Пусть посмотрят!

Утро зимнего дня, всегда неприветливое, неторопливое, прежде часто тяжелое с похмелья, сегодня имело для него особое значение - такое, какое способен понять только вернувшийся из безжалостного жерла войны человек. - Если не сгорю в этом пекле, - вспоминал Кирьян свои слова, - домой уж точно не вернусь. Дети наши выросли, а о тебе, Анфиса, мне забота маленькая... А ей, о нём, выходит, большая была, раз зябла неделями на вокзале, до ночи стыла на перроне, раз обветрила лицо до того, что корками оно покрылось, как пирог в печи (а всё равно милее её на всём свете не было), да ноги свои белые стёрла до кровавых мозолей. - Проснулся, сердешный, - всплеснула руками жена, раззанавесила дальнее окно избы и пробежала мимо, в кухню, откуда тотчас же выметнулась с тазом в руках. Поставив таз прямо на простыню, она кивнула на небольшую этажерку возле кровати, на полке которой вместо раньше занимавшего её Анфискиного сундучка с бабьими безделушками лежали приготовленные её заботливыми руками новый бритвенный прибор (и где только достала в такое время!?), зубной порошок с щёткой, кусок серого мыла, чистое самошивное полотенце с незамысловатыми узорами и маленькие ножнички, будто нарочно сделанные лишь для того, чтобы похвалиться - дескать, мы для людей интеллигентных, с тонкими руками, а не для ваших мужицких пальцев сработаны. - Умыться тебе припасла, - она ласково улыбнулась, так, что грех было не принять её стараний, - ещё побриться, вот... а коли сам не справишься, так пособлю чем смогу... - Справлюсь, - буркнул Кирьян, - чай, не впервой. Анфиска будто бы не заметила его мрачного настроения, так и лезшего наружу через эти скудные слова, через сгрудившиеся на переносице, заросшие с сединой брови, через поджатые, обожженные морозами губы, которые, казалось, разучились складываться в улыбку. В былые времена эту улыбку Анфиса считала омерзительной, опостылевшей, довершающей отвратную неказистость физиономии мужа, но сейчас, именно сейчас, как она её ждала! Взяв в руки таз и приудобив его поровнее, Кирьян сперва несколько минут окаменело глядел куда-то дальше дна, затем медленно смочил большие ладони, наслаждаясь тем, как приятно подогретая вода омывает заскорузлую кожу и, наконец, только тогда неспешно охватил ею глаза, нос и щёки. Вспомнилось, как в госпитале умывались из стакана - нужды раненых едва покрывались двумя полуисчерпанными колодцами, один из которых служил исключительно для стирки грязного белья, а другой - только для питья и операционных потребностей. Вновь и вновь, уже смелее, быстрее, с жадностью, Кирьян набирал в пригоршни воду и обливал лицо, фыркая, как усатый, матёрый бобёр, и лишь вдоволь насытившись влагой и промокнув до нитки, сумел остановиться. Он вычистил зубы, смакуя во рту резко мятный, даже слегка вяжущий вкус рассыпчатого зубного порошка - будто изморозь по дёснам прошла; затем гладко выбрился и, ухитрившись-таки взять в руку маленькие ножницы, подровнял безобразно разросшиеся усы. Анфиса мыла пол - склáдная, сноровистая, с годами не потерявшая ничуть хваткости в делах: любая работа в её руках спорилась, а уж домашние порядки - стряпню да уборку вела она образцово. И ещё, чему исподтишка дивились люди - красоты бабьей у хозяйки Инютиной, несмотря на прожитые четыре полных десятка, вроде не убавилось, а прибавилось только: в бёдрах раздалась так, как нужно было - не расплылась, не разжирела; грудь стала выше, пышнее, чем была в девках. Страсть и лёгкая бессовестность во взгляде сменились степенностью и уверенностью, веянием домашнего очага, мгновенно приструняющим любого посмевшего заглядеться на "бабу-ягодку опять" мужика, и сейчас бы такой красавице наслаждаться семейным счастьем да под ручку с мужем-солдатом по деревне прогуливаться, а не из-под калеки нечистоты выносить. Мысль эта точила, насквозь проедала Кирьянову голову, как червь яблоко, и чем дольше он смотрел украдкой на свою жену, тем меньше считал себя, увечного, её достойным. Со вздохом отставив таз с грязной водой, он просто сидел и молчал, вжавшись спиной в подушку и не решаясь сказать Анфисе ни слова. Наконец, закончив с последней половицей, она, мелко переступая с одной раскрасневшейся босой ноги на другую, выпрямилась, повернувшись к нему, подбежала как девчонка, схватила таз, унесла его в кухню и забралась в кровать, кутаясь в забрызганное водой одеяло. - Застыла совсем, - с теплым укором шепнул Кирьян, гладя её ледяные, покрытые мозолями ступни своими руками, - разве можно так... Жена взглянула ему в глаза, и в этом взгляде увидел он то, чего боялся сейчас больше всего на свете. - Так согрей, - шепнула она, сбрасывая юбку с мокрым вполовину подолом, - стосковалась ведь я, Кирьянушка... - Чего удумала, глупая!!! - неожиданно вскинулся он, так, что Анфиска вздрогнула и отползла к стене, будто её хлестнули кнутом, - да разве я могу теперь?! - крикнул он горестно, - с этими култышками! Да я же не человек - обрубок!!! Вот бы когда Федька-то пригодился! - Федька?!! - будто бы имя это она впервые услышала, или раньше знала, да забыла уже, и самым ненавистным теперь оно для неё стало, - Федька, говоришь?! А ты знаешь, что Федька с немцами снюхался, и пока ты маялся ранами, он наших стрелял?! Жил, как собака и сдох, как собака, и нет ему помину! Вот он - не человек! Кирьян непонимающе сощурился. В его уме не укладывалось, как же такое могло наделаться. - Как это, с немцами?.. Да что ж это??? - Вот так вот. Скольким людям здесь жизнь спортил, так и на войне не сгодился - струсил и к гитлеру проклятущему подался. Муж невесело молчал, опустив голову. - Я ведь с себя, Кирьянушка, греха-то не снимаю, - прошептала Анфиса, беря его за руку, - и перед тобой мне никогда не отмыться дочиста. Может, потому и не дотрагиваешься, брезгуешь... али думаешь, я жила тут с ним, пока на фронт не ушёл? Так людей добрых поспроси, они тебе расскажут, как я тебя ждала... К горлу Инютина подкатывал комок - такой, что не выплюнуть его, ни проглотить - до глубины души его трогала забота жены, и жаль её было до боли, и себя жаль. Вчера в бане, когда Анфиска, поднеся ему пару рюмок самогонки, охаживала его березовым веником, не так грыз и корёжил, не так ломал его этот стыд, а безобразная, ущербная нагота оправдывалась необходимостью смыть с уставшего тела застарелую копоть войны. Сегодня же, лишь стоило ему взять в ладони замёрзшие ступни Анфиски, а ещё пуще - услышать её ласковое "стосковалась я...", шевельнулось в нём то самое сокровенное, сильное, мужское, и в тот жё миг как обухом по голове ударила мысль: жалкий и безногий, разве имеет он теперь на всё это право?! А она всё твердила и твердила про свой грех, измолотивший его душу в молодости, но сейчас такой ничтожный, грех, который Кирьян ей давно простил. - Нет на тебе больше вины, Анфисонька, - приголубив её рукой, уговаривал он, - только мы с тобой, да нянька больничная, знаем, каково тебе было искать меня... Не одну - три вины таким усердием искупить можно... А по правде сказать, и я перед тобой навсегда в опале - нечéм задуматься, отчего жена у чужого двора утешения ищет, пил как чёрт и колошматил тебя день и ночь - будто баба не человек живой, а свинья какая. Одна заслуга - за юбками не волокся - так ежели мужик опился и мертвяком валяется - не до юбок ему. Анфиска светло рассмеялась, обхватив руками косматую голову мужа и целуя в колючие усы. - Ну полно, полно ещё себя-то виноватить! Нечто другие в рот не берут? Нечто на жёнку руки ни один не поднял? И так легко почему-то стало от её простых речей, от её незатейливого смеха, что и на лице Кирьяна образовалось подобие улыбки, кривоватой, нелепой, но почему-то удивительно облагораживающей его. - Знал бы я, какая ты на самом деле... так не посмел бы поднять, да и от рюмки окаянной бы отшибло. Мы ведь с тобой, Анфиска, считай только сейчас друг друга по-настоящему нашли... - сейчас бы и жить начинать, - с блеском в глазах рассуждал он, но тут же суровел и добавлял: - если бы не ноги. Никак не давалась ему эта пропасть, этот бездонный ров между прошлой и будущей его жизнью. - А давай-ка мы... - прошептала Анфиса, и внутри у Кирьяна вновь похолодело, - давай-ка мы найдём тебе работу! - Это какую же? - с недоверием, под которым схоронился интерес, спросил он, - ворон считать, или с печи в потолок плевать? - Отчего же в потолок? - удивилась жена, - сегодня пойду в колхоз, Панкрат нам голодной смертью помереть не даст. Дело-ли, мужик-кормилец вернулся, а ремесла ему не разыщется? - Людей только насмешишь, - уже без прежнего упрямства останавливал её Кирьян, - и так, небось, бельма-то пялят... - А мне перед людями ответа не держать. Прежде их не боялась, а теперь и подавно. А надо будет, так и за словом в карман не полезу - за тебя вступлюсь. Только хочешь злись, хочешь не злись, а всё одно скажу тебе - стосковалась я. Кажется, прижаться бы к тебе покрепче, и растаяла бы... В глазах её уже не было той игривой бесстыдности, с которой она сорвала с себя юбку, не было требовательности - "так согрей!", а была лишь просьба измученной солдатки, наконец дождавшейся родного плеча, чтобы приклонить к нему истрёпанную заботами голову. - Да я ведь... - вновь завёл он заунывную песню о своей ущербности, но ладони жены, мягко опустившиеся ему на грудь под расстегнутый воротник накрахмаленной рубашки, заставили слова застрять в горле - будто голос у него оборвался, и так сладко, так томно Анфиса вздохнула прямо возле уха, что та самая сила, которую в первый раз смог Кирьян утихомирить, взыграла ярой, бушующей бурей, застилающей глаза - и не видел он сейчас в своём теле безжалостного, непоправимого увечья. - Окно то, - прошептал он, крупными пальцами силясь расстегнуть крохотные пуговки на её блузке, - окно то, Анфисонька, открыто... - Да пусть, - уверенно ответила она, помогая ему справиться с пуговицами своими ловкими руками, - порядочные люди по окнам не зыркают, а кому невтерпёж - так пусть посмотрят!!! В раззанавешенное дальнее окошко время от времени заглядывало лишь скудное, холодное зимнее солнце, ничем не мешавшее двум изболевшимся разлукой людям. Анфиса принадлежала ему будто бы впервые, помолодевшая, разомлевшая от целебного тепла, а Кирьян, почти ни разу до этого не оказывавшийся с женой трезвым, наконец-то усвоил уважительную нежность, с которой дóлжно мужу прикасаться к той, что готова искать его без устали, хоть на краю света, коли оно потребуется. И изо дня в день, из года в год трудности и препоны, казавшиеся поначалу непреодолимыми, меркли перед любовью, без которой давно сгинул бы он в сырых, холодных поездах, или в постылом доме инвалидов. - Мальчишечка-то у вас, растёт как на дрожжах! - подметил однажды кто-то из баб, каждый вечер собирающихся возле колхоза и любивших помолоть языками. - Хорошо замесили! - не растерялась Инютина. Бабы ответили дружным, незлобивым смехом. - А я вот давно хотела спросить, - не унималась любопытная односельчанка, - Анфиска, а как это получилось у вас? Та огляделась, отведя весь этот жужжащий улей подальше от казенного крыльца - мало ли, кто там ещё уши навострит, и подвела итог: - Так ведь, бабоньки, чтоб вы знали, ноги-то в этом деле не главное! *** По прошествии нескольких лет, им обоим стало казаться, что и не было между ними размолвок, войны, горькой разлуки, того удушливого стыда, что всегда они так жили, душа в душу, любили друг друга и растили детей, что не было даже никакого Федьки, побоев и пьянства - что всё это приснилось в кошмарном, надоедливом сне. Но пуще всего до конца дней своих не забудет Кирьян, как прибежала жена к нему в контору, румяная с последних мартовских заморозков, простоволосая и всклокоченная. - Анфис! - вздрогнув, вскричал он тогда испуганно, простирая к ней руки, - что такое наделалось?! Да если бы мог, соскочил бы со скамьи и бросился навстречу, гадая, что же такого должно было случиться, чтобы так она от самого дома припустила - к добру или к худу? Но остановилась она возле его стола, поправила волосы, пальтишко поправила, и на милом лице её зарделась смущённая улыбка. - Кирьянушка... - прошептала Анфиска, склонившись к его плечу, - тяжёлая я... Ребёнок у нас будет... И заслонила ото всех его, закрывшего лицо руками, утирающего растроганные, счастливые слёзы.