенную для него выемку — плечо восторженного Джисока, и тихо согласился. — Загадал. И знаю, что это обязательно сбудется. — Почему? — поднятые брови и сказочные светлячки на проволоке расплывчатых зрачков. — Потому что ты точно не откажешься меня поцеловать. Чонсу так безнадёжно влюблён. И так бесстыдно этому рад. А Джисок был не менее безнадёжным и бесстыжим, поэтому хохотал, трясся от любовной лихорадки и целовал, пока не закончится воздух и звон в ушах.