Ойуун

      Я никогда не обращал особого внимания на так называемые знаки, в которые любили верить все мои соплеменники. Даже несмотря на то, что особенно мне причиталось, как никому другому, соотносить любые неожиданные колебания одухотворённого мира с обычными житейскими ситуациями. И не сказать точно, повезло мне или нет, когда я один ушёл к реке за водой с парой вёдер, впервые так громко и отчётливо заслышав протяжный крик одинокого старого чёрного ворона, взывающий к своим сородичам, потерявшись средь обширной и беспощадной степи.

      О, теперь я вполне понимаю, к чему была его жалобная песнь.

      Он был страшен. Он был из тех, чья внешность вселяла ужас ещё до поступков. И он это знал, ибо был красив будто дикий ирбэт, силён, словно в нём одном была вся мощь его племени, и тщеславие с гордостью, переполняющее его, шли впереди любой молвы о нём. Имя ему было Чонгук из племени Чон. Он прозвал себя ханом, хотя им никогда и не являлся. Но я нарёк его просто Кыыл, ведь среди животных редко встретишь такого же кровожадного и бойкого самца.       Этот вид никогда не сотрётся из моей памяти. Кыыл верхом на лошади в окружении своих верных воинов, безжалостно выбивающих последние вздохи из соплеменников, на фоне ярко-оранжевого, горящего заката, знаменующего скорое сожжение остатков моего родного племени. Они вынесли всё: меха, посуду, драгоценности, оружие. Забрали себе лошадей и скот. Не оставили в живых не единой души: альф, застав врасплох, безжалостно убили, их омег отправили вслед за мужьями, а детей и не думали брать в плен, пусть даже для тяжёлой работы. Лишние рты никому не нужны, Чону тем более. Его воины не скупились на боль и страдания, я чувствовал это, к своему несчастью, каждым дюймом тела, поверхностью кожи, сердцем и душой отдавал с очередной новой смертью всего себя, потому что иного мне не было уготовано.       Я был вторым сыном вождя от его второго мужа и единственным незамужним омегой в племени, что спасся от нападения лишь потому, что решил к вечеру сходить за водой, необходимой мне для омовения. Обряда для успеха и благополучия всего рода, который я собирался провести на пятый день после того, как все юрты были собраны, а животные пригнаны мужчинами на новое стойбище. Но не успев, я просто продолжал безвольно стоять на месте, уронив злосчастные вёдра на землю и разлив холодную речную воду себе под ватные ноги, и смотрел прямо на Чона, отвечающего мне тем же, но видел сквозь него, ломаясь изнутри за каждую безвинную каплю крови тех, кто связан был со мной своим духом.       Повидав за столь короткую жизнь много разных, порой, необъяснимых и жутких вещей, единственное, чего я действительно боялся, так это повернуть голову в сторону отцовской юрты. Зная наверняка, что мне там пришлось бы увидеть, я не мог увести глаз с Чонгука, чьё появление принесло ужас в мой обычно спокойный кут. Ни одной живой душе этого ещё не удавалось, а Кыыл даже не достал своего меча из ножен, всего лишь руководя этим актом вопиющей жестокости со стороны, чтобы я мелко начал дрожать всем телом.

      Ведь правда в том, что, на самом деле, то моя вина.

      В мельчайших подробностях я уже видел это. Более того, пристальный, до озноба пробирающий взгляд черноокого вождя мне довелось ощущать на себе годом ранее. Отец и старший брат взяли меня с собой на охоту, где мы имели несчастье столкнуться с самим ханом. Вести о нём и его «подвигах» разлетались по племенам подобно легендам. Поверить в то, что один единственный человек способен молча на колени ставить, медведя голыми руками завалить и с рысью посоревноваться в скорости, представлялось не более чем присказкой для запугивания непослушных детей перед сном. Но в тот день, почувствовав наяву хатыылаах тыал, исходящий от Чонгука, я не только поверил в его существование, но и в полной мере осознал всю неминуемость своей участи.       Высокий и широкоплечий альфа пожирал меня глазами настолько нагло и открыто, что мой отец с трудом удержал брата на месте в его ревностной попытке защитить меня, когда он кинулся на Кыыла с выражением абсолютной ненависти на лице и заточенным топором в руках. Мужчина был один, и, быть может, позволь отец тогда завершить начатое, я бы тогда не стоял столь беспомощно перед тем, кто давно уже решил, что моя жизнь отныне принадлежит ему. Чон вернулся за мной, в очередной раз доказывая мне и всему миру в частности, что хан всегда получает то, что хочет, как и сказывали аксакалы в племенах.       Я должен был принести процветание и благополучие в своё племя, защищать его силами, недоступными для людей, но стал его погибелью, не имея даже шанса на то, чтобы что-то исправить. Все способные к бою мужчины, омеги и дети, которых я укачивал каждую ночь разом в общей юрте, не имели право на жизнь.

      А я имел. Так решил Чонгук.

      — Смотри, — он начал говорить, вызывая оторопь внутри меня своим объёмным и бархатным голосом. — Поверни голову и смотри, — мужчина прорычал это почти неистово, и мне пришлось повиноваться, обращая свой взор в сторону, на которую альфа твёрдо указывал рукой.       Голова моего любимого старшего брата, красавца, коих надо ещё поискать, доброго друга и верного воина, того, кто должен был стать вождём, в скором времени сменив отца, была отсечена и насажена на острое копьё. Веки его оставались приоткрыты, и я прекрасно видел, как того и хотел Кыыл, как закатились глазницы, как безвольно отвисла челюсть с сочащейся из неё чёрно-красной кровью и насколько неожиданно настигла его смерть, судя по выражению лица, с которым брат отправился к праотцам. Моя глухая истерика сдавила горло так сильно, что невозможно было сделать и вдоха. Чонгук отомстил за оскорбление, как и полагается мужчине, носящему титул вождя и хана. А самым ужасным являлось то, что я не мог обвинить его в этом.       Меня всё время не покидала мысль, что если бы я правильно истолковал свои видения, то отец и брат, всё племя, остались бы живы. Это из-за меня все стремглав бросились с прошлого стойбища поближе к лесу. Как оказалось, поближе к Чонгуку. Я думал, что защищаю их, Духи и Боги шептали мне, что это правильное решение, но по итогу все дороги, которыми я бежал, привели меня к Кыылу. Ведь то, что мы в конце концов должны были сойтись, та неизбежность, от которой ни мне, ни ему было не уйти.       Всё, чего я желал в тот момент, упасть наземь и закричать так громко и натужно, чтобы все птицы и звери в округе сбежались на мой зов и разорвали альфу вместе с его воинами на части. Но мне надо было смиренно стоять с застывшими слезами на ресницах, позабыв про весенние вечерние холода, про юность и молодость, оборвавшуюся в ту самую секунду, когда Чон лишил меня семьи. Я не моргал, не дышал, не двигался. Поджимал пальцы ног, боясь потерять хрупкое равновесие, яростно вдавливал ногти в ладони, чтобы не потерять сознание от кошмара, развернувшегося передо мной, и сжимал зубы до мелкой крошки, не позволяя и звуку вырваться из горла. Натянутый, как тетива лука, неживой, неодушевлённый.

      Өлбүт.

      Он, как и всякий властный человек, в полной мере ощущал мой стержень. И Чонгук не мог не восхищаться им. Однако его бедой было то, что мужчина понятия не имел, что я, Тэхён из канувшего в лета племени Ким, твёрд не только духом, но и взаправду наделён силой, до которой ни ему, ни кому либо ещё не добраться. Мой папа — ойуун, оберегающий бесконечные земные просторы, живых и неживых, передавший мне все знания и умения, практики и обряды, доступные ему, вместе с моим первым вздохом и его последним. Я должен был родиться таким, папа видел это так же ясно, как и свою смерть, но мне до сих пор интересно, как далеко он мог смотреть в будущее? И верил ли он во всё это столь же непреклонно, как и я начал?       Потому что, если бы я однажды увидел, что моему сыну суждено стать наречённым самого Кыыла, то избавил бы его от таких мучений раньше, чем тот увидел белый свет.       Насколько велики мои возможности? Вопрос, терзающий меня весь сознательный возраст, с того момента, когда я впервые столкнулся лицом к лицу с заяанами. Они не пытались напугать, но и не делали ничего, чтобы подружиться. Они просто были, а спросить мне было уже не у кого.       Шаманов почитают, им преклоняются, их обожествляют, и это далеко не секрет. Но отец предпочёл скрыть тот факт, что я один из них. Пытался уберечь, понимаю. Потому что в случае ошибок шаманов, их с той же силой любви запинывают до смерти или изгоняют из поселения. Одному в степи не выжить. Отец и брат были склонны сомневаться, но их недоверие было вызвано скепсисом по поводу моего юного возраста, а не неверием. Им ли не знать, что такое жить в одной юрте с человеком, способным одним лишь ритуальным костром изгнать хворь из племени. Тогда я не имел той же мощи, что и у папы, но с приходом Чонгука всё изменилось.       Это он стал тем, кто пробудил всё самое плохое во мне. Своим безжалостным указом и желанием обладать мной целиком и полностью вырвал из судорожно сжимающегося сердца те крупицы сострадания, за которые я хватался, чтобы не упасть в чёрное шаманство.

      И я сделал так, чтобы он поплатился, правда, сильно позже.

      — Тэхён из племени Ким, — у меня непроизвольно что-то ломалось в груди от той интонации, с которой он каждый раз произносил моё имя, но мне дóлжно было смотреть на него с тем же мужеством, с которым я продолжал стоять перед Чонгуком, восседающим на лошади. — Самый зави́дный омега на материке, — слащаво и напыщенно протягивал он, а я в это время проклинал свою внешность. — О твоей кротости и красоте говорят во всех племенах ниже по реке. Каждый из вождей хотел либо жениться на тебе, либо женить своего сына, — раздражение, промелькнувшее в его голосе, мне очень хорошо запомнилось, как и следующий за этим самодовольный тон: — Но я убил их всех. Ныне, покорный, ты мой.       Покорный. Он всегда меня так называл. Это была высшая степень его восхищения мной. Тогда я не задумывался об этом, подчинял ветер и дождь, но не мог подчинить самого себя и тошноту, подкатывающую к горлу. Это не было открытием, но та непоколебимая жестокость и удовлетворение от своего поступка, исходящие из мужчины, не то что пугали меня, скорее очень предостерегали.       Я не мог знать, точнее, не хотел знать, как и что Чонгук собирается со мной делать, а моя ненависть искала место, которое намеревалась заполнить собой до краёв.

      И она нашла его в мужчине.

      — Если на то воля Великого хана, — я произносил это, едва продрав голос, и прекрасно знал, как тешить его самолюбие, несмотря на закоченевшую на года боль и сверкающие от слёз глаза, — то на то и моя дьылҕа.       У меня не было другого выбора. Я всего на всего трофей, добытый в ходе захвата одного племени другим. Поэтому всё, что я мог, когда Чонгук молча протянул мне свою большую мозолистую ладонь с лошади, с ощущением полной и не подконтрольной безысходности, неистово ненавидя и его, и себя, так же протянуть свою в ответ, знаменуя абсолютно не искреннее согласие принадлежать ему и быть его, игнорируя внезапно вспыхнувшее пламя за его спиной, которым Чон, наконец, окончил уничтожение моей прошлой семьи. Вырвав меня из места, называемого мною домом, альфа показывал свою уверенность, с которой он собирался стать мне всем: другом, мужем, братом и, если надо, моей погибелью.

      Как жаль, что смерти я больше не боюсь.

      Думаю, Чонгук прекрасно видел, насколько велико моё отчаяние. И насколько мне хотелось выхватить его закалённый огнём и сражениями меч, чтобы перерезать ему глотку, но мужчина всё равно усадил меня верхом подле себя, крепко прижав всё ещё дрожащее от переизбытка эмоций тело к груди. Я помню, как последний раз посмотрел на жалкие остатки племени, а потом сильно зажмурился, пока Кыыл не видел моего лица, и не раскрывал век всю дорогу, пытаясь удержать влагу внутри и не доставлять ему удовольствия слышать мой жалобный вой. Я стал тулаайах’ой из-за Чона, чужим и неприкаянным, но тот не сожалел об этом ни единую минуту своей жизни.       В тот момент мне было неизвестно, что как следует оплакать отца и брата я не смогу ещё очень долго. Хан вёз меня в своё племя как равного себе, торжественно входя в поселение вместе со своими воинами — победителями, пусть и самым варварским способом. Но я ощущал себя обыкновенным пленником, коим и являлся для большинства соплеменников Чона.       Я не помню, как долго длилась дорога или куда меня после уложили, когда почти свалился без сознания с лошади. Все события между негласным согласием с его правом на меня и пробуждением в красиво убранной юрте выпали из памяти и более не возвращались. Уже тогда, только открыв глаза и вдохнув кажущийся иным воздух, первые малодушные мысли о смерти прочно засели в мой ум. Одно лишь желание об избавлении и искуплении.       Не сложно было понять, что я нахожусь в постели хана. Обереги, серебро, кожа, дерево берёзы, узоры — всё кричало о том, что я внутри хозяйского дома. А ещё запах. Выкручивающий мне на живую кости запах, окутывающий с ног до головы: волосы, одежду, кожу. Мне было противно лежать на его подушках, укрываться его верблюжьим тяжёлым одеялом, чувствовать мягкость его перин. Как только силы вернулись ко мне, я тотчас же вскочил на ноги, выныривая из-под красного балдахина, укрывающего постель от гостей. Определённо, это было жилище Чонгука, потому что лишь такой, как он, мог иметь столько дерзости и гордости, чтобы установить в северной части юрты свой личный трон.       Я невольно жадно рассматривал дом, в котором однажды поселюсь. Юрта была не то что большой, она была огромной, и вполне могла поместить в себя всё моё поселение. Но, к своему удивлению, я заметил, что при всей роскоши и убранстве, при всех мехах, утвари и оружии, здесь отсутствовала вторая постель в восточной части, обычно принадлежащей омегам. Поверить в то, что у Кыыла не было хозяина в доме, я не мог. Да и не это занимало все мои мысли.       Что со мной теперь будет? Куда податься? Как сдерживать слёзы, рвущиеся постоянным потоком? Одно мне было известно наверняка: Чонгук одержим мной. Но становиться его мужем — последнее, чего бы я хотел. А это была непреложность, выходом из которой являлась лишь смерть. Трагическая, болезненная, «нечистая», но все же өлүү.       — О, ты проснулся, — тихий и протяжный голос одного из аксакалов племени, который сильно позже станет голосом моей совести, сам того не ведая, вырвал меня из пучины страшных и необдуманных мыслей. — Хан послал меня проведать тебя, мой мальчик. Ты голоден?       Еда, пожалуй, было последним, что бы я смог запихнуть в себя, прокручивая кровавые картины перед собой. Я не отвечал ему, не хотел, а сейчас бы всё отдал, чтобы ещё хоть раз поговорить напоследок со стариком, что стал единственным, кто хоть как-то пытался понять меня и моё горе.       — Тебе что, язык отсекли? — нахмурившись, спрашивал он, пытаясь подойти, но я бросился от него в другую сторону, не столько боясь, а сколько не желая сближаться с кем-то из Чонов. — Ай! Агнец, что я тебе сделаю? Посмотри, — мужчина развёл руками, — у меня и ножа с собой нет. Старика немощного страшишься?       Я не разгадал его загадки, так и не понял, почему он стал тем, на кого я впоследствии надеялся, кому изливал свою душу, у кого искал спасения и совета. Была ли то моя интуиция или же Боги бормотали в одно ухо правильные вещи, однако мне хватило одного осознанного, а не озлобленного, взгляда в его нисколько не помутневшие с годами глаза, чтобы сложить оборону и довериться почти незнакомцу, прикрывая позорно рот рукой и пряча глаза, наполнившиеся влагой в миг, заставивший ощутить себя самым одиноким на свете человеком.       Упав на узорчатые ковры, сгорбившись всем телом, я беззвучно рыдал на руках подлетевшего ко мне омеги, обхватившего меня и молча прижимающего к своей груди, словно я был его родным сыном, пропавшем без вести и неожиданно вернувшимся к родителю. Не знавший никогда ласки своего папы, я жался к нему так же отчаянно, как если бы он мог спасти меня от ужаса, происходившего со мной, просто укрыв морщинистыми ладонями. Осознание одиночества накрыло слишком стремительно, чтобы я был в состоянии ему противиться.       — Поплачь. Поплачь, — повторял всё он, медленно покачиваясь, стараясь меня убаюкать. — В слезах омеги сила. Они раны лечат, они воинов от беды спасают, они детей от сглаза берегут. Поплачь, мой мальчик.

      Ложь.

      Слёзы омег, может быть, и лечат, но мои слёзы, слёзы ойуун’а, чистый яд. Они приносят боль и страдания моим обидчикам, потому что ни я за них в ответе, а те, кто мне зло причинил.       — Поплачь, и больше никому не показывай их, — этот наказ аксакала стал моим путеводителем по жизни в этом племени. — Они тебя не пожалеют.       Моё сердце билось так быстро, что я едва мог различить удары, и воздуха в лёгких постоянно не хватало. Ничего не хотелось. Ничего не моглось. Пошевелиться лишний раз стало проблемой. Но я всё стерпел. Стерпел, терзая каждодневно себя, виня за смерть отца, брата и племени. Делая попытки вдохнуть, открывая и закрывая рот, утирая раскрасневшееся лицо и размазывая горькие слёзы, я выглядел настолько жалко, что проще было бы просто убить меня и больше не мучить.       — Всё, тише. Хан тебя от всего убережёт. Мужем твоим станет — в серебре и мехах ходить станешь, уоллар’а ему подаришь и свою печаль разом позабудешь, — я метнул в него взгляд, полный ярости от одного лишь упоминания Чона, отпрянув. — Даже не думай так на него смотреть! — зашипел вдруг мужчина, собрав брови в кучу. — Тебя казнят тут же!       — Ну и пусть! — в сердцах крикнул я, продолжая тереть лицо в попытке убрать следы внезапной истерики, сбившей с толку.       — С ума сошёл что ли? — старик поймал моё лицо, несильно сжимая и заставляя смотреть прямо на него. — Боги тебе шанс дали спастись, а ты в Нижний Мир торопишься?       — Разве это спасение? Разве смогу я найти покой в руках того, кто моему родному брату голову отсёк? За какие грехи я расплачиваюсь?       — Значит есть за какие, раз всё так, как ты говоришь, — я зашёлся на вдохе. — Каждому по судьбе отведено. Твоя судьба рядом с нашим ханом.       — Нет… — посмотрев на него с мольбой, я ожидал увидеть в ответ сочувствие и поддержку, попытку помочь мне избежать этого, но увидел непоколебимую решительность, с которой аксакал был готов подложить меня в постель к Кыылу прямо в тот самый момент, уверенный, что так единственно правильно.       — Не противься, мой мальчик, — вновь ласково запел он, начав гладить меня по волосам. — Лучше сам, чем заставят. Смирись.

      Смирись. Терпи. Молчи. Выказывай уважение.

      Мне вдалбливали эти установки с самого первого дня нахождения в чужом племени. Пытались сломить, подмять, подчинить. И, может быть, внешне всё выглядело так, будто у них получалось, но внутри кипела буурҕа, сводила меня с ума и не давала спокойно спать по ночам. Я не мог необдуманно встать на дыбы, но и полного подчинения никто, даже Чонгук, никогда не видел во мне и, что ещё хуже, не ждал. Это было выше моей гордости и имени Ким, от которого я не мог так просто отречься.       Он силой выволок меня наружу, приведя в порядок, чтобы познакомить с членами племени, переживая, что останусь изгоем и затворником среди них. Я не хотел идти, упирался, пробовал кричать, однако все попытки оказались тщетны. Меня продавливали авторитетом старшего омеги, которому моё воспитание не позволяло ослушаться. Племя оказалось большим, и каждый в нём смотрел на меня не то с интересом, не то с презрением. Но их взгляды были ничто по сравнению с прилипчивым и облизывающим с ног до головы взглядом хана. Оборачиваясь, я всё пытался найти его, но никак не мог этого сделать, а от мурашек между лопаток избавиться не удавалось. Словно он прятался и игрался, испытывал, сколько я ещё выдержу, но не рассчитал, что моей обороне позавидуют самые сильные и отважные полководцы.       Омеги смотрели с плохо скрываемой завистью, пытаясь строить из себя истинных хозяев этих земель, не желающих принимать чужака у себя, а их дети, наоборот, с восхищением, хотя и прятались в смущении за юртами, разглядывая меня исподтишка. До альф мне не было дела, но и они оценивающим взглядом скользили по моей фигуре, боясь быть пойманными Чонгуком, который, несомненно, за лишнюю, неуместную секунду взгляда, задержанного на мне, убил бы любого.       — Цэрэн! — я ни сразу понял, откуда издался звук, а когда повернул голову, то увидел двух высоких омег, перекрывающих нам дорогу и гневно зыркающих то на меня, то на моего спутника, крепче вдруг сжимающего мою руку.       У одного из них был оҕо на руках, совсем кроха, укутанный по самый нос. Парень всё покачивал его, звеня своими многочисленными украшениями. Второй же выглядел так, будто ему прислуживают абсолютно все в племени, а его благого взгляда стоит ожидать будто манну небесную. Но старика, имя которого я узнал как раз таки от этих двух омег, не смутил их недовольный тон, а только лишь разозлил:       — Пошли прочь, окаянные!       — Цэрэн, ты обещал нам, что больше не будет никаких омег! — взревел тот, что был без ребёнка, и я заметил, как смешно у него раздуваются ноздри от злости.       — Моя воля где? Хан то приказал. Уйди с дороги, не зли!       — Хан?.. — растерянно отозвался второй, начиная сильнее трясти дитя, зашевелившееся и готовившееся расплакаться вместе со своим папой.       И по обрывкам фраз я начал догадываться, что здесь происходит.       — Не испытываете терпение нашего хана. Где ваша гордость? Нечем заняться? — аксакал выглядел крайне раздражённым, со мной он так не говорил, что невольно подкупало и превозносило меня над всеми остальными в племени. — Я найду вам двоим дело, погодите только.       Не знаю, откуда в нём было столько сил, но мужчина толкнул одного из них, вынуждая отступить и пропустить нас дальше. Их горящие гневом, а ещё, о Боги это точно была она, ревностью глаза я использовал в своих воспоминания для того, чтобы лишний раз самоутверждаться. Эти двое являлись старшими мужьями Кыыла, родившими ему наследников, мне же предстояло стать младшим. Их безысходность, которая вываливалась постоянно на меня в качестве агрессии и сквернословия, не имела подобия. В тот день этих омег напугала всего лишь моя внешность.

      Они ещё не знали, что это во мне было далеко не самым опасным для них.

      Старик потащил меня дальше, ничего не говоря и заводя за одну из юрт. И тогда я вновь увидел его, восседающего в центре за низким столом, полным еды прямо на свежем воздухе. Кыыл ждал, когда я предстану перед ним, знал, что Цэрэн обязательно приведёт меня прямо к нему в руки. Отпустив руку, мужчина почтительно склонил голову перед Чонгуком, незримо подталкивая меня в поясницу, чтобы я повторил тоже самое. Видят Духи, я не хотел этого, но одного короткого взгляда в чернильные глаза вождя, ожидающего от меня покорности и учтивости, напоминающего, на что способен этот мужчина, хватило, чтобы, поджав губы, не смотря ни на кого за столом, кроме хана, склониться, трепыхаясь изнутри. До сих пор у меня нет объяснений этому поступку, но я чувствовал и понимал, что на людях не стоит егозить.       Чонгук еле заметно улыбнулся, медленно кивая головой по левую сторону от себя, давая мне приглашение присоединиться к обеду. Мне же в пору было развернуться и бежать, да вот только Цэрэн сзади мешался, а потому на негнущихся ногах, не поднимая головы, чтобы не искушать себя и не вцепиться в мужчину, я двинулся вперёд под абсолютную тишину воинов и Чона, упивающегося своей добычей. Приземлившись прямо около него, задерживая дыхание, чтобы не улавливать его запах, я оскорблённо посмотрел прямо на аксакала, вытянувшего меня из юрты в лапы этому Кыылу.       — Цэрэн, — я вздрогнул от внезапности его голоса, хоть альфа и говорил со стариком, но смотрел он всё равно на меня, а мне всё труднее было держать голову и свои чувства в узде.       — Да, мой хан.       — Вечером готовь праздник в моей юрте. Будем праздновать победу, — я резко метнул на него непонимающий взгляд, ловя насмешливый в ответ. — Баранов зарежьте. Сегодня всех буду угощать.       Я думал, что это унижение мне посчастливилось пережить, пока я спал, но, оказалось, что Чонгук ждал меня, чтобы устроить пир горой и в очередной раз доказать своё превосходство. Съёжившись, я отвернулся, не зная куда себя деть, сложив руки на колени. Кыыл же подумал, что я замёрз, а потому стянул с себя волчий мех, заботливо укутывая меня в него. Это было почти признанием. Его воины промолчали, но многим уже стало понятно, что не үрүҥ көмүс и драгоценности были целью их набега на чужое племя.       — Цэрэн, — недобрый тон засел в голосе Чонгука, кивающего в мою сторону, — почему он почти голый?       — Мой хан, не гневайтесь. Я чуть его вытащил, — заговорил старик, и я странно посмотрел то на него, то на мужчину.       Перед Чонгуком склоняли голову и лепетали даже аксакалы — мудрейшие члены племени.       — Твоя единственная забота — этот омега.       — Знаю, мой хан, знаю.       — Иди прочь, — махнув рукой, альфа прогнал его, вновь возвращаясь целиком и полностью ко мне.       Хотелось убежать, исчезнуть, раствориться, чтобы только не слышать дыхание мужчины над своим ухом, не ощущать его ненавязчивых касаний по спине. Ему была не интересна еда, он хотел сожрать меня. Чонгук не говорил, просто смотрел, но ужасно напрягал меня этим. Краем глаза заметив, как он потянулся к своему ножу на столе, я облегчённо выдохнул, посчитав, что мужчина решил вернуться к трапезе, но альфа отрезал большущий кусок от туши свежеприготовленного козла и с ножа предложил мне попробовать.       — Ну же, покорный, — настаивал он, когда я упрямо не хотел раскрывать рот, ведь меня тошнило от одного запаха запечённого в жиру животного, — не оскорбляй меня.       — Я не хочу, — прошептал я в надежде, что Чонгук выполнит хотя бы эту просьбу.       — Ты не ел уж три дня, — Кыыл свободной рукой взял моё лицо за щёки, надавливая, чтобы я раскрыл рот, и силой впихнул в меня мясо, что было ещё горячим и обжигало. — Жуй, — приказал мужчина, не обращая внимания на то, что его воины предпочли уйти прочь и не быть невольными свидетелями всего происходящего.       Выплюнуть еду я не мог, но и проглотить сил не было. Меня трясло от невозможности происходящего. Вот он я, сидел на коврах и войлоке за одним столом с тем, кто убил всю мою семью, да ещё и должен был есть с его рук только потому, что Чонгук того захотел. В носу вновь защипало, но я сдержал тот порыв, зная, что не отмоюсь потом, не докажу силу своей воли, расплакавшись перед вождём.       Медленно пережёвывая слегка жёсткое мясо, я дёрнулся от Чона в испуге, когда он потянулся к моим губам, чтобы вытереть блестящие остатки масла. Для него ничего не изменилось, он жил, как и жил, не задумался даже о том, каково мне. Весь мой мир разрушился из-за него, а Чонгуком двигала имэҥ. Была бы его воля, он бы распял меня не то что за этим столом, а прямо возле трупов моих же соплеменников.       — Нельзя, хан, — надо было как-то спасаться, сделать хоть что-то, не провоцировать его. — Нельзя до свадьбы.       — Это вопрос времени, — отвечал мне раздражённо Чонгук, поддавшись немного вперёд, чтобы я не имел возможности увести глаз, захлёбываясь в его черноте. — Ты мой.       — Ещё нет, — не знаю, откуда во мне было столько смелости тогда, но его поведение злило так же, как и его нерушимая самоуверенность.       Брови его напряглись, и жилки на шее проступили. Он сдерживался. Отчего и почему, но мужчина делал это, сжимая кулаки, наверняка представляя мою шею заместо воздуха. Это позволило мне почувствовать власть. Совсем крохотную, но достаточную, чтобы набраться уверенности.       Эти переглядки могли бы продолжаться вечность, если бы нас не отвлекли друг от друга.       — Отец, — я с интересом посмотрел на рослого парнишку, сдерживая немое удивление от того, что тот выглядел точно как вождь, — мы с братьями идём на охоту, — он смотрел на меня так же злобно, как и те омеги, но его злость была напускной и ненастоящей, мне не составило большого труда это разглядеть, — Вы с нами?       — Хаган, — шумно выдохнул Чон, принимая прежнее своё положение и отпивая немного из пиалы остывшего чая, делая вид, что ничего не произошло. — Берите коней, я иду.       Парнишка почти засиял, я клянусь. Так я узнал точное количество детей у хана — четверо: четырнадцатилетний Хаган, старший наследник, чей папа умер при родах, подобно моему, десятилетние близнецы — их родитель возмущался больше всего, когда Цэрэн вёл меня на поклон — и маленький полугодовой мальчишка, грозившийся залить слезами всю степь, как и его родитель. И все они были альфами. Я никак не вписывался в их счастливую и полную семью.

      Не хотел и не собирался этого делать.

      — Отдохни, — поднимаясь, наказывал мне Чон, поправляя сползающий мех с моего плеча. — Сегодня тебя никто не будет нагружать работой. Оглядись, заведи знакомых. Теперь это твой дом.       Чон никогда не удерживался от того, чтобы не погладить меня по щеке, удивлённый тем, что я не отпрянул от него, как в первый раз, заворожённо смотря на альфу снизу вверх. Он, повернувшись ко мне спиной, широким шагом пошёл прочь, оставляя меня одного во главе стола, будто хаһаайын’а.

      Это ощущение, признаться, мне понравилось.

      Меня действительно никто не тревожил весь день вплоть до вечера, давая возможность обжиться. Каждый раз, когда я пересекался с мужьями Чона, они бросали на меня свои ядовитые взгляды, мечтая разорвать на части, подобно медведю, защищающему своё дитя. Только делить мне с ними было нечего.       К вечеру Цэрэн тайком позвал меня в свою юрту. Я сначала не понял зачем, а когда он достал с самого низа расписного и инкрустированного серебром сундука свои старые наряды, то захотел незамедлительно уйти. Ублажать взор хана, стараться для него — слишком много чести. Но выбрать мне дали лишь расцветку кафтана: синий или зелёный да пару украшений к нему. Старик отыгрывался, как мог, наряжая и причёсывая меня, зная, как обрадуется на то Чонгук. Другие не понимали такого внимания ко мне, потому что до его мужа, как и до почётного гостя, я явно не дотягивал. Однако перечить никто не мог — боялись.       Да и я плохо понимал, что вообще делаю. Почему позволяю, почему не противлюсь, не бегу, не кричу, не показываю зубы. Почему играю по правилам никому непонятной игры, победителем в которой заведомо должен быть Чонгук. Моя злоба и ненависть нисколько не утихали, но и они преклоняли колени перед силой и мощью альфы, которому достаточно было просто появиться в своей юрте, доверху набитой людьми, чтобы заставить их всех замолчать.       Я стоял около самого входа, потому что никто так и не смог ответить мне на вопрос, в качестве кого я нахожусь в племени. А ещё у меня была наивная надежда незаметно скрыться, пока все будут заняты гуляниями. Пока Чонгук не будет смотреть. Но в глупости своих мыслей я очень скоро убедился, когда мужчина замер, молчаливо и пристально рассматривая лица склонивших головы соплеменников, наткнувшись вдруг на меня, не собирающегося ему кланяться. Не было рядом Цэрэна, который бы мог заставить, которого я, в отличие от альфы, уважал за его возраст и опыт и почему-то не хотел расстраивать.       Усмехнувшись себе под нос, Кыыл протянул мне руку, соглашаясь с моим правом артачиться и принимая негласное поражение. Ещё ниже я бы смог упасть, начни Чон отчитывать меня при всём племени, но он не позволил этого, ставя на ступень рядом с собой, обходя столы, ломящийся от мяса, и очаг, чтобы усесться на свой широкий трон и усадить меня рядом. И тогда все наконец поняли, и в том числе, что моё слово отныне идёт после слова самого хана. Немыслимая дерзость, нарушение всех үгэс’ов и устоев в племени, пренебрежение старшинством двух других своих мужей, что аж покраснели от обиды.       Поползли шепотки. Мне и самому было неуютно и неудобно в северной, самой почётной, части юрты. Чонгук в своей привычной, незаинтересованной в том, что о нём думают, манере, начал нарезать мясо с целой туши барана своим ножом, как вождь племени. Тишина повисшая в тот момент сдавила грудь и уши, все смотрели на меня, а я — на него. Вот о чём говорил Цэрэн. Как только покажу слабость, как только прогнусь под их взглядами, их языками, — тогда проиграю. У меня не было такой роскоши, но за моей спиной был устрашающий всё живое север, а передо мной — всё племя Чон, не смеющее начинать есть без позволения хана.       Вскоре я заметил, как Цэрэн дал отмашку начать музыкантам играть, чтобы разбавить тишину, и тогда все позабыли про меня, наполняя юрту гомоном голосов, смехом и протяжным пением. Внутри становилось жарко, и вскоре люди набросились на баранину, поднимая чаши с кумысом за благополучие и здравие Кыыла. Они, правда, сказали «Великого хана», но я всегда пил исключительно за Кыыла, потому что не видел в нём ни хвалёного величия, ни стати. Он навсегда остался для меня обыкновенным убийцей. Так я и сидел со скучающим видом на троне, пока что мне не принадлежащем, пытаясь делать вид, что меня нисколько не смущает близость Чонгука и его голодный взгляд, что невозможно было утолить сочным мясом.

      Где бы я ни был, где бы он ни был, но его глаза всегда были обращены ко мне.

      — Ты ведь Тэхён, верно? — я повернул голову налево, на омежью сторону юрты, где помимо них обычно находятся и дети.       —Ты что слепой? Не видишь, как папа злится? Конечно, это он! — два совершенно одинаковых мальчика с неподдельным интересом и воодушевлением разглядывали меня, напирая.       — Чего обзываешься! — маленький альфа толкнул брата в плечо и от перепалки их остановил лишь один хмурый взгляд отца, который заставил и меня невольно вытянуть спину. — Я знакомлюсь.       — Ты себя видел: знакомится он! — хохотал второй, показушно схватившись за живот. — Отойди.       — Нет, ты отойди!       — Ай! Уйди! Я женюсь на нём!       — Нет, я женюсь! Тебе папа сам мужа выберет!       Я, право, потерял дар речи, не зная, как рассудить мальчишек, что так же, как и их отец, стали невольными пленниками моей красоты. И только я набрал воздух, чтобы остановить близнецов, ведь их папе, по всей видимости, было не до этого, как почти над самым ухом услышал как, победно улыбаясь, достаточно громко и уверенно Чонгук произнёс:       — На нём женюсь я, — поставив точку в споре сыновей.       Я посмотрел на него из-за плеча обречённо. Будто до этого заявления ещё был шанс на что-то, а потом я ощутил по новой боль и страдания, одиночество и пустоту, которую нельзя было заткнуть, просто подсунув мне другое племя и других людей. Нельзя было заменить детей другими детьми, пусть и такими же славными. У меня отсутствовали силы отвечать ему. Зато ответили гости, подхватившие гвалт и поднимающие пиалы за хана и его будущую счастливую семейную жизнь.

      Счастливой и уж тем более семейной ей было не суждено стать.

      Гуляли долго. Многие не хотели уходить, но их и не выгоняли. Мужья хана ни разу не присели, помогая гостям, прибирая и смотря за детьми. Тяжелее всего было второму мужу, которому помимо общей работы приходилось постоянно укачивать сына, не собирающегося спокойно спать в такое гулянье. А я не поднимал глаз, притихнув в углу трона, невесёлый с самого момента объявления свадьбы. Мне нужно было нести кутурҕан, а я посмел пойти на праздник, за что очень корил себя. Чонгук из-за этого злился, но злость его всегда была молчаливой ровно до того момента, пока мы не оставались одни. Он всегда выяснял отношения со мной наедине, за что я негласно был ему благодарен.       Когда гости начали расходиться, кланяясь Чону на прощанье, я тоже неистово мечтал вырваться из ханской юрты, ибо знал, что меня ждёт, останься я здесь. Не хотел. Не хотел. Боги, как же я не хотел быть с ним рядом. Противно. Тошно. Отвратительно. Я мог об этом не думать в окружении толпы людей, отвлекаясь на обрывки разговоров, не смея и не желая заводить их с кем бы то ни было, но медленно и верно воспоминания накатывали, а тяжёлое дыхание альфы становилось слишком громким. Цэрэн уходил последним, и я собирался проскользнуть следом за ним, полагая, что остаться на ночь у аксакала, вполне подобающе моему статусу.       — Останься, — он усадил меня обратно почти с силой, плотно обхватив запястье и потянув вниз. — Куда бежишь?

      Сохсо захлопнулась. Лань попалась.

      — Отпусти, — я не узнал свой голос, но и не собирался с ним любезничать, подобно всем остальным в племени, сидел прямо и смотрел вперёд, чувствуя каплю пота, от духоты и напряжения стекающую по спине, и обречённо вжимался в правую сторону трона, пытаясь одновременно с этим выкрутить руку.

      Кыыла невозможно было победить физически.

      — Ну же посмотри на меня, покорный, — пропустив мольбу мимо ушей, Чон свободной рукой скользнул к моему подбородку, уверенно сжав пальцами, и повернул лицом к себе, задержав дыхание.       От неожиданности он вздёрнул брови. Я не смотрел на него с любовью, обожанием и почитанием, к коим альфа привык. Я смотрел, представляя перед глазами его смерть. И Чонгука это завело ещё больше.       — Биэ төбөтө чуолкай, — проговорил альфа. — Дьиикэй.       Не пытаясь меня разгадывать, лезть мне в душу, мужчина со страшной и непонятной одержимостью просто насладиться не мог тем, что я сижу рядом с ним, что я его целиком и полностью, что он может вершить мою судьбу. Ему было всё равно, останусь ли я чист до свадьбы. Чонгука никто бы не посмел упрекнуть, он ждал столько времени, чтобы напасть на моё племя, ждал, когда я проснусь, ждал целый день, но я упрямствовал, начиная уже сильнее сопротивляться его напору, чтобы хоть как-то убежать.       — Я не хочу!       — А куда ты денешься? — руки его поползли к талии, и сам он придвинулся ближе, зажимая между собой и троном, с лёгкостью преодолевая жалкий барьер из выставленных вперёд рук, упирающихся в его грудь.       — Нет!

      Я ударил его по лицу.

      Неосознанно, с перепугу, просто почувствовав, что могу. Он замер, а его глаза наполнились кровью. Чонгук озверел в секунду, а меня было уже не остановить, поскольку нервы были на пределе, а дремлющая ненависть воспрянула ото сна, вкидывая импульсы мне в сердце и повышая давление между нами.       — Я начинаю терять терпение! — зарычал он, подорвавшись с места, двинув челюстью, и наступал интуитивно, опасно возвышаясь надо мной, пытаясь подавить своими большими размерами, словно сүөһү на охоте. — Не хочешь в мою постель? Так спать в загоне будешь! Пошёл прочь! — его взгляд метнулся к выходу, а крик сотрясал даже пламя свечей.       Не долго думая, я коротко вдохнул и нырнул к дверям, вылетая из юрты хана так, как будто меня там собирались казнить. Только на свежем воздухе я смог отдышаться и понять, что Духи уберегли меня в тот вечер от большой беды. Я не рискнул проситься к кому-то. И к Цэрэну не пошёл, ещё не понимая его истинного отношения ко мне. Чонгук мог лишить кого-то жизни за то, что помогают мне и ослушиваются его приказа. Поэтому я растерянный и раскрасневшийся вместе со своей честью, как и наказал мужчина, отправился к загонам.       Он думал, что сломает меня, но человечности в конях было многим больше, чем в нём самом, и я провёл вполне замечательную безлунную и тихую ночь в окружении спящих животных, что мало-мальски согревали меня своим дыханием и крепкими спинами, и звёздного неба, после которой враз подхватил болезнь, и Чонгук мигом отменил своё наказание. Так я понял, что всё, что связано со мной, волнует этого человека больше, чем что либо ещё.

      Это был мой второй козырь.

      Первый же являлся крайне ненадёжным и мог лишить меня поддержки Кыыла в одночасье.       — Мой мальчик, о Боги, сколько же в тебе спеси! — это было первое, что я услышал, когда с раскалывающейся на части головой открыл глаза и увидел над собой суетящегося Цэрэна. — Молодой такой, а себя не бережёшь! Я думал, хан мне голову снесёт за тебя! — продолжал ругаться старик, поняв, что я его слушаю.       Сил не было совершенно. Меня била дрожь вместе с жаром, и думать о чём-то не хотелось и не моглось. Хворь запросто скосила меня из-за проведённой на ветру ночи и постоянных переживаний. Веки сами закрывались, мечтая провалиться в сон, но аксакал заставил подняться и выпить горячего молока с жиром и травами. Я чуть проглотил это варево, предпочитая лечить и лечиться всегда иными способами, но раскрывать своей секрет ойуун’а я не спешил.

      И не зря.

      Говорить и отвечать я не мог. Хватило мочи только оглядеться, чтобы понять, что я опять в постели Чонгука, завёрнутый в одеяла и покрывала по самый нос. Нутром я, конечно, хотел вскочить, но на деле пришлось просто смириться, что спать я всегда буду здесь. Хотя бы его рядом не было, и это радовало.       — Он рассказал мне всё. Ты что, не мог прийти ко мне? — покачал головой Цэрэн, усевшись рядом на постель, и проверил своей морщинистой прохладной рукой мой горящий лоб. — Тебя ещё учить и учить, как с ним жить. А тот к сыбаайбе во всю готовится, мальчишка, — усмехнулся мужчина. — Ни днём, сказал, дольше тянуть не будем. На ноги тебя поставим и вперёд в долгую и семейную жизнь!       Вырвать захотелось не от целебного молока старика, всё ещё ощущающегося на языке, а от представления, что мне придётся состариться рука об руку с Чонгуком, разделить с ним ложе и судьбу. Хотя с последним мне было уже не совладать.       — Ой, представляешь, что? — я потом узнал, что с Цэрэном никто не хотел вести бесед, а от того он был очень жаден до разговоров, продолжая мне что-то рассказывать несмотря на то, что я не мог ему ответить, просто внимательно слушая и постепенно падая в сон. — Они только вчера начали разбирать награбленное, — он покосился на меня и прикусил язык, продолжая сквозь паузу. — И наткнулись на бубен с тойбор’ом!       Я разом забыл, как дышать, округляя глаза, но старик понял всё иначе, что и спасло меня в тот момент.       — Вот-вот! — закивал головой омега. — Наш хан терпеть не может шаманов. А с ведающими же считаться надо, — голос его стал более тихим, будто мы секретничали и мужчина боялся быть пойманным. — Был у нас один ойуун, чуть ли не заарин. Так он же, на свою беду, предсказал хану смерть от рук шамана. Чонгук и убил его в тот же день со всей его семьёй. Вот же горе было…       Дальше я не слушал.

      Мой то бубен был. Он моё сердце и душа. Ещё и тойбор, от папы доставшийся.

      Паника охватила разум. Вдруг опасным стало не то, что Чонгук наплюёт на обычаи и всё же возьмёт меня на этой самой постели, на которой провалиться хотелось, а то, что меня могли запросто уличить в шаманизме, и тогда беды не избежал бы никто. Я не мог просто умереть, просто уйти из жизни, не отомстив Кыылу, это было выше моего понимания чего-либо. Но и вида я не подавал. Закрыл скорее глаза, притворяясь, что сплю, а сам неистово звал заяанов в свои сны, чтобы те подсказали, что делать.       Поднялся второй раз я только к вечеру, почувствовав себя лучше. Ни одного сна мне не пришло, да и не могло, потому как с духами я не связывался очень давно из-за всех событий, стремительно развивающихся. Разочарованный, я вылез из-под одеяла, желая напиться воды, не найдя Цэрэна в юрте, чтобы тот помог мне. Но наполненная пиала выпала из рук на тёмный сырмак от неожиданного прихода Чонгука, заставившего меня дёрнуться. Он выглядел чем-то озабоченным, молча приближаясь ко мне и поднимая чашу с пола, а я опять замер в нерешительности что-то сделать, сходя постепенно с ума от постоянного бешеного стука в висках.       — Воду холодную хлещешь больным? — альфа будто поучал меня, потянувшись ко лбу, но я отпрянул, а он терпеливо вздохнул, опуская руку. — В постель иди, я чай тебе сделаю.       Я захлопал глазами.       — Ты? — мне не верилось, что хан вообще что-то умеет делать сам без помощи Цэрэна, двух других мужей или кого ещё.       — Я, — как-то строго ответил мужчина, холодно глянув на меня. — Вперёд, — он указал глазами на постель.       Не знаю, была ли то горячка или ещё что, но я повиновался, забираясь на ватник, подминая под себя ледяные ноги и пристально следя за неспешными и чёткими действиями Чона. Мой брат и отец были совершенно беспомощными. Привыкшие к постоянному обслуживанию, они иной раз ленились поднять руку к пиале, чтобы выпить готового. Чонгук тем более не выглядел как тот, кто может позаботиться о себе самостоятельно, но деревянная чаша с исходящим ароматным паром уже была в моих руках.       Язык не поворачивался сказать ему «махтал», мужчина и не ждал этого от меня, продолжая молча стоять рядом, наблюдая за тем, как у меня зуб на зуб не попадает от озноба и как я пытаюсь согреться с помощью чая. Я чувствовал, что он хочет что-то сказать, но не спрашивал, догадываясь, что именно.       — Знаешь, — судорожный вздох сорвался с моих губ и упал прямо в пиалу, — мы тут сундуки разбирали и нашли шаманские атрибуты, — Чонгук медленно провёл языком по внутренней стороне щеки, подбирая слова или же испытывая меня, не знаю. — А сундуки, видно, из богатой юрты, как если бы в ней жил вождь или ещё кто, — он был слишком сообразительным. — У вас в племени был шаман?       Так и хотелось ответить: «Да, я», — и посмотреть на его реакцию. Но вместо этого я поёжился и сказал почти правду, не мучая молчанием ни его, ни себя:       — Это папы моего. Всё, что осталось после смерти. Мне было дорого как память, — невольно обнажив душу, хотелось снова спрятаться и скрыться, не пускать его дальше положенного, но надо было отводить подозрения, поэтому я поднял голову, дёргая бровью от того, что заметил проблески сочувствия в вечно чёрных глазах хана. — Я… могу попросить не сжигать их?       От мольбы в глазах Чон сначала растерялся, а после нахмурился, повернув голову к шанырак’у, и железным голосом произнёс:       — Посмотрим, — ему не нравилось то, что я в какой-то степени могу быть связан с шаманами, ведь я кровь от крови, плоть от плоти, а значит первый в очереди на передачу сил, но и однозначно отказать Чонгук мне не мог.

      Более к этому вопросу мы не возвращались, а ему следовало не слушать меня и сразу сжигать бубен.

      Цэрэн не обманул меня. Стоило только болезни отступить, как все в племени заговорили про свадьбу. Дети, и те, доставали меня различными песенками и поговорками, не замечая моего смурного взгляда. Старшие мужья Чонгука и все остальные омеги глотали обиду и недовольство от того, что я ничем им не помогал, а всю работу, в том числе и приготовление пира к свадебному обряду, приходилось выполнять им. Но то была воля хана, поскольку Чон считал меня ещё слишком слабым, и ослушаться они не могли. А я бы точно не выдержал собственноручно заниматься похоронами остатков своей свободы, поэтому был, в какой-то степени, благодарен ему за это.       На удивление, я волновался совсем не из-за свадьбы. Как будто часть меня уже смирилась с этим, а вторая просто слепо подчинялась первой. Куда важнее мне был мой бубен. Поэтому, встав на ноги, я первым делом помчался на его поиски, на самом-то деле, не зная, где искать. Варианта было три: в юрте у Чонгука, у Цэрэна — у меня сложилось впечатление, что Кыыл доверял ему больше всех остальных в племени — либо же мужчина уже сжёг его подальше от беды, учитывая, какие неприятные предсказания он однажды услышал. Однако уничтожь Чон бубен, я бы непременно это почувствовал, а потому моя уверенность в том, что альфа спрятал его где-то в племени, была непоколебимой.       Признаюсь, я выглядел весьма странно, снуясь туда-сюда между юртами, искоса поглядывая на людей и нервно заламывая пальцы, в попытках прошмыгнуть в чужой дом. Омеги и альфы быстро махнули на меня рукой, полагая, что места не нахожу из-за будущей ночи, в которой Чонгуку, неукоснительно, стану принадлежать. Я решил подумать об этом потом — после вопроса с бубном и тойбор’ом, необходимыми для того, чтобы восстать из пепла и наказать мужчину так, как он того заслуживает. Да, мне было стыдно лезть в юрту к аксакалу и рыться в его вещах, но выбор отсутствовал. Вся моя жизнь — череда независящих от меня событий, которым я вынужден слепо подчиняться. Или же просто пойти и утопиться в реке, одним махом прекратив всё это.       Да простит меня Цэрэн, но я перевернул всё в его доме, залез в каждый угол, в каждый сундук, увидел то, что, вероятнее всего, не предназначалось ни для чьих больше глаз, но бубна не нашёл. Глупая догадка чуть не стоила мне уважения самого расположенного ко мне из всех остальных соплеменников Чона, но я вынырнул из юрты быстрее, чем близнецы успели меня заметить и разболтать всё своему папе, а тот из злобы старику. Мальчишки потащили меня играть, что-то наперебой рассказывая, а я не мог ни о чём думать, понимая, что бубен прямо в руках у Кыыла.       День неуклонно шёл к ночи, и, что странно, за это время я ни разу не встретился с Чонгуком. Занят он был работой в племени или же просто так сложились звёзды, не знаю, но из-за постоянного напряжения я не мог просто ворваться в ханскую юрту, хоть она и была моим негласным домом, боясь наткнуться там на него. Из-за неспокойствия, из-за бубна я и не заметил, как длинные столы, доверху набитые едой, уже были оставлены снаружи, а вокруг них расстелены ковры и войлок. Омеги и альфы смеялись и веселились, дети путались под ногами. Они выставили свой лучший кумыс, решили даже открыть доставшееся из походов вино по случаю свадьбы хана. Чоны всегда праздновали с размахом, что бы не происходило.

      Не хватало только брачующихся.

      Цэрэн с двумя молоденькими замужними омегами потащил меня к өрүс’у. Ноги сами послушно тянулись за мужчиной, что напевал под нос какие-то праздничные мелодии, чтобы развеселить. Оставались жалкие мгновения до того, как я отрекусь от своего прошлого племени окончательно и войду в семью Чонгука. Прохладная весенняя вода, в которую меня, раздев, завели сразу по пояс, очень сильно отрезвила. Захотелось выскочить и бежать так далеко, чтобы никто не смог догнать. Аксакал точно бы не смог, а, когда хватился бы Кыыл, я бы был уже далеко. Однако, предупреждая подобное, омега взял с собой помощников, что не отпускали мои руки в воде ни на мгновение, помогая мне омыться перед свадебной церемонией.       — Ночь какая тихая, красивая, — всё приговаривал Цэрэн, стоя на берегу с тряпками для обтирания и поглядывая на небо. — Боги точно благословляют этот брак.       — К-как бы не т-так… — шептал под нос я от холода и страха, вдруг скрутившего живот, заикаясь на каждом слове.       Но старик услышал меня и тяжело вздохнул, опуская голову:       — Глупый ты, мой мальчик, — когда омеги перестали меня мучить холодной водой и позволили выйти из реки, я впопыхах нырнул в объятия Цэрэна, пытаясь согреться хоть чем-то, позволяя вытирать ему свои волосы и усеянное мурашками тело. — Включай голову, хан в тебе души не чает. Всё смотрит, влюбился, — по-доброму улыбается аксакал, а омеги рядом фыркают, но под грозным взглядом мужчины тушуются и подают белую свадебную сорочку.       Такие вещи, обычно, передаются от папы к сыну, поэтому я брезгливо покосился на ткань, понятия не имея, кому она принадлежала до этого.       — Они, что, тоже выходили за него в этом? — я намекал на старших мужей Чона, из принципа не желая донашивать за ними свадебный наряд.       — Успокойся, — омега взял меня за подбородок, поворачивая лицом к себе. Я вдруг заметил на нём тень грусти, но Цэрэн умело прятал её под мягкой улыбкой. — Это моя. Детей мне Боги не дали, но я подумал, что ты будешь не против… — заканчивал он неуверенно, но эта робость и неожиданное откровение старика, печальными глазами на меня смотревшего, заставили дрогнуть крепость, встроенную перед моим сердцем, и даже слабо улыбнуться, согласно покачав головой. — Так, нам уже пора, — собрался вновь в боевую позицию мужчина, командуя парнями, что собрали все вещи, и мы двинулись обратно к поселению.       Чем ближе мы подходили к юртам и огням, освещающим всё вокруг, тем сильнее мне не хотелось идти. Но они все ждали моего появления, ждали сыбаайбы, ждали пира.

      Ждал Чонгук.

      Стоял в праздничных одеждах, высокий, статный и, как обычно, неотрывно вглядывался в темноту, пока я не показался на всеобщее обозрение. Омеги куда-то делись, и до альфы меня доводил только Цэрэн, передавая дрожащую от холода и нервов руку своему хану, не забыв при этом поклониться.       Всё замерло в ожидании. Я не слышал ничего. Пустота, о которой я молил высшие силы, настигла тогда, когда я больше всего в ней нуждался. Но то были короткие мгновения, в которые было позволено сказать «бырастыы» прошлому мне. Я чувствовал, как предаю себя, как предаю отца, брата, племя. Мне стоило огромных усилий не разрыдаться, продолжая держать голову, чтобы доказать всем в племени Чон, что я достойный омега их вождю. Чтобы доказать Чонгуку, этому Кыылу, что подчинить меня себе так просто не выйдет.       — Цэрэн, — раздался строгий голос мужчины, крепче сжимающего мою онемевшую руку, — посмотри, у него аж губы синие от холода. Если он заболеет, я убью тебя.       В то мгновение я сам был готов убить Чонгука на месте, неосознанно впившись ногтями в альфу, из-за такого вопиющего неуважение к аксакалу.       — Мой хан, — старик попытался поднять глаза, но из-за гнева Чона опустил голову обратно, жмурясь, — я сейчас же принесу меха…       — А смысл? Пошли, — альфа силой потянул меня в сторону своей юрты для свадебного обряда, а я лишь успел бросить короткий взгляд на Цэрэна, мысленно обещая ему, что такого больше не повториться.       Я хотел взять ответственность хоть за кого-то, защитить хотя бы его, раз уж Чонгук был готов упасть в мои ноги от одного только доброго слова в свою сторону.       — Что Цэрэн? Недолго ханская милость длилась? — отголосками я слышал, как хохотнул старший муж Чона, щуря свои и без того узкие глаза.       — Заткнись, шакал! — омега был готов растерзать его, но сдержался, занимая своё почётное место и дожидаясь, когда мы покончим с андаҕар’ами.       Внутри юрты нас уже ждал другой из аксакалов племени. По запаху я понял, что это альфа, и выглядел он сильно старше Цэрэна. Что бы там не говорил Чонгук, но я не чувствовал холода. Вообще ничего не чувствовал, когда мы сели на колени перед зажжённым очагом напротив северной стороны юрты, где сидел этот мужчина. Кыыл не разжимал моей руки, понимая, что отныне его слово будет для меня законом. Я всегда мечтал о красивой свадьбе, замужестве, хотел создать крепкую семью, родить детей, но все мечты рухнули в тот самый час, когда я впервые повстречал Чона в лесу на охоте. Хватило одного взгляда в до дрожи пугающие чёрные глаза, чтобы стереть из памяти все картинки, что я вырисовывал в воображении, представляя свадебный обряд с человеком, которого полюблю.

      Полюбить Кыыла было невозможно.

      — Духи и Боги свели вас двоих сегодня для того, чтобы скрепить узами брака, — тихо и спокойно начал аксакал, поймал мой взгляд и ободряюще улыбнувшись. — Но мало просто их воли, важно именно ваше, добровольное, идущее от всего сердца согласие принадлежать друг другу.       Я опустил голову. Желание истерически рассмеяться побеждало всё остальное. Добровольное. Идущее от всего сердца. Моё сердце хотело только одного — мук для этого человека, чтобы он в полной мере ощутил всё то, что пережил я в столь короткий срок, чтобы Чонгук упал и больше не смог подняться, придавленный лишь моим мизинцем.       Стены юрты давили на меня. Но ещё больше давил шанырак прямо над головой. Я знал, какая мощь и сила хранится в нём, знал, что если произнесу клятву, если поклянусь, глядя на шанырак, то вовек не смогу нарушить слово, данное под сводом неба. Мысли о том, чтобы просто умереть, по новой завертелись в голове. Своей смертью я бы точно выбил дух из Кыыла. Мне хотелось этого до того, как он овладеет моим телом, как запятнает меня своей меткой и запахом.       — Чонгук из племени Чон, — мужчина слегка повернулся к нему, начав с альфы, будто видел бурю внутри меня и давал время прийти в себя, чтобы собраться в кучу, чтобы голос предательски не дрогнул во время оглашения приговора, — клянёшься ли ты всю жизнь защищать и оберегать этого омегу? — я нахмурился, наблюдая за тем, что начал делать аксакал.       Взяв кусок туос’ы, он поджёг край в очаге, вынуждая тонкую древесину тлеть, и неспешно поднялся со своего места, начиная ходить вокруг нас, окуривая. Этим всегда занимались только шаманы на свадьбах, чтобы уберечь от сглаза и злых духов, а мужчина не выглядел как тот, кому открыты тайны мироздания. В этом не было смысла, если это не делает человек, разговаривающий с духами как с людьми. Я заёрзал и занервничал. Происходящее не более чем имитация.

      Наш союз был обречён.

      — Клянусь, — просто, но твёрдо ответил Кыыл, запрокинув слегка голову, посылая свои слова прямо к куполу юрты.       Да, сомневаться в уверенности Чонгука, мне никогда не приходилось.       — Клянёшься ли ты заботиться о нём и ваших будущих детях? — продолжил старик, наполняя юрту дымом.       — Клянусь.       — Клянёшься ли ты перед предками своими, духами леса, огня, реки, перед шанырак’ом, клянёшься?       — Клянусь, — я вздрогнул вместе с этим словом.       Смысла сопротивляться судьбе не было. Как бы я не хотел отвернуть время, всё равно бы все события привели меня в эту точку, в эту юрту с Кыылом под руку.       Многозначительно помолчав, аксакал посмотрел на меня:       — Тэхён из племени Ким, — это был последний раз, когда я слышал имя, данное мне при рождении, от живых людей, — клянёшься ли ты взять имя этого альфы и войти в его племя?       Я задержал дыхание, обречённо посмотрев наверх. Моя заминка вынудила Чонгука импульсивно повернуться ко мне, чтобы испепелить глазами за непослушание прямо на том самом месте. Не обращая на это внимания, я еле заметно отрицательно покачал головой, облизывая пересохшие губы, мысленно взмолился о помощи. Но в ушах стоял писк тишины, рядом раздражённо сопел альфа, почти выламывая мне пальцы от злости, и никто, ни единая душа, не отвечал на мой зов.       Он видел, что не мог меня заставить, как бы не пытался, а я не мог уйти от этого.       — Тэхён!.. — в конце концов зарычал он, с силой тряхнув меня за руку, и я медленно перевёл стеклянные, безжизненные глаза на него.

      Смирись. Терпи. Молчи. Выказывай уважение.

      — Клянусь, — шёпотом в конце концов произнёс я, давая обещание не священному шанырак’у, а ему лично.       «Клянусь уничтожить тебя и весь твой род», — про себя добавлял я с каждой новой клятвой, что силой вытягивал из меня не то аксакал, не то Кыыл.       — Клянёшься ли ты принести процветание и счастье в племя и его дом?       Я неконтролируемо тихо засмеялся, вознося голову кверху, а глазами всё равно стреляя в Чона:       — Клянусь.       — Клянёшься ли ты слушаться мужа, почитать его слово? — метнувшись на старика, я нахмурился, не услышав подобной клятвы от Чонгука, но всё равно произнёс:       — Клянусь.       — Клянёшься ли ты перед предками своими, духами леса, огня, реки, перед шанырак’ом, клянёшься? — заканчивал с этим аксакал, бросая оставшийся кусок бересты в огонь и выжидающе смотря на меня.       — Клянусь, — сквозь зубы последний раз ответил я, совсем не чувствуя облегчения.       — Да благословят Боги вас и ваш брак, уберегут от беды и сглаза. Пусть дом ваш не знает горя и напасти, — глубоко поклонился мужчина и удалился из юрты, оставляя нас одних.       Знал бы, где лежат боевые ножи Чонгука, то бросился бы к ним. Если не его, так себя бы прикончил. Но в огромной юрте хана мне всё было чужим. И очаг, и шанырак, и человек, которого я должен был называть своим мужем. Я даже самому себе стал чужим, отвратительным, ненавистным.

      Нет и не было мне покоя до тех самых пор, пока я принадлежал ему телом и душой.

      — Покорный, — с хрипотцой позвал Чон, поворачивая мою голову к себе, трепетно касаясь подбородка, затем волос, щёк, шеи, доходя кончиками грубых пальцев до выреза рубахи и обнажённой груди, словно он пытался извиниться за свою несдержанность во время обряда, не имея в своём арсенале слова «бырастыы гын». — Всё было так, как ты хочешь. Теперь будет по-моему, — победоносно ухмылялся мужчина.       — Если ты думаешь, что одним словом можешь привязать меня к себе… — моя ярость требовала выхода, но он перебил, не давая продолжить:       — Если словом нет, то силой точно смогу, — Кыыл почти прошептал это, спокойно и тихо, но настолько уверенно и непоколебимо, что на миг я сам поверил в то, что я ему по зубам.       — И чего добьёшься? Моей ненависти, которой ты итак уже полон?       — Тем более, — хан смешинки в глазах не скрывал. — Что мне тогда терять, покорный?

      Себя. Ты потеряешь себя.

      — Ты мой. Всегда им был. Не знал просто, — пожав плечами, Чонгук убрал от меня свои руки, поднимаясь с колен, и отошёл к одному из сундуков, открывая его, и усиленно что-то искал.       Я поднялся следом. Он стоял ко мне спиной, открытый и уверенный, что я ничего не могу ему сделать. И был прав. Пока. Но очень скоро я переверну всю его жизнь, всё его будущее, в котором Чон не сомневался благодаря своей нечеловеческой силе и уму, и заставлю пожалеть о том дне, когда альфа напал на моё племя. Я поклялся в этом всем, что у меня было.

      А было у меня немного. Ничего, если быть точнее.

      Когда он вернулся, в свете свечей я увидел, как блеснул серебром металл. В руках у Чонгука было шикарное колье, испещрённое драгоценными камнями, которое он, молча, обойдя меня со спины, положил на мою шею, плотно закрывая застёжку. Тяжесть серебра надавила на грудь, но ни украшения, ни подарки — ничего не могло заставить хотя бы улыбнуться. Альфа стоял за спиной, щекоча дыханием загривок, и мечтал заключить меня в свои объятия, почувствовать тепло и нежность касаний, а я не мог ему этого дать. Проведя пальцем по моему позвоночнику, от волос до поясницы, он одним незамысловатым движением заставил меня покрыться мурашками и вздрогнуть с тихим вздохом.       — Иди посмотри, что там в сундуке, покорный, — Чонгук сказал это, наклонившись к моему уху, и не удержался от того, чтобы не укусить край раковины, сбивая дыхание и мысли в кучу.       Я скорее побежал к сундуку, только бы не стоять с ним настолько близко, и ахнул от удивления, заметив на самом верху, среди украшений и одежд, предназначавшихся мне в качестве свадебного подарка, свой бубен и тойбор. Схватив его и ощутив холод лосиной кожи, из которой был сделан бубен, я не мог сдержать восторга и пришедшей лёгкости от вновь обретённой силы. Упоенно разглядывая рисунки на нём, я почти позабыл про Чонгука, молча стоящего немного поодаль и напыщенно ухмыляющегося. Он явно приписывал мою радость к своим заслугам.       — Ты отдаёшь мне его? — осторожно спросил я, прижимая обруч к груди, предпочитая его всем остальным подаркам. — Насовсем?       — Это же память твоего папы, — Кыыл изучал меня взглядом, наверное, пытаясь понять или же просто поверить, что я не являюсь шаманом. — В твоих руках это не более, чем игрушка, так что — да, отдаю.

Высокомерие Чона было его главным пороком и глупостью, лишившей мужчину всего.

      — Спасибо, — благодарно выдохнул я, и нам хватило одного взгляда, чтобы понять друг друга.       Он с лёгкостью задобрил меня, вернув дорогие сердцу вещи, а потому возвращался я к племени с ним под руку в более приподнятом настроении, собираясь как можно скорее приступить к своему правосудию. Это не скрылось от глаз Цэрэна, поднимающего пиалу с вином за молодых и призывая остальных повторить за ним. Поднялся шум, а я впервые за всё время нахождения в чужом племени искренне улыбался от предстоящего возмездия.       — За моего мужа! За Великого хана! — неожиданно для всех произнёс я, беря чашу в руки, когда мы сели на ковры за свои места, вызывая усмешку на хмуром лице Чонгука, зависть у старших мужей и воодушевление у всех остальных соплеменников, а после, только для него, добавил: — За Кыыла…

      …что падёт от моей руки.

      Так же, как быстро настала ночь, неумолимо двигалось утро, к которому все в племени оказались вымотаны. Свадьба получилась громкой и энергичной, поэтому почти под рассвет люди устало разбрелись по своим юртам, оставив всё, как есть. Я, как новый хозяин и младший муж, должен был встать до обеда и всё убрать, но я не собирался этого делать. Трудолюбие никогда не являлось моей отличительной чертой, а в сочетании со снисходительностью Чонгука, прощающего мне всё на свете, вообще отошло на второй план. Но не грязная посуда, которую надо было тщательно перемыть в холодной реке, меня пугала.       Он хотел утащить меня в юрту ещё раньше, почти танцевал на месте от желания, которое в нём не умещалось. А у меня в ответ на это тягучий страх расползался по всему телу. Мне было восемнадцать, меня оберегало всё племя как самое драгоценное сокровище, и отец не спешил выбирать мне мужа, хотя возраст был уже опасный для того, чтобы наслать на себя все несчастья мира из-за позднего брака. Я был абсолютно чист и невинен, и боялся первой близости с альфой не столько из-за того, что это был ненавистный мне Чонгук, а сколько из-за отсутствия какого-либо опыта.

      И да, мне определённо этого не хотелось.

      Как и подобает, хан под утро подхватил меня на руки и под поздравления соплеменников понёс в сторону своей юрты, занося мне внутрь уже в качестве своего мужа и соратника, а не безродного омеги. Чонгук не собирался медлить, направляясь сразу к постели, но мне пришлось вырваться из его рук из-за паники, охватившей голову, а ему отпустить от неожиданности. Встав на свои ноги, я потупил взгляд, уже кожей чувствуя его недовольство и усталый выдох. Я его достал, и альфа держался на последнем издыхании, чтобы просто не изнасиловать меня, наплевав на все традиции и обычаи.       — Всё могло быть по-другому приди ты в мой дом с калым’ом, а не с мечом, — я держался на расстоянии, будто это могло меня спасти.       — Твой брат нанёс мне оскорбление.       — Я знаю, но…       — Какое «но», Тэхён? — хмурый взгляд полоснул по мне. — Я никогда не оставляю в живых тех, кто меня не уважает.       Попытки достучаться до чего-то внутри него были тщетны. Там всегда было пусто и глухо. Опустив плечи, я холодно посмотрел на него, произнося это без страха или же напускной смелости:       — Тогда тебе придётся убить меня, — злой блеск отразился от свечи в мои глаза, а от них — в его.

      Это даже не было вызовом.

      — Зачем же? Вот он ты в белом одеянии передо мной, за мной — наше расстеленное ложе с рисом и монетами, — Чонгук шагнул ближе, встал почти вплотную, а я, уже по привычке, задержал дыхание и не поднимал головы из гордости, не давая ему возможности наслаждаться мной. — Покорный, ты всё равно склонишься, — альфа подцепил подбородок и увлёк меня наверх, опасно приближаясь своим лицом к моему. — Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, — прошептал он почти в самые губы, что я сомкнул в попытке предотвратить необратимое. — Ты мой муж. Ты поклялся в этом перед Духами.       — Чонгук, пожалуйста… — мне оставалось только давить на жалость, как бы не хотелось унижаться перед ним, но руки и ноги немели от одной мысли, что Чон будет владеть моим телом, будет касаться там, где никто не был.

      А самое страшное, чего я боялся, что мне это понравится.

      — Моё имя из твоих уст словно ырыа, — голос его стал ниже, а глаза сильнее потемнели, хотя мне казалось, что это невозможно. — Повторяй его почаще, — это было последним, что мужчина сказал, жадно впиваясь в мои губы с удовлетворённым несдержанным стоном.       Кыыл целовал меня хищно, пытался урвать всё, беспокоясь, что не сможет насытиться как следует. Я же стоял ни живой, ни мёртвый, глупо пытаясь сопротивляться, удерживаемый на месте крепкими руками мужчины, что не потерпел бы ещё одной выходки с моей стороны. Это было ужасно. Его горячие губы сминали мои, язык усиленно лез в рот, а воздух между нами накалялся до такого, что я был готов потерять сознание. На самом деле, я хотел, чтобы это произошло, ведь так бы отсрочил близость с ним, но сознание оставалось в порядке, насильно заставляя меня быть соучастником происходящего. Кровь закипала в жилах, и я зажмуривал глаза, чтобы не видеть лица Чонгука, но это мало помогало, ибо я всегда его видел: наяву и во снах, его запах мерещился мне повсюду, а цепкий взгляд преследовал даже тогда, когда мне казалось, что я совершенно один.       Дышать было невозможно. Я заколотил его в плечи, пытаясь отодвинуться, но всё решал он, доводя меня почти до помутнения одним лишь поцелуем, а второй рукой сгребая мою талию в охапку и прижимая к себе. Почувствовав его возбуждение, мне вновь захотелось уйти, упасть, умереть, в конце концов. Чонгук не отпускал, прижимаясь лбом к моему, когда всё же позволил отдышаться и себе, и мне, слабо ухмыляясь. Ему явно нравилось происходящее. Не удержавшись, он выложил дорожку короткими поцелуями от скул до ямочки на шее, почти срывая мешающее ему колье, которое так по-хозяйски надевал на меня, пытаясь окольцевать, подчинить, привязать к себе, словно скот. Сердце не унималось, руки устало упирались в грудь альфы, но мои физические силы превосходили силы, разве что, куницы. Я был абсолютно беззащитен перед Кыылом, невольно разносящим мурашки по всей коже своими поцелуями, плавно переходящими в укусы.       Чон всё хотел вцепиться в мою девственно-чистую шею, но отчего-то этого не делал, собираясь продлить мучения. Я знал, что он собирался пометить меня, но не знал, когда именно, а от того сжимался весь от каждого нового соприкосновения с его губами, не зная, произойдёт это в следующий раз или нет. Вцепится ли он своими клыками до боли и крови, разрывая плоть на части и оставляя пожизненное клеймо? Постепенно подталкивая меня к постели, хан завалился на неё вместе со мной, нависая сверху и с упоением разглядывая моё лицо, испуганно и затравленно на него смотрящее.       — Тогда у сурт’а ты смотрел на меня не так, — от насмешки Чонгука мне вмиг захотелось вцепиться в его шею, потому что перед глазами встал день разгрома племени Ким, но мужчину это вновь позабавило: — Да, вот так.       — Ненавижу… — прошипел сквозь сомкнутые зубы я и затрясся от ярости, смешанной со страхом и непониманием, что делать и как мне быть.       Рассыпанные для удачного брака монеты и рис больно впивались в спину и руки, предусмотрительно придавливаемые Кыылом к ватнику, иначе бы я попытался его ударить. Приблизившись к моему красному, возмущённому лицу, Чонгук мазнул своими губами по моим, хрипло произнося мне прямо в раскрытый от нехватки кислорода рот:       — Мне и этого достаточно.       Перехватив обе руки своей одной, с лёгкостью их удерживая, мужчина пошёл дальше, задирая подол сорочки и намереваясь пробраться к моим гениталиям. Вот тогда я действительно испугался, пойманной мышью в сундуке замер, уставившись на альфу, переставая дышать, моргать, кажется, жить. Заметив это, не прекращая своих действий, лёгкими, но уверенными касаниями, ненавязчиво скользя по бёдрам, чтобы отвлечь, хан поцеловал меня в верх скулы, любовно посмотрев в глаза:       — Не бойся, покорный. Я не сделаю тебе больно.

      Верно. Больнее ты уже просто не мог сделать.

      Я смутно, но понимал, что будет делать Чонгук, и лучшим решением было просто расслабиться, ведь, судя по количеству наследников, мужчина был уверен в том, что делает. Но в тот момент я опять подумал о том, что предаю самого себя и свой род, павший от той же руки, что стягивала с меня сорочку, оставляя полностью нагим и раскрасневшимся, со сбитым дыханием и ледяными конечностями перед Кыылом. Он оторвался, откровенно любуясь мной, а я стыдливо отвернул голову к стене юрты, просто не состоянии вынести подобного унижения.       Чонгук тоже начал освобождать себя от одежды, и мой взгляд невольно скользнул по его крепкому телу, ловя каждый шрам, уродливо красующийся на груди, животе и руках. Каждый из них был ценой победы вождя племени в набегах и завоеваниях, но ценой моего павшего племени стал я. Я не думал о его красоте или желанности мной, он был не более, чем альфой, убившим мою семью, поэтому я всё не мог понять, от чего старшие мужья мужчины так ревностно вешаются на него. Ни в одном из путей развития наших отношений я не мог представить себе то, что я способен сам захотеть быть омегой Великого хана.       — Ты великолепен, — повторял он, вновь без труда находя мои губы, будучи слишком эгоистичным и охваченным жаждой моей близости.       Мне нечего было ответить. Уйти не мог, прекратить это тоже, разорвать брак — тем более. Лежал мешком на его постели, позволяя ему делать всё, что угодно, отсчитывая, когда же он закончит. Это был мой ему самый щедрый подарок — моё тело. Душу и сердце отдавать Кыылу на растерзание я не намеревался. Пальцы Чонгука добрались до входа, вынуждая меня всхлипнуть и сжаться, прикусив губу, но альфа это проигнорировал, продолжая вызывать дрожь своими несдержанными поцелуями и настойчиво пробираться дальше и дальше, чтобы растянуть меня.       — Чонгук!.. — взвизгнул я, до боли ухватившись за его руку, выгибаясь в пояснице от непонятных ощущений всего лишь от пальца, скользнувшего вглубь мышц.       — Тише, — он понимал, что я девственник, иначе бы его так не крыло от каждого нервного вздоха с моей стороны. — Доверься мне, — попросил хан, продолжая манипуляции, но я заёрзал и гневно покачал головой, отвечая сбивчиво и сдавленно, не разжимая руки и доставляя дискомфорт Кыылу своими ногтями:       — Никогда.       Чонгук как-то грустно посмотрел на меня, сверкнул глазами в полумраке, а после так же улыбнулся и нежно поцеловал в лоб:       — Твоё право.       Никто не говорил мне, что совокупление это приятно, но чтобы настолько, я не мог поверить, пока не начал позорно хныкать, поняв, что во мне уже два пальца, растягивающие стенки в разные стороны. Естественной смазки почти не было, что ещё сильнее усложняло процесс. Я жевал нижнюю губу, пытался увильнуть, умолял его прекратить, потому что не мог больше терпеть эту муку, но Чонгук удобнее перехватил мои ноги, разъезжающиеся в разные стороны, и ускорил движения, находясь почти на грани того, чтобы войти в меня и больше не сдерживаться. В отличие от меня мужчина был крайне возбужден, иногда касаясь своим членом о мои бёдра, и это полуинтимное действие вызывало во мне больше трепета, чем сам процесс полового акта как такового.       Припав к моему затвердевшему соску, Кыыл несдержанно обхватил его зубами, заполучив очередной стон, бессовестно слетевший с моих губ, а после исправился, зализывая свой резкий порыв, бросая меня тем самым из крайности в крайность. Ничего уже не соображая, сосредоточившись только на движениях снизу, удивительным образом нашедших какую-то крайне чувствительную точку внутри меня, я почувствовал слабый прилив возбуждения, начав несмело подмахивать бёдрами, повинуясь инстинктам, однако это всё очень быстро прекратилось, потому что он высунул пальцы и, плюнув на свой член, размазывая слюну рукой, приставил головку к дырочке.       — Нет! Он не… — залепетал я в бреду, приподнимаясь на локтях в жалкой попытке его остановить пока ещё не слишком поздно.       — Всё хорошо, покорный. Всё хорошо, — продолжал успокаивать Чонгук, обняв и урвав короткий убурааһын, которым и отвлёк меня.       Мои мышцы сопротивлялись размерам хана, натягиваясь и плотно обхватывая его член, и от распирающих ощущений, заполняющих собой всё вокруг и отключающих голову, я вцепился в плечи Чона, упираясь пальцами в ключицы и откидываясь назад, чтобы поймать хотя бы немного воздуха и не задохнуться. Чонгук тоже зажмурился, даже испустил какой-то странный полустон-полурык, но вошёл в меня до конца, замерев, давая привыкнуть. Это было не то чтобы больно, но странность и непонятность происходящего в совокупности с моим смущением и нежеланием того, чтобы это вообще происходило, вызывало в груди отторжение. Тело же, наоборот, тянулось за лаской мужчины, что умело мне её дарил, зацеловывая каждый участок кожи, оставляя слабые укусы и редкие засосы.       Я корил себя ещё очень долго за то, что поддался искушению и сам потянулся к губам Чона, неуверенно, но размашисто целуя его, не зная, как иначе погасить те эмоции, что топили меня с головой в себе. А ему это слишком понравилось. Редкая нежность с моей стороны всегда воспринималась мужчиной как высший дар Богов, и он всегда превращался после этого из страшного и ужасного Кыыла в обыкновенного щенка. Мой член оказался между нашими животами и малейшее трение заставляло его ноюще дёргаться в попытке получить удовлетворение. Я никогда не касался себя, не посмел бы, зная, что заяаны вечно наблюдают за мной.       Перед глазами впервые всё поплыло, стоило Чонгуку начать двигаться, уперевшись в ватник и со злобой поминая прямо во время процесса Цэрэна с его «идиотскими традициями». Видимо, жёсткие ребра монет мешали не только мне. Ноги скручивало истомой, потому что по непонятным причинам моё тело отзывалось на каждый толчок до хруста позвонков, до сбившегося дыхания и спутанных мыслей. Как бы я не пытался вернуть себе контроль, это было почти невозможным, потому что я был полностью окутан Чоном и теми ощущениями, которые он дарил мне.       Когда Чонгук начал срываться на более быстрые движения, я сам не заметил, как слился с ним унисон в дыхании и стонах. Его член наполнял меня раз за разом, мой же тёрся между нашими телами так, что у меня почти закатывались глаза от неожиданного удовольствия. Я не рассчитывал на нечто подобное в первую брачную ночь, хотя, я вообще ни на что не рассчитывал с ним, но каким-то образом Кыылу удалось довести меня до пика и на мгновение выключить зрение, сознание и дыхание. Излившись себе на живот, я потерял бдительность, и в ту же секунду мужчина вцепился в меня зубами, продолжая двигаться, пуская кровь и ставя свою метку.       Я закричал так, что, наверное, услышали все в поселении. Адская, жгучая боль растекалась от места укуса по всему телу, и захотелось оттолкнуть его, вырвать свою плоть из его клыков несмотря ни на что. Силы не позволяли. Шокированный, я загнанно дышал, вытянув шею, боясь лишний раз пошевелиться и ощутить новую порцию нестерпимой боли. Мне уже было не важно, что там делал альфа, кончил он в меня или нет. Едва расслабившись рядом с ним, я вновь разбился о реальность, в которой Чонгуку вечно нужно делать больно, унижать и подчинять меня, а мне терпеть это, не имея возможности противостоять ему. Он забрал себе всё без остатка, как и полагается завоевателю.       Что было дальше, помню смутно. Всего меня заволокла лишь боль от метки, и я не мог подумать и зациклиться на чём-то другом. Исчезло удовольствие, исчезло возбуждение и сбившееся дыхание. Осталось одно сплошное страдание и ненависть. Но не к Чонгуку, нет.

      К себе.

      Я ощущал себя грязным, использованным, прогнувшимся под Кыыла и его порядки. Я ведь даже не попытался сопротивляться, не попытался сбежать. Чего же я боялся? Позора? Боли? Мучений? Пожалуй, со своей честью и гордостью мне было сложнее всего расстаться, но Чон отобрал их у меня в брачную ночь, оставив совсем ни с чем.       Сколько это потом продолжалось тоже сказать не смогу. Мужчина всё не мог насытиться, а я больше не желал принимать в этом участия и тупо смотрел на свод юрты, раскинув слабые руки на постели, и на краешек шанырак’а, которому поклялся и которым связал свою душу с душой Чонгука, пусть и не от чистого сердца, но все же придал словам силу, опять-таки страшась опозориться, нарушить традиции, разозлить предков.       Там, где күн клонилось к середине дня, и там, где альфа наконец уснул, сгребая меня в охапку, прижимаясь своей оголённой кожей к моей, сердце к сердцу, я еле как выполз из-под него, не чувствуя ни себя, ни своего тела, ни своего разума. Сжался на сырмаке в комок боли и отчаяния и беззвучно рыдал, опасаясь того, чтобы разбудить вождя и предстать перед ним в столь срамном виде. А вид у меня был действительно жалкий: спутанные волосы, заплаканное лицо, кровоподтёки на груди, засосы на шее и остатки семени на коже. Не спавший ни секунды, я был разбит и не знал, как собрать себя обратно.       Страшные и неправильные мысли вновь поползли в голову, но уже с большей силой. Я хотел умереть ещё тогда, покончить наконец с жизнью, потому что мне было уже всё понятно в этой. А переживать каждую подобную ночь я не мог и не собирался. И будущего своего не видел. Перед глазами встала пелена, которую невозможно было уничтожить, убрать, разорвать. Боль и разочарование — это всё, что мог дать мне Чонгук.

      Мне было плохо. Ужасно. Невыносимо.

      Я дополз до сундука, что подарил мне на свадьбу Кыыл, заприметив ещё раньше помимо бубна и украшений кынчаал. Небольшой совсем, такой, какой носил каждый член племени за поясом, необходимый для еды, но достаточный, чтобы изувечить себя. Я не думал. Повиновался порыву, пользуясь тем, что альфа крепко спал, а снаружи кроме молоденького парнишки, которому поручили покормить скот днём, пока остальные отдыхали после бурной ночи, никого не было. Набросил на плечи что-то из тех же подарков Чона, чтобы скрыть наготу и следы безудержной страсти мужчины, и поднялся на дрожащие ноги, превозмогая ломоту.       Ощущение скорого освобождения окрылило меня. Я двигался с помощью него, с лёгкостью оставаясь незамеченным и непойманным никем. Заветная пустота, что манила и уговаривала к себе присоединиться, я жаждал её, не видя иного выхода. Мой преждевременный уход нанёс бы по Кыылу сокрушительный удар. Одним резким, но чётким движением я бы вырвал себя и свою жизнь из его рук, разделяя кут на исходные части. И мне не было страшно умереть «нехорошей» смертью и навсегда обернуться в үөр’а. Если такова была цена свободы, я был готов её заплатить и вложить свою руку в руку абааһы, что провёл бы меня вплоть до Нижнего Мира.       У Чонгука не была ойуун’а, поэтому я не боялся, что ему вдруг удастся меня спасти. Это было идеальным временем для того, чтобы испустить дух: никто бы не помог мне, никто бы не хватился, разве что Кыыл, но к тому времени я бы миновал уже третий проход и шанса на спасения бы не осталось. Я пошёл к реке, с каждым шагом сильнее сжимая рукоять кинжала и улыбаясь так облегчённо и безумно, что любой, кто посмотрел бы на меня, уверовал бы в Ыйыыт’а. И солнца не было, и птиц не летало, хотя по весне их уже куча собиралась, особенно возле стойбищ, где можно было чем-то поживиться. Тишина и спокойствие. Абсолютное умиротворение.       Моя кисть тряслась от напряжения. Я уже говорил, что не боюсь смерти, поэтому это было не от страха. Там, на другой стороне, меня ждали: папа, отец, брат, весь род. Желанное воссоединение должно было вот-вот свершиться, но я думал не о них. Перед глазами был Чонгук, ненавистный мне мужчина, чей запах, чьё присутствие прочно закрепились на моей коже и волосах. Я впустил его даже в свой дух, связав души свадебной клятвой. Мне уже не было места среди Кимов, я стал Чоном и вдруг понял, что после смерти всё ещё буду принадлежать ему.       Собственный протяжный крик, до внутренней дрожи пробирающий, заложил уши. Это был крик моей беспомощности, моей скорби, моей упущенной из рук жизни. Я потерял всё, больше не владел собой. Рука начала болеть от того напряжения, которым сковало все мои конечности, когда я упал на колени перед рекой на том самом месте, где вчера ночью Цэрэн готовил меня к свадьбе. В сизой ряби воды я заметил своё едва различимое отражение, и с очередным всхлипом и горьким криком полоснул кинжалом по воде.       Я причитал что-то вроде: «Будь проклят!» — но внутри всё равно казалось, что Чонгук и без этого обязательно бы настиг меня, разорвав в клочья, и сжёг в прах сердце, которое всё чаще я переставал слышать, надеясь, что оно остановилось навсегда. Мне стало противно тело, носящее запах Кыыла, руки, что ночью хватались за него в унизительном порыве необузданной страсти, шея, на которой была его метка, что красовалась ярче, чем любые украшения, подаренные им. Я не знал, чью волю исполнял, но точно не свою, и не мог разобрать, почему сам себе не подчиняюсь.       Роняя крупные капли на дрожащие руки и согнувшись пополам от удушающего вопля, я должен был только и сделать, что рывком проткнуть острым кинжалом грудь, замедляя дыхание и падая навзничь на землю. Я не убивал людей раньше, но часто совершал жертвоприношения Духам, закалывая животных. Мне казалось, что с человеком принцип тот же.

      Но рука не послушалась.

      Я замер с занесённым кинжалом в ничтожно мизерном расстоянии, уже уперев остриё в грудь. Внутренним воплем умолял себя продолжать, закончить начатое, сам себя убеждал в решительности, в уверенности, что нет и не будет другого выхода. Колени начали болеть от всё ещё твёрдой и холодной земли, на которую я опирался всем своим весом и которую собирался окропить шаманской кровью. Вот тогда осознание непосильности этого действия опрометью настигло меня.

      Я не мог убить себя.

      Сейчас бы я усмехнулся.       Нет.       Неправильно.

      Мне нельзя было убивать себя.

      У меня пересохли глаза от того состояния, до которого я сам себя довёл. Кровь отлила от лица, и все мышцы разом расслабились, поэтому кинжал выпал из ослабевшей руки куда-то под ноги. Тишина всего живого, меня окружающая, вдруг завыла гулко и раскатисто, да так, что мне пришлось зажать уши, чтобы этого не слышать. Айылҕа натужно кричала на меня, а Духи и Боги гневались, разламывая душу на части в отместку за дурные помыслы.       Я никогда не принадлежал сам себе. Я проводник между мирами, моё рождение — не мой выбор, а выбор высших заяанов, передавших свои тайные знания для лучшей жизни людей. У меня не было возможности самостоятельно выбирать: жить мне или нет. Поэтому они наказывали меня в тот момент всеми способами, чтобы показать, что есть вещи пострашнее смерти.       Мне казалось, что меня одновременно убивают и воскрешают несколько раз подряд, выбивая уже даже не безумные, страшные крики, а только лишь хрипы из-за сорванного голоса и горящих связок. Тогда не было ни Чонгука, ни племени, ни переживаний о несправедливости ко мне. Меня наказывали сильно чудовищнее того, что сотворил со мной Кыыл. Но самое главное сумасшествие этого всего состояло в том, что я знал: мне не дадут умереть и не дадут упасть без чувств, заставляя раз за разом проживать нечеловеческие муки.

      Но я был не человеком, а ойуун’ом.

      Так меня закалили физической болью, заставив наконец если не позабыть, то притупить душевные терзания вины по поводу смерти всего племени Ким. Наверное, я так и упал без сил и почти без дыхания, в страхе пошевелить хотя бы пальцем, краем глаза замечая, как блеснуло вышедшее из-за облаков солнце в металле кинжала, валяющегося совсем рядом.       Меня нашёл Чонгук. Плохо помню его сверкающие яростью глаза, но зато отчётливо вырезал на глазницах следующий за этим шок, а быть может, страх от того, в каком состоянии я был. Я не имел ни единой раны, кроме той, что на сердце, и той, что оставил хан в брачную ночь своими клыками, но выглядел так, будто меня очень долго пинали ногами. Его осторожные, почти невесомые и даже боязливые касания, когда альфа поднимал меня с земли также произвели впечатление на моё медленно ускользающее сознание. А после меня настигла темнота.

      Столь желанная мною темнота.

      Это стало уже традицией: просыпаться в постели Чонгука. Мне не было ни плохо, ни хорошо. Ни боли, ни страха. Пустота, которая ослабляет других, но вынуждала воспрянуть меня. И мужчины, по обыкновению, не было рядом. Эти жалкие крупицы одиночества, которого я жаждал, были моими самыми любимыми.       Да. Пустота и одиночество. Спокойствие и неторопливость. Ненависть и ничего больше. Только одна абааһы көрүү. Которой я больше не прятал, понимая, что либо она, либо я. Вдвоём ужиться в моём с каждым днём разлагающемся теле нам не удалось бы.       — Тэхён, — облегчённый выдох Чонгука, присутствия которого я не заметил, вывел меня из оцепенения, с которым я пялил в одну точку на балдахине, а после перевёл нечитаемый взгляд на альфу. — Клянусь, ещё раз вытворишь подобное, и я…       — Больше не буду, — приподнявшись на локтях, я перебил его, присаживаясь на постели и звуча неестественно учтиво, меняя тактику боя прямо в процессе сражения, раз умереть и избавиться от присутствия Кыыла в своей жизни мне не удалось. — Я так больше никогда не буду, — повторил я, опустив голову, чтобы глазами не выдать ложь.       Чон нахмурился, долго смотрел на меня, видимо, поражаясь резкой перемене или же не веря в неё, а потом мягко приподнял моё лицо, едва касаясь подбородка, заглядывая прямо в душу, чтобы на тихие и беззвучные вопросы такие же ответы найти. Он никогда не бил меня, грубо не дёргал, не толкал. Альфа обращался со мной подобно цветку, что бесспорно увянет от его лишнего касания, но соблазну Чонгук плохо сопротивлялся. Мужчина мог кольнуть словами, накричать на меня, но я не помню ни одного случая, когда бы я получил от него увечье. Чего нельзя было сказать о старших мужьях хана или даже наследниках, которых Кыыл воспитывал жёсткой рукой, лишая ласки.       — Что с тобой произошло? — его беспокойство чётко прослеживалось в словах, но это нисколько не трогало моё сердце, а, наоборот, отчего-то злило и раздражало, но отвечал я сдержанно, не собираясь больше бунтовать:       — Не знаю. Плохо стало.

      Усыпляя его бдительность.

      — Ты пять дней призраком лежал, недвижимый, — кажется, он не поверил в мои слова, слегка сдавливая пальцы. — Я почти сердца твоего не слышал! Цэрэн отпаивал тебя отварами, всё причитал, что чёртовы Боги разгневались из-за свадьбы, что беду на племя позвали, что нехороший знак! — я не понимал, обвиняет ли он меня своим криком в этом, или же это его неопознанный страх выходил наружу, странный и необъяснимый не только для меня, но и для Чона.       А чего он боялся? Моей преждевременной кончины или бедствий для племени? Нехороший огонь неожиданно загорелся во мне, но тушить его пришлось вместе с ярыми эмоциями Чонгука, первым же пришедшим в голову способом, накрывая щетинистую щёку своей рукой, добиваясь того, чтобы альфа застыл, опешив.

      Каким же зависимым мужчина был от меня.

      — Сейчас я чувствую себя хорошо, — твёрдо убеждал его я, в действительности не ощущая никаких признаков недомогания. — Если бы Боги разгневались из-за брака, то я бы ни за что не открыл глаза. Всё. Напасть миновала.

      Как бы не так.

      — Покорный… — в разрез своему характеру и внешнему облику Кыыл это почти промурлыкал, утопая в крупицах нежности, что я ему дарил, становясь мягким и пластичным в руках, прикрывая блаженно чёрные глаза.       Подобно тесту, я мог лепить из него всё, что угодно. Этим и намеревался заняться, без оглядки принимая роль истинного хозяина поселения, коим и стал в связи с замужеством. Не потому, что смирился после брачной ночи, и не потому, что хотел этого, и уж тем более не потому, что простил Чону его грешный поступок. У меня было достаточно времени, чтобы понять, что своей смерти мне не видать. Но я всё ещё мог лицезреть чужие и не собирался брезговать любыми методами, чтобы собственными глазами увидеть конец Чонгука.       Бубен всё ещё лежал на дне сундука, тщательно спрятанный от чужих глаз, теперь уже, моих соплеменников по строгому наказу мужчины, придавая уверенности и стойкости. Ни следов слёз, ни истерик я больше не показывал, поселился в ханской балаҕан’е, ведь кроме меня Кыыл никого не желал видеть в своей постели, облачался в меха и наряды, меняя их каждый день, украшений у меня одного было больше, чем у всего племени вместе взятом, поэтому приходилось каждодневно терпеть горящие завистью глаза омег и мужей Чонгука. Я не делал никакой работы, лишь изредка забываясь в окружении детей, чем ещё больше злил их. Мне попросту не хотелось прислуживать их мужьям, достаточно было одного Кыыла, что смотрел на меня и не мог нарадоваться той покорности, что я демонстрировал ему каждый божий день.

      Слепого фальшивого подчинения у меня было хоть отбавляй.

      Ублажая Чонгука на брачном ложе каждую ночь, я оставался любимым и желанным им, в то время как мужья его начинали кусать локти, обговаривая меня всеми правдами и неправдами. Это не мешало мне продолжать пускать корни, нашёптывая альфе свою волю. Мне нужно было укрепиться, сделать свою неприкосновенность непреложной, чтобы ни один шакал не посмел рта открыть в мою сторону, не говоря уже о физических наказаниях. Моё место прочно закрепилось подле хана на том самом троне, что так понравился мне ещё в день пиршества.

      Мне подходила такая жизнь.

      Но всё было лишь для одной единственной цели: увести любые подозрения. Чтобы никто не посмел упрекнуть меня или же заикнуться о моём участии в тех вещах, что я собирался утворить в племени, долго вынашивая планы. А ещё, чтобы остаться чистым и благородным в глазах Кыыла, готового было молиться на меня и дарить подношения, словно Богам.       Вообще у Чонов всегда присутствовало удивительное отношение к другому миру: настоящего шамана в племени не было, но все обряды и ритуалы они соблюдали, задабривая Духов, считаясь с ними. А когда я спросил у альфы перед очередным ужином внутри нашей юрты: «Почему так?» — он ответил без улыбки:       — Неужели ты ещё не понял, что я не люблю делиться властью? — я сощурился, потому что думал, что услышу ту же историю про проклятие, что и от Цэрэна. — Ойуун’ы зачастую имеют большее доверие со стороны племени, чем вожди. Я с таким мириться не согласен.       — Поэтому ты убил всех из рода шаманов в племени? — я уточнял почти шёпотом, пленённый его глазами, в которых всегда так чётко и ясно отражался огонь от факелов, свечей или очага.       — Верно, — Чон согласился кивком, запивая это слово кумысом. — Они и без этого живут прекрасно, слушая меня, а не выдуманных Богов.       Я поперхнулся, невольно выдавая свой шок.       — Ты что же, не веришь в Нижний и Верхний Мир?       — Нет, — мужчина удивлял меня всё больше и больше.       — Тогда зачем нужен был свадебный обряд с клятвами? — я подтянулся, едва заметно подсаживаясь ближе, чтобы не упустить ни слова. — Зачем все эти жертвоприношения в лесах и у реки? Почему Цэрэн так яро ратует за соблюдение традиций? Если ты в это не веришь, а все они слепо подчиняются твоей воле?       Это, конечно, было его ошибкой.

      Не верить.

      — То, что не верю я, не значит, что не верят они, — он, несмотря на всё своё высокомерие, всегда думал о своих соплеменниках в первую очередь, заботясь о всеобщем счастье. — Я не могу запретить им верить. А мне хуже не будет от того, что я пару раз вскину голову к шанырак’у и скажу «клянусь», чтобы Цэрэн не доставал меня. Его гундёж, знаешь ли, напрягает, а рычать на него постоянно у меня нет сил и желания.       Было в нём что-то хорошее и сострадающее. Но оно заканчивалось там, где заканчивалось его племя. И это, на самом деле, правильно. Однако прощать ему, а тем более оправдывать гибель Кимов, я не собирался, как бы здравой частью своего травмированного ума не понимал все очевидные вещи, тому препятствующие. Мне нечего ему было ответить, поэтому я просто спрятал нос в пышущей паром пиале с чаем, к которому пристрастился в последнее время, и оставил тему вне обсуждений.

      Неверие Чонгука в Духов, шаманов и другие миры играло мне на руку.

      — Я же говорил, горе пройдёт и заживёшь! — Цэрэн был моей основной компанией, мы тянулись к другу другу на ином уровне, что-то родственное чувствовалось в нём.       — Кто сказал, что я счастлив? — только с ним я мог откровенно говорить, зная, что аксакал не побежит доносить Кыылу каждый мой шаг.       — То-то на тебе камней россыпь каждый день новая, — он, с недоверием сощурившись, посмотрел на меня, продолжая выстирывать ткани у реки на валуне — приближалось лето и вода уже не была столь обжигающе холодной. — И хан ведёт себя иначе: не срывается на всех по поводу и без, детьми своими, вон, заниматься начал, а то спихнул на этих двух, кукушек, что от тоски по мужу скоро на деревья лезть начнут! Да уж, мой мальчик, доставил же ты им проблем.       Знал бы тогда мой милый Цэрэн, что я ещё даже не пытался, непонятно чего выжидая, каждый раз в бешенном ритме сердца заходясь, надеясь хотя бы просто достать из сундука бубен, что уж говорить о том, чтобы его использовать, и боясь быть пойманным врасплох Чонгуком.       — Да пусть забирают, — я со скукой наблюдал за журчащей водой. — Мне что, жалко что ли.       — Ай, словами такими не бросайся, — старик выпрямился, разминая спину, и громко выдохнул, оглянувшись на меня. — Ты что, не понимаешь, что держишься только потому, что он в тебе души не чает? У нас только для беременных такие привилегии, кои есть у тебя. А ты и не думаешь округляться. Вон худющий какой! Плохо, — Цэрэн покачал головой, а я в испуге на него покосился, отвлекаясь от медитативного созерцания воды. — Плохо, что не беременеешь. Нехороший у вас брак какой-то…

      Хат буолуу.

      После того, как я услышал это слово, почему-то позабыв про него во всей суматохе, я уже ничего не слушал из того, что говорил омега. Это было так просто, но одновременно с этим — невозможно. Моя обязанность, как мужа и хозяина племени, рожать детей, чтобы это племя процветало, чтобы его было кому защищать. А я в ужас приходил от предположения, что рано или поздно забеременею и должен буду родить Чонгуку уоллар’а. Родить убийце моей семьи, чтобы создать новую, другую с ним. Меня аж передёрнуло, пришлось свести лопатки, чтобы Цэрэн не понял моей паники.       — Вот уйдут они скоро в поход, и что? Что будешь делать? — продолжал настаивать аксакал, давя на меня, и подошёл ближе.       — Это Вы к чему? — я впервые слышал про поход, но удивления не выдал.

      Муж со мной такие дела не обсуждал.

      — К тому, что всё, что угодно произойти может! А вдруг не вернётся? Вдруг убьют! И что? Если не понесёшь от хана, то тебя выпрут из племени за то, что егозишь много…       Я возмущённо перебил его:       — Когда это я?..       — Брось придуриваться! — каждый раз, когда Цэрэн начинал поучать меня, в груди закономерно селился протест, так и хотелось защищаться. — Я хоть и старый, но не слепой. Всё твои косые взгляды замечаю, все недовольство в движениях, всю агрессию и брезгливость.       Брезгливость ему моя не нравилась. Недовольный слишком я был. Разговаривал не так. Гнев захватывал меня всё сильнее и сильнее:       — А чего Вы ждали от меня? — я поднялся на ноги, чтобы смотреть на аксакала сверху вниз, отказываясь робеть перед ним. — Я память, увы, не потерял! Всё помню, всё знаю! Я был сыном вождя, первым омегой в поселении. О моей красоте при жизни сочиняют сказания! Я не буду смиренно сидеть на сырмаке и омывать ему ноги перед сном! Не буду послушно стоять в стороне, подавая еду по первому зову, обслуживая и обхаживая!       — Хан твой муж!       Это начинало превращаться в спор.       — И что теперь? Я не хотел за него выходить!       — Ты принёс клятву!       — Как принёс, так и расторгну! Мне это ничего не стоит! — это было неправдой, клятву так просто, особенно мне, нарушить бы никто не позволил, уже показав, чем это чревато.       — А кто ты? — я замер от холодности его голоса и такого же взгляда, полоснувшего по мне. — Кто ты такой, чтобы он обращал на тебя столько внимания? Чтобы потакал каждой твоей прихоти? Может быть, ты родил ему наследника? Может быть, ты ухаживаешь за его детьми? Может быть, помогаешь в хозяйстве? Конечно, удобно сидеть в ханской юрте благодаря тому, что хорошо умеешь раздвигать ноги! А потом ходить и кричать о том, какой у тебя плохой муж! Побойся Богов, Тэхён!       Нижняя губа мелко задрожала. Мне потребовалось время, чтобы унять защипавший нос, который предзнаменовал неизбежные слёзы. Однако я не мог дать им воли, пообещав, что больше не буду плакать, как бы несправедливо ко мне не относились. Думаю, Цэрэн и сам пожалел о этих словах, но в тот момент старик был слишком взвинчен и распалён, чтобы следить за своей речью.       — Я ожидал от них, — я намекал на старших мужей Кыыла, — подобного, но никак не от Вас, — голос мой был опасно спокойным, словно я предупреждал его об опасности, которую он навлёк на себя из-за неосторожной фразы, задевшей то маленькое и сокровенное, что я хотел спрятать ото всех. Бросив взгляд на кучу мокрых тряпок, я продолжил: — Я пришлю кого-нибудь помочь, — и развернулся, покидая берег реки и старика, пытаясь усиленно успокоиться до того момента, как дойду до поселения.       Рой мыслей, блуждающих в моей голове, не утихал. Поход, о котором меня никто не собирался предупреждать, беременность, которую, как оказалось, ждало всё племя, и ссора с Цэрэном, как завершение этого всего, вынуждали меня нервничать и злиться против воли. С одной стороны мысль о возможной беременности от Кыыла приводила в ужас, но с другой была необходимым условием, чтобы Чоны уважали меня. Со свадьбы прошло четыре месяца и я в действительности не понимал, почему до сих пор не понёс. Не чувствовал и не слышал биение плода.

      Не хотел слышать.

      — Чонгук!.. — я ворвался в нашу юрту, не церемонясь, собираясь высказать ему свои недовольства по поводу похода и Цэрэна, но на меня обернулись шесть нахмуренных пар глаз, невольно смущая.       Вся семья хана сидела возле очага, младший же наследник мирно спал на руках у второго мужа, поморщившись во сне от моего внезапного крика. Я не понимал, что происходит и почему все наследники и их папы сидят в юрте, поэтому молча и выжидающе посмотрел на альфу, изогнув бровь. Что бы я там не говорил Цэрэну, но присутствие этих двух омег с недавних пор стало колышить меня. Хоть Чон и не проводил с ними время, их влияние на него благодаря детям казалось сильнее моего.       — Тэхён, — мужчина тяжело выдохнул, покосившись на четвёртого сына, и похлопал рукой по трону рядом с собой, приглашая меня к их разговору. — Мне сказали, что ты с Цэрэном у реки, я не стал посылать за тобой. Но ты как раз вовремя.       — Что такое? — я понизил голос, гордо и мягко ступая к мужу, не сводя с него глаз, и занял место, возносившие меня над всеми остальными.

      Иногда даже над самим Кыылом.

      — Мой хан, — подал голос первый муж, специально отвлекая нас друг от друга. — Это же связано с походом? — взволнованно уточнил он, а я чуть ли глаза не закатил.       Почему все вокруг знали про поход? Почему я остался в стороне новостей, которых яро ожидал несколько месяцев? Оглядев присутствующих, я заметил удивление только на лицах близнецов, что свели брови на переносице, но терпеливо молчали, зная, что если начнут сцену, то папа их накажет.       — Всё так, — мужчина суровым взглядом по долгу смотрел на всех, избегая моего взгляда специально. — Завтра утром мы с воинами выдвигаемся в поход. Есть вести, что на наше племя какие-то псы хотят совершить нападение.       Я странно посмотрел на точёный профиль альфы. Он лгал. Я долгое время не связывался с духами, не совершал обрядов, о камлании и думать боялся, но вещие сны мне продолжали сниться. Наученный жизнью, я больше не сомневался в себе, верил каждому знаку, а от того точно знал, что племени Чон ничего не угрожало.

      Кроме меня, конечно же.

      А это значило одно: благая ложь для соплеменников, идеальная история, которой Кыыл подчёркивал свой ненастоящий героизм. Мне стало до противного смешно. Он не мог жить иначе, Чонгуку постоянно нужно было убивать и пить чужую кровь, чтобы продолжать существовать. Почти каждая юрта, каждая семья в племени, не знала горя, хан ходил в тех же мехах и тканях, в которых ходят многие, потому что богатств, которыми располагали Чоны, было несметное количество. Это был поход ради похода. Ради смерти, ради самоудовлетворения низменных пороков, коих у мужчины тьма, ради жадности, что не имела границ.       — Хаган, ты идёшь с нами, — Кыыл с гордостью обратился к старшему сыну и улыбнулся, словно дарил ему возможность искупаться в безвинной крови и боли, считая это высшим благом.       — Но хан, — второй муж тихо попытался возразить, — он же ещё ребёнок. Не будет ли лучше оставить его в племени? Если что-то случится, кто займёт Ваше место? — тон и намёки омеги не понравились Чонгуку, метнувшем в него колючий взгляд.       — Он уже не мальчишка! — спящий ребёнок не остановил Кыыла от резкого высказывания. — Он воин, способный держать меч, стрелять из лука и сидеть на коне, — я глянул на Хагана, чтобы проверить его реакцию, но парень выглядел вполне довольным тем, что отец берёт его с собой. — Никогда больше не смей ставить под сомнение силу и волю моих наследников.       Я уже привык к несдержанности и постоянному крику Чона, поэтому продолжал сидеть рядом со скукой, в то время как все остальные попрятали головы. Чонгук пылал. Он хотел, чтобы его старший сын стал подобен ему, а потому тянул его в бой как можно скорее.

      Жаль, что его папа умер, и не смог защитить сына от гибели.

      — Близнецы тоже умеют в седле сидеть, — невзначай уточнил я со спокойным лицом, хитро блеснув глазами на старшего мужа, перекосившегося от злости.

      Признаюсь, меня забавляло это.

      — Что ты несёшь? Им всего десять! — омега опрометью встал на защиту сыновей, которых тоже манил поход, но они были слишком зависимы от воли своего папы, чтобы заикнуться об этом. — Своих рожай и отправляй куда хочешь!       Его голос в конце концов разбудил дитя, ответившее на это громким плачем. Родитель попытался укачать его обратно, но это было бестолку, поэтому омега встал, поклонился и спешно ушёл, таким образом попрощавшись с мужем перед разлукой. В прошлый такой раз Чонгук вернулся с новым омегой, заменив его на меня, наверное, ему сложнее всего было смириться с нелюбовью Чона, хотя по отношению ко мне первый муж был более агрессивен.       — Рожу, не беспокойся, — отчеканил я, привычно защищаясь.       — Только заикнись в сторону моих детей в подобном роде ещё хоть раз… — он почти трясся, угрожая мне, но это было очередной его ошибкой.       — Молчать, — Кыыл не стал просто наблюдать за этим, вставая, как обычно, на мою строну и пресекая мужа на корню. — Придёт время и они всё равно отправятся сражаться.

      Скрывать ухмылку было тяжело.

      — Папа, а нам точно нельзя в этот раз с отцом?.. — неуверенно начал один из близнецов, а я аж поперхнулся: не могло же быть всё настолько просто?       — Нет, вы двое останетесь в поселении, — вместо омеги ответил мужчина, пока тот не начал снова вопить. — Будете защищать наших омег, — тень довольной улыбки, обращённой к сыновьям, легла на лицо альфы.       Чонгук очень дорожил каждым из четырёх своих наследников. И уже заочно холил и лелеял пятого, что я ещё ему не родил.       Омега горделиво вздёрнул нос. Втянул посильнее щёки, посмотрев сначала на меня, потом на Чона, а я так и видел в нём непреодолимое желание быть на моем месте, иметь возможность сидеть рядом с Кыылом, любить его. Я бы с удовольствием поменялся с ним, если бы от этого расположения не зависела моя жизнь и уверенность Чонгука в моей преданности ему.       — Если это всё, мой хан, я пойду, — он поклонился. — Мальчики, — Хаган и близнецы поднялись с места, склонив головы перед уходом.       — Стоять, — прервал их попытку Кыыл. — Я позвал вас всех, чтобы уведомить, что в моё отсутствие заботу о племени поручаю Тэхёну, — я, сидевший до этого на троне вполне расслабленный, вдруг встрепенулся, выпрямив спину, и непонимающе посмотрел на повернувшегося ко мне Чонгука. — Все будут слушать его. А если кто слово поперёк скажет — убью, — холодный оскал и та простота, с которой мужчина говорил об убийствах, принудили меня покрыться мурашками.       Первый муж не выдержал такого унижения, открыл беззвучно рот, одним взглядом воткнул в меня тысячу копий, но ничего не ответил и вылетел из юрты. Дети тоже ничего не поняли, поэтому просто ушли, оставляя нас с Чоном одних. Было ощущение, что Чонгук знал, что омега так поступит, поэтому никак не отреагировал, продолжая упоенно разглядывать мои черты. Однако соответствующий вопрос сам вырвался из меня, когда первичное замешательство отступило:       — Почему ты доверяешь мне племя?       — Эйигиттэн таптыыбын. Что не понятного? — это был первый раз, когда он так просто признался мне в любви, вызывая оцепенение во всём теле.

      Я добился своего.

             — Что даже не пожелаешь мне удачи в походе? — с хитринкой спросил Чонгук, переводя тему.       Я ответил весьма резко:       — Нет, — его брови поползли вверх, и я задумчиво добавил, пожав плечами: — Она тебе не нужна. Ты же Кыыл.       — Кыыл, да, точно, — альфа слегка рассмеялся, вспоминая своё прозвище, целуя меня в лоб. — Надеюсь, когда я вернусь, то застану тебя с большущим животом, — все напоминали мне о беременности.       — Если Боги так решат, то непременно, — я выдавил подобие улыбки, боясь представить, как буду себя чувствовать и что будут делать, если желание Чона сбудется.       Он доверил мне племя. Мне. Ни Цэрэну, ни другим аксакалам, ни старшим мужьям, а мне, ибо был зависим от меня как растения от солнца и хотел, чтобы я не чувствовал себя обделённым или ущемлённым. Если бы Чонгук думал про это прежде, чем отрезать голову моему брату, возможно, у нас всё кончилось по-другому.       Но кому я вру? Не кончилось бы.

      Мы были обречены на страдания.

      Рано утром следующего дня Кыыл, Хаган и верные воины оседлали коней и отправились в путь. Он всю ночь не выпускал меня из объятий, щекоча дыханием затылок. Мне не спалось. Нет, я не переживал из-за возможной гибели Кыыла. При первой же возможности я сам был готов всадить кинжал, тот самый, которым не смог убить себя, в его грудь, дорваться до самого сердца. Но это было бы слишком просто. Его не пугала собственная смерть.

      Зато могла испугать чужая.

      Горжусь ли я тем, что сделал? Нет. Мог ли я сделать иначе? Тоже нет. С уходом Чонгука из племени вся власть оказалась в моих руках. Теперь уже омеги и парочка альф, оставшихся для защиты, склоняли головы передо мной, опасаясь расправы вождя. И правильно делали. Мне это нравилось. Нравилось полное подчинение, нравилось, что все закрывали рты, когда я шёл, отвечали почтенно и уважительно. Никто не мог на меня повлиять. Разве что Цэрэн, но и его голос постепенно затухал в моей голове вопреки гордости, взыгравшей в порочной душе.

      Я не был хорошим и не стремился им быть.

      В ту же ночь, когда я остался один на один со своими чертями, бередящими нутро, я впервые за долгое время достал бубен, едва касаясь кончиками пальцев натянутой на обруч кожи. Я выжидал. Очень долго сидел на месте, заглядывая в рот Кыылу, пока не дождался того, что он покинул поселение, давая мне волю. Я задумал это в тот же день, когда открыл глаза после наказания Духов. Знал, что рано или поздно сделаю это, пусть даже самого себя обреку на страдания. Я собирался навлечь гнев и ярость Духов на племя Чон. И ничто, и никто не могло меня остановить.

      Даже я сам.

      Только один из Великих Богов мог помочь мне. Точнее, наказать, за то, что я посмел потревожить его. Я собирался разозлить самого Эрлика, правителя Нижнего Мира. Я никогда не имел дела со столь могущественными Богами, а от того шансы сделать всё не так резко увеличивались. Собирался рассмеяться в лицо тому, кому ничего не стоит прихлопнуть меня своей огромной, мощной рукой, прихватив заодно и весь мой род, забирая в Нижний Мир души, без шанса на перерождение. Час расплаты приближался без возможности отсрочки. Я всегда готов был пожертвовать всем, абсолютно всем, чтобы наказать Кыыла.       У меня ведь могло не получиться. Эрлик самый высший из Богов, своим рёвом способный выжигать земли и убивать поголовно скот, а самое главное обрекать на муки и страдания людей за малейшую долю неуважения к себе. Я смутно знал дурдалгу, чтобы призвать его, и это нисколько не останавливало меня. Возможные последствия могли быть чудовищны, но мне не было жалко ни себя, ни Чонгука, ни племя. Этого я и добивался.

      Боли.

      Моя же собственная боль сжирала меня по частям, не умещалась внутри, а в одиночестве вообще превращалась в лютого зверя. Она же двигала меня нестабильной фигурой в безлунной летней ночи меж юрт с бубном и тойбор’ом в кожаной сумке, в которой были и другие вещи, необходимые для призыва. Я думал о том, что привычное чувство безразличия возвращалось. Ощущение того, что ты никак не можешь повлиять на свою судьбу, вроде бы обыкновенное и понятное для любого человека, но я имел неосторожность нафантазировать себе что-то, поэтому оказался столь разочарованным. Всё племя уже отправилось ко сну, да и скот тоже, но мне пришлось разбудить одного молодого сильного коня и поволочь за собой к реке, где я собирался провести обряд, чтобы уж точно никто не услышал мои песнопения и не прервал меня на самом важном месте.       В Нижнем Мире всё работало по-другому. Хочешь задобрить Богов, тогда принеси им в жертву самую чахлую лошадь или испорченный кумыс, чтобы они точно остались довольны. Я же, погладив успокаивающе животное по животу, достал из сумки, брошенной у излюбленного мною валуна, кинжал и распорол брюхо ат’у, быстро, безжалостно и без сожалений. Он завалился набок, упав с ослабевших ног, и закатил глаза, выдыхая последний раз и раздувая большие ноздри. Обычное дело. Я много раз убивал животных, так же тайком сбегая из своего поселения.       Бросив кинжал куда-то к земле, наскоро вытирая руки от багровой крови об одежду, я твёрдой походкой направился ближе к небольшому леску, ниже по реке, наломать веток для костра. Без него уж точно никак было нельзя. Действовал быстро, переживая, что кто-то может хватиться меня, поэтому вскоре нёс обратно кучу хвороста, скидывая его на землю и доставая огниво. Руки почему-то дрожали, но я насильно заставлял себя продолжать, шепча под нос слова дурдалги. Наконец, из малой искры был добыт огонь и ярким пятном начал освещать всё вокруг, отражаясь в глазах мёртвого коня, глядевшего на меня, как на предателя.       Из сумки к коню в придачу отправились подаренные Чонгуком роскошные ткани, от которых мне не было никакого толка. Шумно выдохнув и помолившись напоследок, я взял в левую руку бубен и тойбор в правую, делая первый удар по коже. Он получился неуверенным, вялым и слабым. Я даже не знал, стоит ли засчитывать его в двести необходимых ударов, но всё же решился, сжимая зубы и вырывая из себя слова протяжным сдавленным пением, заводя круги возле костра и закрывая глаза:

Бог создал наши головы с вихрями, А череп наш взял Эрлик… Этого коня делаем жертвой. Вот эти широкие, разновидные материи приносим тебе в виде выкупа. Хорошего коня с седельной подушкой тебе отдаём. Пусть эта наша жертва достигнет. Пусть будет просьба: да сделает он наши головы здоровыми. За время семи предков мы тебя возносили! Поклонялись, молились, упрашивали тебя, наш тöс, пусть будет молитвой! Когда грубеешь, переживают и наши чёрные головы невзгоды. Если эта жертва достигнет, Пусть наши головы будут в покое. Ты, величественный Эрлик-бей, имеешь вестников — älчi баiла. От шести развилин отделитесь, подымитесь, уезжайте; К Отцу моему Эрлику направьтесь.

      То было лишь начало. Тело пробило ознобом, появилось желание немедленно прекратить, но жертва и подношение уже были уплачены, а огонь небольшого костра разгорался сильнее — я всё ещё мог чувствовать всё меня окружающее, своё тело и свои мысли. Поэтому я усилил голос, несвязными грохочущими словами продолжая звать Эрлика, то выкрикивая одни слоги, то затихая на других, дабы миновать все семь ступеней, меня с ним разделяющие:

Чёрный пень — место гадания.

Большое место, где можно узнать о смерти и жизни.

Чёрная дорога, глубиною до седла,

Чёрная дорога, по которой скачут старцы,

Чёрная игра, на которой бывают старцы.

Чёрное игрище, трепетное.

Квадратное чугунное гумно;

Священная, четырёхгранная наковальня;

Чёрные щипцы, непрестанно смыкающиеся и размыкающиеся.

Звучащий чёрный молот,

Гремящий чёрный мех —

Творение Отца моего Эрлика!

Место, обессиливающее больших шаманов,

А у дурных шаманов голову берущее.

Когда он в благоприятное время даёт милость,

Тогда мы проходим это открытое место,

Место, где в неблагоприятное время человеческая голова берётся.

Зелёная котловина создана зелёной.

Небольшая площадка, с молодыми лесами!

Синеющая, синяя котловина,

Зеленеющая, зелёная котловина,

Площадка с сырым тальником…

Чёрные яры, через которые не слышно голоса,

Творение Отца моего Эрлика.

Кишащие чёрные лягушки,

Кишащие чёрные живоглоты,

Рычащие чёрные медведи — создание Хан Эрлика.

Это есть грозные препятствия.

Благодарение Богу, Kaipakkан!

Пыльный Чёрный Вихрь,

Кипящее Чёрное Озеро,

Кипящий Чёрный Ад.

Девять адских ступеней.

Игрище девяти ветров.

С громом и рёвом…

Выбуривающее глубокое озеро — Чаjык,

Волнующаяся Чёрная Река,

Крутящееся Чёрное Море.

Бледные живоглоты,

С зеленеющими бёдрами.

Берег синей реки,

Берег Тоiбодым’а,

Девяти рек поклонное место.

Умар-тымар — девять рек поклонное место,

Река Тоiбодым,

Устье девяти рек;

Берег устья рек

С каменным дворцом и ставкой.

С дворцом из чёрной глины

У Хан Эрлика,

Железная коновязь, с бледной головой и пеплом.

Пловцы-багорщики Эрлик-бея и

Старики, убивающие козлов,

У дверей тех собрались.

      Вот тогда моё сознание покинуло меня, отправляя в Нижний Мир вместе с кут’ом. Тогда я не слышал и не понимал ничего из того, что могло происходить с моим телом. Скорее всего, оно так и продолжало бить неистово в бубен, войдя во вкус, и кружить у костра, хлюпающими звуками повторяя имя Эрлика. Но это было неважно, потому что перед другим мной, перед моей душой, предстал обозлённый чернобровый старик, восседающий на троне, подобно ханскому, встречи с которым я так жаждал.       — Эрлик-хан… — я голоса своего не слышал, но точно что-то говорил вслух, опустив голову в поклоне перед Богом.       — Как смеешь ты! — губа его искривилась в оскале. — Жалкий человек, не достойный даже имени моего произносить! Коня меня дурного принёс?! Ткани дырявые?! Я уничтожу тебя!.. — рука Эрлика, с виду немощного жилистого старого мужчины, дёрнулась с его колена в мою сторону, но ничего не произошло.       Он, видимо, опешил, а я, наоборот, самоуверенно задрал голову, непокорно встречаясь взглядами с самим Богом Ада, до которого мне удалось достучаться и даже встретиться. Наверное, мне стоило испытывать страх или же трепет, склонить колени, припасть к его ногам и молить о прощении, но я ничего из этого не собирался делать. Эрлик не выглядел опасным, по крайней мере с виду, не был пугающим или отвратительным, как его описывали аксакалы, но он был явно силён, невероятно силён, а ещё умел обрекать на гибель.

      Только хуже мне он уже не мог сделать.

      — Кто ты? — он сощурился, поднимаясь с трона и подходя ко мне ближе. — Кто ты такой? — его грозный голос требовал незамедлительных ответов.       — Тэхён из племени Чон, ойуун.       — Врёшь, — он схватил меня за шею, сдавливая, но моему телу это не могло навредить, а вот кут начал содрогаться в конвульсиях от тысячи иголок, пронзивших его, когда кожа Эрлика соприкоснулась с моей. — Ты Тэхён из племени Ким, — старик выплюнул мне эти слова в самое лицо, резко отбросив от себя, всё же склонив меня к своим ногам.       — Моего племени больше нет. Я ныне муж вождя Чонгука из племени Чон, — хоть со мной ничего и не случилось, я всё равно схватился за шею, растирая пострадавший участок так, будто он горел огнём.       — Ты его муж только на словах. Ты и без меня это прекрасно знаешь, ойуун, твоя клятва — ложь. Каждое твоё слово лживо. Ты отвратителен, — Эрлик брезгливо поморщился, сцепив руки за спиной.       — Раз вы всё про меня знаете, Эрлик-хан, — я медленно поднялся на ноги. — Тогда почему Улгун отвернулся от меня? Чем я заслужил всё то, что со мной происходит? — мы могли бы посоревноваться, кто кого быстрее убьёт взглядом, но он был Великим Богом, а я почти бессмертным, учитывая то бессчётное количество раз, в которые я просил о смерти, но никогда не получал её.       Старик боролся с самим собой. Ему явно не хотелось отвечать, но в то же время Эрлик желал поставить меня на место:       — Потому что ты рождён был служить Нижнему Миру, то бишь мне, — довольная и злая ухмылка коснулась его спрятанных за бородой губ. — До чего же вы все одинаковые… — он покачал головой.       — Кто все? — вкрадчиво спросил я.       — Омеги из твоего рода, — старик заставил меня нахмуриться, а сам отвернулся. — Все зовёте меня, требуете одно и то же, и смотрите так же — непокорно, строптиво, а главное — отчаянно.       Я ничего не понимал. Было ощущение, что Эрлик разговаривает сам с собой, позабыв, что я всё ещё здесь, а может и правда так было. Моё присутствие нисколько его не смущало, кажется, только злило и гневало лишний раз.       — …И только лишь усиливаете проклятие. Бестолковые! — обернувшись, он стрельнул в меня горящими глазами, вынуждая поёжиться. — Знаю, о чём просить будешь.       Я неуверенно шагнул назад:       — О чём же?..       — Өһү ситиһии, — просто ответил Эрлик, пожав плечами. — Мести хочешь. Хочешь — получишь. Ты сам по себе уже проклятие их рода.

      Эти слова были тем, что я хотел услышать.

      — Он вернётся? — я намекал на хана, потому что мне не нужно было падение племени Чон без его личного при том присутствия.       — Вернётся. Даже сына твоего на руках держать будет, — Бог указал на мой живот взглядом, и я схватился за него, неверяще большими глазами уставившись на Эрлика. — Только счастья с тобой ему не знать.       — И Вы ничего не сделаете за мою дерзость? — рука непроизвольно сжала низ живота.       — Ты и так уже наказан. Скажи спасибо папе, — Эрлик фыркнул и вернулся обратно на трон. — Брысь отсюда! — он махнул рукой. — Чтобы я больше никогда не слышал и не видел тебя до самой смерти!       Мощный порыв ветра буквально вытолкнул меня из дворца Эрлика, возвращая кут обратно в изнеможённое камланием тело. Нечеловеческие звуки продолжали вырваться из меня, пока руки бессвязно болтались где-то по швам, содрогаясь. Бубен и тойбор выпали из них, и глаза мои ничего не могли ни разглядеть, ни понять. Я различал лишь тепло и рассеянный свет костра, на это и ориентировался, пока в голове стоял собственный крик, а нутро извивалось в мучениях. Я переоценил свои возможности, но даже это не было столь ужасным, как наказание Богов несколькими месяцами ранее. Такую боль и подкатывающую волнами тошноту я мог стерпеть.       Эрлик убедил меня, что Чоны своё наказание понесут, но облегчения я не ощущал. Упал замертво на землю, ногтями вырывая траву, пытаясь прийти в себя как можно скорее. Одни Духи ведают, как плохо мне было, но постепенно власть над телом, дыханием, зрением и слухом возвращались ко мне, хотя я и был истощён. Светать уже начинало, а я никак не мог подняться и уйти в поселение до того, как мою пропажу и меня самого обнаружит кто-нибудь из омег племени. Но противиться блаженному сну, меня одолевавшему, я уже не мог, болезненно усмехаясь от того, что то место у реки, видно, тоже было проклято вместе со мной.       Очнулся я под пристальный, почти злой, но в то же время разочарованный взгляд пытливых глаз, а по окружающему меня запаху понял, что, по обыкновению, нахожусь в своей юрте. Тело и кут вновь соединились в одно целое, поэтому чувствовал себя сильно лучше. Пока не открыл свои глаза и не встретился ими с Цэрэном, что даже дышал слишком гневно в мою сторону. Неприятная догадка посетила меня, а быстрая и чёткая речь аксакала подтвердила её:       — Ты ойуун, — он не спрашивал, а утверждал.       — Молчите, Цэрэн, — с тяжёлым вздохом я был вынужден почти что приказывать ему.       — Ты ойуун! Ты всё это время был шаманом и скрывал это! — омега вскочил на ноги, грозной тучей нависая надо мной.       — Цэрэн, тише! — взмолил я, принимая сидячее положение. — Тише! Чего кричите?! Дайте объяснить!       — Что объяснять, Тэхён! — он послушал меня и сбавил тон, крича на меня шёпотом, но это было ещё хуже, чем его обычный крик. — Зная, как хан относится к ойуун’ам, ты скрыл тот факт, что ты один из ненавистных им шаманов! Ты понимаешь, что будет, когда он узнает?!       Я заломил брови, потупив взгляд. Не это было самым страшным.       — Кто ещё знает? — я допытывался, заваливая старика вопросами. — Где бубен?       — Чёрт тебя дери, Тэхён! — он точно хотел придушить меня на месте, но сдерживался, потому что любил, как собственного сына. — Никто не знает! Я только! Сам тащил тебя, а бубен твой спрятал!       — Вы вернёте его мне? — я посмотрел исподлобья, нервно ломая пальцы, а Цэрэн задохнулся от возмущения:       — Пока ты мне не расскажешь, что делал у реки и на кой коня добротного в жертву принёс — нет, — поставил мне условия мужчина. — Более того, расскажу всё Чонгуку.       Я встрепенулся. Рано. Ему было ещё слишком рано знать.       — Цэрэн! Умоляю! Молчите! — я железными тисками вцепился в его руку. — Ничего такого не делал! Камлание обычное для благополучия! Чтобы альфы наши вернулись целыми! — как и говорил Эрлик, ложь лилась из меня стройными потоком, словно из родника, сметая любые препятствия.       Мужчина долго и тяжело дышал, молчанием своим меня убивая. Думал, взвешивал, что ему важнее: преданность хану или же моё кэскил, но я по глазам видел, что ему не хочется доносить Кыылу на меня, не хочется расстраивать альфу, что безумно влюблён в омегу, ойуун’ом оказавшимся. А я решил его добить, не дать передумать, вспоминая ошеломительные новости, что поведал мне Бог Нижнего Мира, и схватился за живот с наигранными слезами:       — Ради нашего сына, прошу, молчите, Цэрэн! — лишь произнеся это вслух, я вдруг осознал простую вещь.

      Я беременный.

      Я действительно беременный от Кыыла, того, кого поклялся убить. Во мне развивалась жизнь, кут которой я едва мог уловить своими силами. Эрлику не было смысла меня обманывать. А я начинал обманываться, невольно проникаясь необузданными чувствами к тому, в чьём крохотном теле кровь Чонов.       Омега, право, растерялся, хлопая глазами и бездумно пялясь на мой живот. Он устало присел обратно, плечи его опустились. Цэрэн был самым одиноким на свете человеком. Его боль и горе от отсутствия собственных детей в тот момент ощутилось подлым ударом под дых, а ласковый и грустный взгляд выпотрошили нутро:       — Слава Богам… — прошептал аксакал, протягивая морщинистую руку, накрывая ею мои подрагивающие пальцы, покоящиеся на животе. — Я уж думал — всё, порченый. А ты вона как.       — Цэрэн? — я придвинулся ближе, втирая слёзы. — Вы не скажите ему? — мутные усталые глаза раздирали мне душу, но я привык к этой давящей и тянущей боли в районе груди, уже почти не обращая на неё никакого внимания.       Долго помолчав, Цэрэн в конце концов сдался:       — Не скажу, — облегчённый вздох сорвался с моих губ. — Но бубен не отдам.       — Почему?! — я слишком остро отреагировал, это спугнуло мужчину.       — Ой, беду накличешь, мой мальчик, — он покачал головой. — Накличешь… Забудь всё, — его строгий голос воткнулся в меня, подобно кинжалу. — Жили раньше без шамана, и дальше будем. Хан не должен знать ни о чём. Без бубна у тебя меньше шансов сбежать к реке и вновь упасть без сил.       Я оскорблённо отвернул голову в другую сторону, чуть ли не цокнув.       — Юный ты. Глупый, — продолжал он. — Не думай про бубен, я спрячу, никто и ничего не сделает с ним, не притронется даже. И я трогать не буду. А ты про ребёнка думай, ты всё выше и выше забираешься, хотя куда уж — итак на его троне сидишь, — Цэрэн кивнул к северной стороне юрты.       — Спасибо, — я редко кого искренне благодарил в племени, но старик заслуживал этого больше всех остальных, ни раз спасая меня и мою жизнь. И смириться с тем, что бубен будет у него, я вполне мог. Ведь он мне больше не был нужен. Я уже получил ответы, которые хотел. Мне оставалось только ждать.

      Я сам по себе проклятие.

      Жизнь в племени шла мирным чередом ровно до того момента, пока в дали степи не показались лошади и воины во главе с Чонгуком, своим могучим топотом наводя ощущение неизбежности. Все омеги вышли встречать их, а я не пошёл. Сидел статуей на сырмаке, потому что накануне увидел сон с итогами похода и не мог сдержать победоносной улыбки. Воины вернулись с полным разгромом.

      Великий хан Чонгук впервые проиграл в сражении, понеся ужасающие потери.

      Мне нужно было время, чтобы успокоиться. Я не мог показаться Кыылу с выражением счастья заместо горя. С наружи послышались раздирающие кыланыы омег, что, вероятно, с ног попадали от бессилия из-за потери мужей, детей своих пугая. Внутри всё ликовало.

      Я радовался смерти.

      Это была крайняя точка моего морального падения. Крики усиливались, а вместе с тем я наполнялся воодушевлением. Наверное, я должен был быть там, со всеми, как хозяин поселения поддержать соплеменников в такой удручающий час совсем на рассвете, но кроме всего я боялся, что Цэрэн меня раскусит, поэтому продолжал сидеть перед очагом в ожидании тяжёлой поступи альфы, открывающего двери и мрачной тенью заходящего внутрь юрты.       Я повернул к нему голову, усиленно пряча радость, от которой светился серебряной монетой, он же бесцветно посмотрел мне прямо в глаза, пробирая до мурашек и напоминая тот самый взгляд коня, что я принёс в жертву Эрлику. Чонгук скинул оружие где-то у входа и двинулся вперёд, падая передо мной, припадая чернильной головой к моим коленям, обнимая. Я оцепенел. Он был таким уязвимым, таким хрупким, таким рассеянным, что я, пожалуй, сумел бы справиться с ним, просто вонзив в тот момент кинжал в спину гордому воину.       Рука моя замерла в нерешительности прикоснуться к смоляным и пыльным от долгой дороги волосам мужчины. Я не понимал, хотел ли я его утешить, или просто продолжал играть в свою страшную игру, безупречно выполняя долг мужа самого Кыыла. В юрте стало невыносимо. Радость от собственной победы усиленно тушилась сокрушительным поражением всего племени Чон в тот день. А его главный ориентир, распластавшись на полу, без стеснения показывал мне свою слабость, бездумно веря, что я способен помочь ему справиться с этим всем. Мне казалось, что альфу настолько подкосила утерянная им гордость и сила, а когда услышал истинную причину, то лишний раз помолился Эрлику, сжимая пальцы на затылке Чонгука.       — Хаган погиб. Мой сын… — он зажмурился, слегка задрожав. — Я погубил его.

      Мой Кыыл, не ты его погубил. Ой, не ты.

      К этому я стремился. Растоптать, уничтожить, утопить его в скорби. Это и получил. Сломленного хана, ищущего успокоение в моих руках, того, кто не собирался останавливаться на том, что получил. Я остался один, последний Ким, этого же хотел и для Чона. И хотя я метался между состраданием и местью, однако не позволял себе выбирать первое. Кыыл не заслуживал моего сострадания за то, что сделал. Точно не в этой жизни.       — Я не знаю, станет тебе легче или нет, — тихо начал я, продолжая монотонно гладить альфу, и бросил мимолётный взгляд на шанырак. — Боги отняли у тебя одного сына, но подарили другого, — я столкнулся с непонимающими глазами и, поджав губы, прикоснулся к уже выпуклому животу.       На лице мужчины за мгновения переменилось несколько эмоций. От убивающей тоски до проблеска надежды на дне глаз. И последнее разозлило меня. Надежда. Я на свою беду вновь подарил ему опору, за которую Кыыл жадно цеплялся. И почему я только не избавился от его ребёнка? Не смог.

      Потому что то был и мой сын тоже.

      — Покорный, — я натянуто улыбнулся, когда он разогнулся и потянулся своими руками к моему лицу, мягко оглаживая скулы. — Что ты делаешь со мной?       — Что? — удивлённо переспросил я.       — За что Боги наградили меня тобой?       — За всё хорошее, мой Кыыл, — эти слова болью отдались во всём моём теле.

      За всю твою жестокость, Чонгук из племени Чон.

      Хану пришлось оставить тело сына где-то в степи, чтобы не понести ещё большие потери. Племя погрузилось в беспросветную печаль на целый долгий месяц. Траур несли почти в каждой юрте, лишь некоторые из воинов вернулись к своим семьям. Цэрэн пристал ко мне с жертвоприношениям, чтобы отвести несчастье от племени, и со стороны мы выглядели крайне подозрительно, шепчась по углам. Мне пришлось ему отказать, потому что помогать Чонам я не намеревался, аргументируя тем, что камлание может негативно сказаться на ребёнке.       Чонгук нёс смиренно свой груз, подолгу не спал, ходил задумчивый и почти ко мне не приставал. Его уверенность в себе сильно пошатнулась, и я не понимал от чего он переживает больше: от потери ребёнка или от потери своей славы на всём материке непобедимого Кыыла. После той слабости, что он показал мне, хан больше не смел ронять честь, так же, как и всегда, надменно смотрел на всех вокруг и отдавал приказы. Однако я заметил, что он сильно осунулся от горя.

      А мне всё мало было.

      К концу лета, когда все оправились и вчерашние мальчишки-альфы сменили своих погибших отцов в защите племени, а мой живот постоянно увеличивался в размерах, я придумал необратимое, планомерно собирался изничтожить Кыыла, понимая, куда нужно бить.       Десять ночей я обдумывал это, засыпая в его объятиях. Чонгуку просто нужно было моё нахождение рядом, альфа большего не просил, и пока он ко мне не приставал, я мог ему это позволить, потому что ощущал себя самой последней дрянью, всерьёз задумываясь над тем, чтобы задушить младенца альфы. Этот невинный ребёнок, который не имел никаких айыы’ов, кроме как родиться сыном Кыыла… Я действительно думал об этом каждую чёртову ночь, вдыхая аромат мужчины, которого даже в своих мыслях стал называть мужем. Пока он гладил меня по плечу, зарываясь носом в волосы, невольно посылая мелкие разряды по всему телу, я хладнокровно представлял то, как собственными руками перекрою кислород замечательному мальчишке, за которого Чон развязал бы войну.       Ещё одну смерть сына он мог бы не пережить. Но только такая боль, такая печаль могла сравниться с моей. Да и смерти младенца никто бы не удивился, не каждый доживает до года. Никто бы не обвинил меня в подобном, вообще все лишний раз меня стороной обходили, пустив слух, что это моя вина в том, что Чоны проиграли впервые в жизни. Что же… Они были правы. Не надо было убивать мою семью и племя. Они могли всего этого избежать, если бы не жадность Чонгука, которой соплеменники потакали.       — Здравствуй, — папа младшего наследника не ожидал увидеть меня на пороге своей юрты.       — Здравствуйте, Тэхён, — он был более покорен, нежели старший муж, ищущий любой возможности поссориться со мной, и поклонился мне так же глубоко, как и делал это всегда для хана. — Что-то случилось? — его беспокойные добрые глаза всегда выглядели слишком печально.       — Нет, всё в порядке, — я прошёл внутрь, глянув в колыбель, где мирно спал маленький-альфа. — Я просто переживаю, — нервная притворная усмешка коснулась моего лица, и я опустил взгляд на живот. — Мне больше не с кем поговорить про роды и беременность.       — Это такое счастье, что нашему хану Боги дают ещё одну возможность стать отцом, особенно после смерти Хагана, — не знаю, был ли он искренен, но миролюбивость второго мужа подкупала. — Все пройдёт хорошо, я уверен.       — Мне было бы в разы спокойнее, если бы в племени был шаман, что позаботился бы о моем кут’е и кут’е этого ребёнка во время родов…       — Что Вы! Даже не заикайтесь! Наш хан ни за что не позволит ойуун’ам находиться в племени, — омега покачал головой. — Не настраивайтесь на плохое, иначе оно точно посетит Ваш дом.       — Ты прав, в самом деле, что это я, — я глупо усмехнулся, понимая, что парень уже расположен ко мне вопреки наставлениям папы близнецов. — У тебя такой красивый сын.       — Только не сглазьте, — тревожная улыбка выдала его реальные опасения по поводу меня, и мы оба посмотрели в колыбель. — Надеюсь, что с ним всё будет хорошо. Я не переживу, если потеряю его.       Я должен был почувствовать вину, но её не было.

      Кто же на самом деле был Кыылом? Я или Чонгук?

      — Вот ты где! — в юрту ворвались. — Цэрэн тебя кличет по всему племени! — вошедший омега обращался ко второму мужу. — Пойдём скорее.       — Точно! — опомнился парень, с надеждой глянув на меня. — Тэхён, Вы не присмотрите за ним? — он любовно оглянулся на сына. — Клянусь, я быстро туда и обратно. Цэрэн амулеты всем раздаёт из берёзы. От дурного.       Я вскинул брови, едва удержав смех. Цэрэн решил сам спасать племя своими силами, не надеясь на меня. Что же, мне тоже захотелось посмотреть, что за амулеты там сделал аксакал, но я согласился кивком, не упуская возможности, что так удачно мне подвернулась. У меня не было ничего личного к этому омеге и его сыну, но было к Чонгуку, что в ту самую минуту не подозревал, что лишится ещё одной причины жить.       Подойдя ближе, я увидел как слабо сопит четвёртый сын, сжимая в крохотных кулачках край покрывала. Всё надо было делать быстро, не задумываясь о последствиях. Аккуратно вытянув из-под его головы маленькую подушку, чтобы не разбудить ребёнка и позволить ему умереть тихо, я последний раз посмотрел на налитые здоровьем и румянцем щёки, зажмурился и прижал подушку к лицу младенца, лишая его воздуха. Не скажу, что это далось мне легко, руки дрожали, и слёзы рвались наружу, но я сдержался, доводя дело до конца. Мальчик не издал ни звука, очень скоро переставая дышать и отправляясь в Верхний Мир, чтобы потом, когда-нибудь, вновь переродиться.

      Свой же кут мне было уже не спасти.

      Я вернул подушку на место, поправил покрывало, и с виду казалось, что ребёнок так и продолжает спать. Всё зависело от того, как скоро его папа поймёт неладное. Отойдя на несколько шагов от него, я вознёс молитву, неосознанно касаясь живота. У меня были связаны руки, но я не боялся кары Богов. Ничего не боялся, видел цель, к которой медленно и верно приближался, избавляясь от любых помех на своём пути.       Когда второй муж вернулся, я попрощался с ним и ушёл, нисколько не стыдясь своего поступка. Вплоть до самого позднего вечера жизнь в племени текла своим чередом, я же сидел на иголках в нетерпении, когда же поднимется крик. Он застал нас с Чонгуком за едой, встрепенув альфу и заставив его с силой сжать рукоять кинжала. Не зная, что произошло, мужчина уже готовил себя к самому худшему. Переглянувшись, мы молча подорвались и помчались на звуки.       Омега тряс маленькое безжизненное тельце, причитая и плача навзрыд, будто мог вернуть его обратно, вырвать из сетей смерти. В небольшой юрте уже была куча народа, качающая головами и прикрывающая рты. Они все смиренно расступились, когда показалась высокая фигура Чонгука и моя следом за ним. Изображать удивление было моим самым любимым занятием.       — Не голоси же ты! Не зови смерть в племя! — ругался аксакал, что проводил свадебный обряд, на второго мужа, у которого никто не был в силах отобрать мёртвое дитя.       — Отстань от него! — вступился Цэрэн. — Что знаешь ты о горе потерять своего ребёнка?       — Я говорил тебе, что этот кэргэн ни к чему хорошему не приведёт! — не уступал мужчина, забывая, что Чонгук здесь вместе с ними. — Посмотри! Одна беда за другой! Кто дальше? Близнецы? Может сам хан? Им развестись нужно, пока ещё не поздно!       — Что ты несёшь?! — Цэрэн продолжал наступать на него, защищая меня. — Совсем головой тронулся на старости лет! Будто развод не разозлит Духов!       — Молчать! — рявкнул Кыыл, затыкая разом всех в юрте.       Лишь завывания омеги продолжались. Альфа силой попытался разжать его руки, ловя обессиленного парня в свои объятия. Я нахмурился. Он лил бесконечные слёзы, причитал что-то, умолял убить его тоже, чтобы не мучиться. Не зная, что делать, Чонгук мог оказать ему только поддержку. Воскрешать мёртвых он, увы, не умел. Мужчина и сам держался неведомыми мне силами, стараясь сохранять лицо и не распластаться на полу перед всем племенем, что заметно поубавилось в численности.       — Мой хан! Я не знаю!.. Он не дышит! Мой мальчик не дышит! — повторял парень. — Почему он! Почему!       Тем временем Цэрэн испепелял меня взглядом. У него не было повода подозревать меня, но ему нужно было другое. Аксакал подошёл ко мне, схватил за локоть и выволок из юрты, чтобы поговорить наедине. Никто и не заметил нашего ухода, а я остался крайне удивлённым от подобной нетерпимости омеги.       — Ты же можешь его спасти. Кут вернуть обратно, — иногда я поражался познаниям Цэрэна в области шаманизма.       — Могу, — согласился я кивком, сложив руки на груди. — Но не буду.       — Тэхён! — гневно зашипел он, обернувшись на юрту, чтобы нас никто не подслушивал. — Тебе мало того, что про тебя говорят? Ты ж сам себя закапываешь! Почему противишься?       — Вы не понимаете, что я беременный? — возмущённый тон не понравился старику, но он смолчал. — Я не буду рисковать жизнью своего ребёнка ради спасения чужого. Пусть даже сына Чонгука.       — Тебе что, совсем его не жалко? Посмотри, что с ним стало после смерти Хагана!       — За собой смотрите, Цэрэн. Всё с моим мужем в порядке, — я холодно зыркнул на него, заставив растеряться. — Младенец умер, обычное дело.       — Где ты, мой мальчик? — поражённо спросил Цэрэн, и я одним выражением лица переспросил, о чём он. — Где тот омега, что затравленной ланью смотрел на всех вокруг, ища поддержку, а теперь столь цинично рассуждает о смерти и жизни? Ты, имея силу ойуун’а, можешь принести столько счастья всему племени, но до сих пор не можешь отпустить обиды прошлого, умея только пакостить.       — О как Вы перекрутили моё нежелание спасать душу этого ребёнка? — обвинения мужчины не были беспочвенны, но согласиться с ними я не мог себе позволить. — Мало того, что это риск для меня, так я ещё, согласно камланию, должен буду кут своего сына обменять на кут мальчика? Нет уж. Не хочу. Вы сами сказали мне забыть про шаманство, но только и делаете, что толкаете меня на какие-нибудь обряды, — это был наш предпоследний разговор с Цэрэном, потому что после этого мы с ним говорили только лишь перед его смертью. — Достаточно! Хватит! Не желаю ничего слышать про это больше! — я развернулся и ушёл, оставляя омегу одного в ночи, думая, что мы помиримся, как всегда, на следующий день, но этого не произошло.       Постепенно люди из юрты стали расходиться, а у убитого горем омеги забрали посиневшее и побледневшее тельце сына. Рано утром Чонгук, обернув его в бересту, отнёс ребёнка в лес, возвращая кут обратно Богам. А до тех пор я лишь со стороны наблюдал за тем, как сгорбилась вечно прямая и крепкая спина мужчины, на которую надеялось племя, когда он склонился над колыбелью своего умершего младшего сына. Но я считал, что это всё ещё недостаточная кара для него.

      У него ещё было, за что цепляться.

      Второй муж Чонгука умер на следующий день за своим сыном из-за безумного несчастья, его обуявшего. Омега потерял рассудок и испустил дух рядом с биһик’ю младенца, зажимая всё ещё пахнущие им простыни в руках. Ни одна мышца на моём лице не дрогнула в тот момент. Возмездие продолжалось.

      И оно вызывало во мне благоговейный трепет.

      За полгода, что я прожил среди Чонов, Чонгук постарел лет на десять. Он ни с кем особо не разговаривал, не улыбался. Чувствовал ли он вину, его гложущую, не знаю, но я хотел, чтобы это было так. Боги, а если быть точнее я, забрали у него двоих сыновей и половину племени. Мужчина не знал, что ему делать и как быть, ведь многие после слухов о поражении Чонов захотели нажиться за наш счёт или свести старые обиды. Поэтому тихо и мирно в ночи, пока ещё не стало слишком холодно, в середине осени мы покинули прошлое стойбище и ушли так, чтобы никто не мог нас найти зимой. Сражаться попросту было некому.       Ему было унизительно. У него в подчинении были одни омеги, малые дети и старики, доживающие свой век. Многие селились в общие юрты, чтобы экономить. Племя уже не являлось таким бравым и отважным, никто не кичился успехами и достижениями, а многочисленные украшения, ткани, серебро, которых в каждом доме было навалом, Кыыл лично свозил в сёла, уезжая на недели, чтобы обеспечить запасами племя. Я достиг всеобщего удручения и непрекращающейся порухи. Каждый, кто открывал глаза утром, молился за то, что вообще смог это сделать.       Страшная ыарыы как ни кстати захватила поселение перед первым снегом в начале зимы. Цэрэн днями напролёт задабривал Богов, как мог, с колен не поднимался, ухаживал за больными, продолжая игнорировать меня, пока сам не слёг от этой же болезни. Как только я узнал, то сразу помчался в юрту к аксакалу, не переживая за себя, проведя рядом с ним длинную, тягучую ночь, слушая страшный кашель и севший голос, которым он ругался на меня за беспечность. Все надеялись на моё дитя, ждали благословения, божьей милости, что обязательно должна была прийти вместе с его рождением, но я знал, что этого не случится.

      Я проклял себя.

      И проклял дитя, носимое в моём чреве. Возможно, я был слишком эгоистичен и зол на него, но назад дороги не было. Это племя, этот род, все ныне и после живущие потомки Чона стали заложниками великого горя от моей силы. Но дело в том, что сделал я это непроизвольно, обронив жестокое слово в порыве боли и невыплаканных слёз в тот самый момент, когда вложил свою миниатюрную руку в его широкую на поприще моего племени. У меня было много времени, чтобы прийти к такому выводу, ибо с того самого визита Эрлика меня не покидали его слова.

      «Скажи спасибо папе».

      Мы все — проклятые ещё до рождения омеги своими же родителями.       Цэрэн умер рядом со мной на следующее утро от сильнейшего жара. Но мужчина до последнего вздоха крепко сжимал мою ладонь, уверяя, что всё хорошо, что всё образумится, что племя воспрянет, а он поможет нам там, в Верхнем Мире. На последок он признался в том, где мой бубен, и провалился в вечный сон под тихие стенания, принадлежащие мне. Цэрэн единственный, кого мне действительно было жалко, и чьей смерти я бы хотел избежать, если бы была такая возможность. Хоть он и зачастую спорил со мной и ругал, однако хороших воспоминаний с ним у меня было больше, чем плохих.       Всех сгинувших от болезни соплеменников похоронили в общей могиле. Трупный запах стоял на всё поселение, скорбь никак не прекращалась, а мужества в сердцах не хватало. В живых осталось слишком мало людей, чтобы называться племенем и дальше. И фатальным шагом для Чонгука в его личную пропасть, к которой я так старательно его подталкивал, стала гибель близнецов, не справившихся с недугом. Тогда Кыыл впервые заплакал. Слёзы его текли крупным градом перед жалкими остатками племени. Он не стыдился их, у него попросту на это не было сил. Полагаю, ему не хотелось жить.

      Как и мне в тот злосчастный день.

      — Это всё ты… — первый муж призраком стоял рядом, смиренно смотря на навсегда закрывших глаза мальчишек, когда закапывали тела. — Это всё ты виноват. С твоим появлением всё пошло наперекосяк, — он искал способ выплеснуть эмоции, а я стоял слишком близко, чтобы сделать вид, что я не слышу. — Столько лет мы жили как сильнейшее племя с сильнейшим вождём, а пришёл ты и забрал абсолютно всё, что у нас было! — земля уже промёрзла, копать было тяжело, да и лежащий снег мешал. — Что ты такого сделал, что Боги и Духи тебя так сильно очернили?! — омега вцепился в мой меховой воротник, начиная с силой трясти, наверное, пытаясь вытрясти душу.       Я горько усмехнулся, мысленно отвечая на его вопрос.

      Родился.

      — Оставь его, — подошедший Кыыл перехватил его руку, и мужчина переключился на него, обрушая гнев на хана:       — И ты тоже виноват! Притащил его в племя! Женился! Тебя прокляли, Чонгук! Мальчишка этот проклял! — верещал омега, забывая про уважение, которое должен выказывать вождю. — Ты не веришь в это всё, а оно есть! Он в сговоре с нечистыми! С чертями! Он во всём виноват, бес проклятый! — первого мужа разрывала на части истерика, он махал руками, весь дрожал и плакал, в то время как альфа скалой стоял, выдерживая его жалкие трепыхания, как и подобает мужчине.       — Иди в юрту, не мёрзни, — приказал он мне, и я повиновался Кыылу, молча покидая их.       Через какое-то время хан пришёл в нагретую юрту, размеры которой были сильно меньше тех, что раньше. Он больше не жил на широкую ногу, не занимался хвастовством и самовосхищением, начал вести скромную жизнь со своим мужем, дожидаясь рождения наследника. Теперь единственного. Я знал, что мужчина мечтал об альфе, потому что ему попросту некому было передать племя, а выступившая седина на висках вынуждала делать неутешительные прогнозы. Но у меня родился омега.

      Это тоже одна из неизбежностей.

      А после Чонгук выбил из меня весь воздух одной лишь фразой, произнесённой тихо и сипло:       — За что мне всё это?       Я повернулся к нему, неверяще уставившись на мужчину. Он задавал этот вопрос с чистейшим, настоящим непониманием, а у меня внутри пламя разгоралось от того, что Кыыл вообще смел спрашивать подобное.       — Ты действительно не знаешь? — я часто задышал, впериваясь в него стеклянным взглядом, стараясь держать себя в руках, сжимая край рукавов одежды, а хотелось бы его горло.       — Ты опять свою песню начинаешь про Кимов? — альфа устало покачал головой. — Когда ты уже отпустишь это, сколько можно? Тебе что, не по кому скорбеть? Все мои сыновья, Цэрэн, большая часть племени погибли, а ты думаешь про дела почти годичной давности! — задыхаясь от возмущения, я потерял всякий контроль над собой:       — Сколько можно?! — кричал я громко, наверное, громче, чем первый муж по своим детям. — Ты спрашиваешь меня, сколько можно, Чонгук?! Скоро год, как ты изничтожил всё моё племя, упиваясь их хаан’ю! Можно было бы, ты бы умылся ею!       — Попридержи тон, Тэхён! — он нахмурился, ступая ближе.       — Ты заставил смотреть меня на отрубленную голову моего брата! Ты убил отца, родных и близких мне людей! Приволок силой в своё племя, женил на себе! — я махал руками, потому что энергия, плещущаяся из самого сердца, что вновь жадно забилось, требовала высвобождения. — И ты, — я с силой ткнул ему пальцем в грудь, — спрашиваешь у меня, за что тебе это?       — Тебе что, плохо жилось? — он не уступал. — Я вознёс тебя, оберегал, заботился! Тебе стоит быть благодарным мне за то, что я позволил тебе жить!       Истерический смех вырвался из меня совершенно не контролируемым потоком. Я содрогался от него всем телом, с каждым мгновением смеясь всё сильнее и сильнее. Чонгук опешил, возможно, забеспокоился, недоверчиво косясь на меня, а я продолжал безудержно смеяться прямо ему в лицо.

      Благодарен.

      Я должен был быть благодарен ему за жизнь.       — Тогда и ты, Кыыл, — внезапно серьёзным голосом начал говорить я, понимая, что нет смысла больше скрываться, — должен быть мне благодарен за исполнение данного тебе предсказания шаманом, — я держался за живот и выглядел вполне спокойным и решительным, чего нельзя было сказать об альфе.       Это был он, момент сладостной победы, когда ты лишаешь врага всякой способности выбраться из ситуации.       — Это ведь ты!.. — Чонгук вдруг выпучил глаза и взревел, прозрев, заполняя всю юрту собой и своим вспыхнувшим запахом, наступая на меня, думая, что испугает своей аурой.

      Но я ухмылялся.

      Дерзко и насмешливо, прямо в лицо Кыыла, что перекосилось от злобы и бессилия. Это мгновение стоило всего того, что я пережил за целый год в племени Чон.       — Ты!.. Ты ойуун! — он орал, словно его крик мог бы вернуть всех его сыновей, воинов и былую славу с величием.       Кыыл больше не наводил ужас и страх на других, он не знал, как жить иначе. Хан замахнулся на меня рукой, а я стоял недвижимый, мягко поглаживая большой живот, кончиками пальцев ощущая то, как бьётся сердце ребёнка. Я почувствовал самое настоящее удовлетворение, наблюдая за его метаниями. Это было именно тем, что я хотел увидеть в его вечно медленной и статной фигуре. Да, он замахнулся, однако сжал зубы и в последнюю секунду отпустил зажатую в напряжении руку.

      Превосходно.

      — Я, — зрачки его задрожали, вся любовь Чона разбилась на части, а кусочки общей картины, незримой нитью тянувшейся по всем дурным вещам, что происходили в племени якобы случайным образом, собрались воедино за доли мгновений. — И что ты мне сделаешь? Ни-че-го. Ничего, Кыыл, — я представлял себя в степи, гордо стоящим напротив Чонгука на коне в тот самый день, зная, что ему теперь противопоставить, как с ним сражаться, расправляя плечи и злорадствуя. — Ты не убьёшь последнего своего сына, а значит не убьёшь меня, — это дитя в моем животе, я так был ему благодарен, хотя и не испугался бы умереть от рук хана.       Я выполнил все свои обещания. Я уничтожил его, а значит исполнил клятву, проклятие, предсказание — называть можно как угодно, но, в конце концов, всё сводилось к боли, что я ему великодушно подарил, и мести, о которой не прекращал думать ни единого дня. Чонгук проиграл свою главную войну жалкому омеге без рода и племени, которого так яро собирался себе подчинить.       — И что дальше, Кыыл? — он трясся от злости, не имея возможности мне навредить. — Завтра-послезавтра склонюсь, да? — я вернул ему те слова, пообещав однажды, что Чонгук подавится ими.       — Ты и секунды дольше не проживёшь после родов, — Чон втягивал щёки, прорычав мне это, тяжело дышал и не знал куда себя деть, но его угрозы выглядели жалкими. — Не жди лёгкой смерти, Тэхён!       Я шагнул к нему, не боясь и не страшась, и вздёрнул подбородок, смакуя эмоции Кыыла.       — Ты уже однажды убил меня. Мёртвым в живом теле оставил, — я говорил ему это в самые губы, оперевшись ладошками на часто вздымающуюся грудь альфы и немного подтянувшись на носочках. — Я не боюсь ни тебя, ни смерти. Мой кут самому Эрлику принадлежит, что же можешь ты по сравнению с Богом Нижнего Мира? Я всё стерпел, всё пережил, ты понятия не имеешь, что за буря во мне, но даже после моей смерти ты покоя не найдёшь, Чонгук, — клянусь, он испугался: то ли моих слов, то ли того состояния, в котором я был, но в чёрных глазах вместе со своим отражением я увидел страх, совсем не свойственный для Великого хана. — Ты падёшь ровно тогда, когда решишь, что опасность миновала, когда в твоей памяти сотрётся мой голос и мой образ, когда мой запах выветрится окончательно с постели, с твоих рук, когда жить начнёшь лишь для этого ребёнка, сделаешь его центром своего мира — тогда я вернусь, тогда заберу тебя в самую Преисподнюю руками нашего сына, — Кыыл, кажется, перестал дышать, замер, и я добил его, произнося в самое ухо: — Тебе предсказали смерть от рук ойуун’а, но то ни я буду, не бойся, а твой собственный сын, что неизбежно унаследует мою силу.

      Занесённым мечом я наконец отсёк голову непобедимому Кыылу.

      Чонгук отскочил, бешено бегая глазами по мне, а после выбежал прочь из юрты под мой заливистый смех. Я заставил его поверить в другие миры, в шаманов, я заставил его пасть, я разломал его, словно веточку, терпеливо выжидая этого дня.

      Я сделал это. Ценой абсолютно всего, что было и что могло бы быть.

      Все беды в племени начались с моим приходом. За жалкий год моей жизни с ними в роли хозяина и главного омеги, я стал проклятием, от которого они мечтали избавиться, но не могли. Потому что моей главной силой оказалась не кровь шамана, текущая по моим венам, а непоколебимая и нерушимая любовь великого хана, вождя, моего мужа, Кыыла. И никто и ничто не могло мне навредить, ибо боялись гнева мужчины, похоронившего четверых сыновей, половину племени, вдруг слёгшую от хвори, и растратившего добрую часть воинов в неудачных походах и набегах. Потому что утешение этот Кыыл искал в руках одного единственного омеги — моих руках, и с моей смертью всему живому пришёл бы конец. Любовь ко мне погубила сильного и отважного воина, ирбэт’а, соревнующегося с рысью, борющегося с медведем и ставящего взглядом на колени.

      В итоге поставил на колени я. Его.

      И этого мне достаточно, чтобы знать, что моя семья, племя, гордость, честь и жизнь отомщены. Ведь я тот, кто родил ему прелестного омегу, испустив последний вдох вместе с первым своего сына прямо на постели Чонгука в его отчаянных, прощальных объятиях, знаменующих конец моей и начало жизни ребёнка, что, увы, будет вынужден повторить тот же путь, что и все омеги его рода.

      Проклятые однажды — прокляты навсегда.

      Мой прадед, мой дед, мой папа, я, мой сын, внуки… И эта цепочка не прекратится никогда, потому что у всех нас всегда будет рождаться первым омега, которому уготовано встретить своего личного Кыыла и продолжить череду страшных и злых кырыыс’ов собственной плоти и крови.       Мин Чон удьуоруттан Тэхёнэбин, ойуун, Кыыл — сүөл тапталын туойан, бу мин итэҕэлим этэ.