Полуденный гнев

Это началось лет в одиннадцать. Примерно в том возрасте, когда ты можешь быть кем-угодно. Уникальным ребенком с перспективами стать первоклассным врачом, юристом или господом Богом — кем тебя так рьяно желают видеть остальные. Умником, отличником, экстерном — на кого возлагают надежды и ставят в пример детям неприятных пухлых взрослых, которые приходят к родителям по выходным и пятничным вечерам. Это продолжилось лет в четырнадцать, когда ты — классический пример той самой раздражающей девчонки, успевающей ходить на три кружка и знающей пять языков. Девчонки, которая может быть кем угодно. Лучшей подругой, никогда не сплетничающей за спиной. Смирной частью общей девичьей стаи, наполненной бессмысленным щебетанием о парнях и дешевой косметике. Это достигло своего пика лет в шестнадцать. Когда ты все еще пыталась быть кем угодно. Когда тебя вжимали в холодный кафель туалетных кабинок после соревнований регбистов. Красавчик школы, слюняво целующий и неумело сующий руку в трусы. Ты могла быть кем угодно. Кем угодно, кроме самой себя, потому что говорить «нет» так и не научилась. Ты называла это «полуденным гневом», потому что права злиться на саму себя не было. Выкроить на это можно было пару-тройку жалких часов в сутки. Остальное время следовало улыбаться, учиться и быть примерной дочерью, которую демонстрировали всем, как породистого щенка. Правильное название этому отыскалось только спустя годы. Фотоаппарат щелкал. Улыбки сквозь объектив казались натянутыми и искаженными. Слишком неидеальными для того, чье лицо хотелось передать до самой незаметной родинки. Крестный позвонил накануне в полвосьмого вечера, когда тебе хотелось закрыться в квартире раз и навсегда, довольствуясь доставкой еды на дом. Голос, прозвучавший за взятой трубкой, предзнаменовал конец всего, что ты бережно выстраивала последние годы. — Это ты, кнопка? Можно было поставить благополучие чертовой королевы Англии и не проиграть. Поставить на его улыбку, которая наверняка растягивалась на том конце провода и всегда читалась в крохотных морщинках вокруг глаз. Он был совсем немногословен. Как тогда, лет пятнадцать назад, когда приходил к родителям по праздникам и приносил тебе дорогие подарки. Пожалуй, любое воспоминание о нем отдавало неприятной горечью после отъезда от родителей. Пожалуй, это было одно из немногого, что отложилось теплом от рождественских каникул. — Жена искала фотографа для семейной съемки, наткнулась на знакомую фамилию, — даже сквозь километры виртуальной связи и годы молчания чувствовались осколки тепла, сыпавшиеся из его голоса. — Что скажешь? У тебя было окно в бесконечных рабочих встречах, съемках и проектах. Одно единственное, которое можно было потратить на обед, кофе или флирт с первым встречным. Но вместо этого ты ползала на коленях по линолеуму и пыталась словить в одном кадре пышную грудь его жены и двух мальчишек-погодок, летающих по студии, как угорелых. Потому что не умела говорить «нет». Потому что мнение взрослых, запомнивших тебя милой вежливой девчонкой, все еще было для тебя нездорово важным. Кажется, тогда крестный пригласил встретить с ними Рождество. Кажется, ты хотела сплавить его вместе с семейством куда подальше, потому что он пользовался таким же парфюмом, как и десять лет назад. Когда тебе было четырнадцать, и ты была в него влюблена. Совершенно глупо, по-детски. Так, как хорошая воспитанная девочка, которой видели тебя родители, влюбляться не должна была. Он звонил еще пару раз той зимой. Спрашивал, все ли в порядке и не нуждаешься ли ты в какой-либо помощи. Просил обращаться, если что-то понадобится, а ты удалила его контакт и забыла о крестном на целый год. Они пришли к тебе в фотостудию на следующие зимние праздники. И через Рождество тоже. Третий год он смотрел тебе в глаза, и ты пристыженно опускала взгляд. Потому что у него был красивый кожаный ремень, на который нельзя было глядеть дольше трех секунд. Красивые руки с некрасивым обручальным кольцом. И голос, которым он разговаривал с тобой, будто тебе все еще было четырнадцать, и он лукаво улыбался на горящие кончики твоих ушей. Ты опускала глаза, потому что он стирал тебя взглядом подчистую. Видел сквозь высокие каблуки, дерзкую прическу и яркие краски, которыми ты окружала себя в попытках стать незаметной. Ты вспоминала, как он таскал тебя на плечах и как больно смех царапал легкие на каждом вздохе. Вспоминала, как под твоими ладошками покалывала его щетина. Он называл тебя «кнопкой» и дарил милые платья и красивых кукол. Твой язык капризно торчал из тонких губ, когда отец забирал тебя с чужих плеч. Крестный лукаво подмигивал и обещал приходить почаще. Но в какой-то момент приходить он перестал. Позже ты узнала, что они не сошлись с отцом в политических взглядах и разругались. Теперь тебе не десять, и на руки никто не поднимает. Теперь ты, как и крестный, в ссоре с родителями, потому что не пошла на юриста, а фотографируешь моделей, голых девушек и прочее непотребство. Ты — позор семьи, потому что носишь металлические побрякушки в теле и красишь губы яркой помадой, как пустоголовая девица. У тебя своя студия. Ты громко смеешься по поводу и без, много куришь и заигрываешь с девчонками-моделями. Но затем ты приходишь домой. Разбитая, уставшая. Заползаешь к себе. И тебе ничего не помогает. Ни сертралин, ни банка холодного пива, ни даже излюбленная боксерская груша. Кто-то сталкивается с разными симптомами, когда отказывается от себя. Когда сдерживает что-то постыдное, рокочущее внутри. Или делает вид, что ничего не происходит, что жизнь, бурлящая вокруг, вполне устраивает. Какой-то молодой, совсем еще зеленый мальчишка-психолог сказал, что такое бывает при нервных срывах. При стрессах и прочей чуши, которая тебя определенно точно не касалась. Сказал, что бывают люди с неконтролируемыми приступами агрессии, справиться с которыми бывает трудно. Ты смеешься, потому что знаешь решение. Но не хочешь об этом и думать. Это другая ты. Неправильная. Ненормальная. Ты вспоминаешь свои подростковые годы как раз в тот момент, когда на четвертое Рождество подряд снова звонит крестный. Вспоминаешь о том, что ты называла полуденным гневом. Такого симптома не существует, но он пожирает тебя изнутри. Его никто не видит, но ты — оглаживая красные полосы на шее — точно знаешь, что он есть. На этот раз крестный приходит один, и тебе становится больно почти физически. Больно, потому что бегающие дети и суетливая жена отвлекали тебя от ненужных мыслей. Он приносит тебе какао с маршмеллоу — такое, как покупал тебе давно в детстве. Улыбается по-отцовски тепло и мило. Чешет затылок, говорит, что семейство заболело, а отменять фотосессию в последний момент он не решился. Он угощает тебя домашним имбирным печеньем и рассказывает об успехах сына, а ты думаешь о том, насколько глубоко его член вошел бы тебе в глотку под нужным углом. Он мягко гладит тебя у виска, насмешливо тормошит яркие волосы и сетует, что твои родители глупцы, раз до сих пор таят обиду на неудобный характер. Он мягко поправляет галстук, а ты едва сдерживаешь утробный лай от желания, чтобы он нацепил на тебя удавку и затянул до белых кругов под веками. Первый раз за четыре года ты довольна снимками. Он смотрит в камеру пронзительно, и у тебя подбирается внутри все до последнего органа — кажется, еще немного, и ты вывернешься наизнанку. Он смотрит так же пронзительно, даже когда ты убираешь камеру. И когда отходишь к окну, чтобы закурить и скрыть вой отчаяния за горьким дымным кашлем. Тебя злят многие вещи. Цены на аренду студии, глупые модели-спички, кот, который ободрал тебе дорогой кожаный диван. Тебя злит, что он воркует с женой по телефону, хотя в детстве обещал заходить чаще. Злит, что он всего на доли секунды встречается с тобой до удивительного спокойным взглядом, а тебе хочется вспороть ему живот. Хочется вытолкать его за двери и закрыться. Побыть наедине со своей кривизной. Приехать домой, сжаться в клубок и заснуть. Или провести страстные полторы минуты с незнакомым парнем в кладовке бара. Чтобы в очередной раз напомнить, насколько твоя жизнь является чьим-то чужим разочарованием. Чувство перманентной тошноты преследует который год подряд — с того самого момента, как ты пришла к зеленому мальчишке-психологу вновь. С того самого момента, как он, заминаясь, рассказал тебе о тебе. С того самого момента, как ты прислушалась к словам мозгоправа и приняла приглашение на свидание от коллеги-итальянца, который был на пару лет старше твоего отца. Ты сбежала от него после месяца регулярных встреч. И от следующего мужчины, с которым провела полгода, тоже. Сбежала, потому что испугалась. Потому что каждый из них рано или поздно залезал пальцами в нутро так глубоко, что дальше, казалось, уже некуда. Дальше ты начинала реветь, будто тебе было все еще десять, и весь мир ополчился против. Дальше — думать, что родители считают тебя ничтожеством за неумение вязать шарфы, а одноклассники — презирают за нежелание делиться ответами по математике. Каждый из мужчин, с которыми вы обсуждали пожелания, а потом приводили их в действия, вытаскивал на поверхность кусочек тебя настоящей. И собственное отражение в любой зеркальной поверхности не нравилось тебе. Униженное. Слабое. Беззащитное. Как в детстве, когда тебя вычитывали родители. Когда отец разочарованно качал головой и заставлял исписывать тетради сочинениями о безоблачном будущем, следя за каждым каллиграфическим витком ручки. Ты думала, что бежала от боли, к которой была не готова. Но тот самый коллега-итальянец всегда смотрел излишне понимающе и хмыкал: «Mi amore, ты боишься саму себя». — И давно это у тебя? Вопрос, как вильнувшая пуля, обошел тебя со стороны и попал между лопаток. Гильза скатилась к ногам крестного. Он смотрел со спины, а видел насквозь. — Уже пару лет, как курю, — ты знаешь, что звучит это наивно. Сыграно так паршиво, что хочется треснуть себя по лбу. Он спрашивает не о неприятном запахе дыма, а о том, почему ты загнанно дышишь. Почему в твоих глазах вина. Он спрашивает не о сигаретах, потому что не заметить твои глупые взгляды на него было бы слишком трудно. Взор устало скользит по острым носкам его обуви. Ты бы позволила вдавить себя прорезиненной подошвой прямо в пол. Ты бы позволила ему оставить след от квадратного каблука прямо на щеке и лопатках — столько, сколько он захочет. Уткнулась бы носом в узор на жутко дорогих туфлях, втиралась бы щекой, губами, языком. Сил смотреть на него и улыбаться так, как в детстве, уже совершенно нет. У него жена и двое шебутных сыновей. У тебя синяки на теле, которые оставляешь сама себе в попытках унять нечто ноющее, требующее в груди. У него добродушные морщинки вокруг глаз и взгляд, который ты бы предпочла видеть у отца. У тебя нездоровая дрожь, почти физическая ломка, когда нет никого, кто надавал бы тебе пару добротных пощечин в спальне. Он хмурится, некрасиво сводит брови к переносице, а у тебя сводит скулы от желания сбежать. В детстве он мог отвести тебя к матери за мелкие капризы или плохое поведение. Что он сделает сейчас? Скажет, что ты не оправдала ожидания не только родителей, но и его? Попросит не смотреть голодным взглядом, жадным до его теплой улыбки и широких ладоней? Ты знаешь, что будет дальше. Дальше из твоего рта вязко стечет стыдливое извинение и какая-нибудь глупая, натянутая шутка в попытке сгладить углы. Молчаливая просьба не запоминать тебя такой — отчаянной, потерянной, горькой. Глядящей на него в уродливом подобии доверия. И на следующее Рождество он пойдет к какому-нибудь другому фотографу. Не позвонит в сочельник, чтобы снова попытаться пригласить тебя на семейный праздник. Не будет сетовать, что ты пьешь в этот вечер одна, бездумно перелистывая рождественские комедии. Ты знаешь, что будет дальше, но происходит что-то иное. До тебя доходит тихая вибрация быстрее, чем его голос. Непонимание отражается на лице, кажется, раньше, чем ты слышишь его. — Сидеть, — он рявкает так внезапно, что фотоаппарат в твоих руках вздрагивает. Почти летит на пол — благо, ремешок все еще висит на шее. Это как проверка. Попытка убедиться, насколько поджатые губы говорят о желании порки, а не просто о плохом настроении. Ты могла в непонимании вскинуть взгляд, и все пошло бы по шутливому сценарию. Но колени подгибаются быстрее собственной гордости. Как инстинктивный жест. Привычка, вроде езды на велосипеде. Навык, который даже при желании не забудешь. Хочется спросить, какого черта, но его туфли оказываются в опасной близости. Это работает как программирование. Код, вписанный кем-то другим в твое тело. И предупреждающий вздох добивающим колом засаживает тебя со стуком на твердый пол. Ноги сцеплены, руки — ровным узором на коленях. Голова опущена так, будто провинилась. Ты знаешь, как быть покорной. Ты знаешь, что нужно помалкивать и не смотреть в глаза, пока не попросят. Ты же хорошая, черт возьми, девочка. — Родители были бы разочарованы, да? Им всегда с тобой туго приходилось. — Ты молчишь в ответ беззвучнее тишины. Знаешь ведь, как это работает. Ты же умница. — Единственная дочь в семье, когда-то даже их личная гордость. Лучшие оценки, уверенный взгляд в перспективное будущее, прописанное на годы вперед. Посмотри на себя, в кого ты превратилась? Он слабо пихает тебя носком туфли, когда пальцы, сжатые на коленях, белеют. Это коктейль Молотова. Ядреная смесь. Взболтать, но не смешивать. Смешивать, но ни в коем случае не поджигать. А если поджег, то бежать уже слишком поздно. Крестный — искусный дирижер, и ты даже думать не хочешь, почему. Нет смысла поднимать взгляд, чтобы знать выверенную последовательность действий. Унизить. Довести до предела. Взять на руки и приласкать. Отвращение в чужом голосе вызывает в тебе блаженную дрожь. Отсутствие кислорода — приятную пустоту. Без боли жизнь в тебе превращается в подобие смерти. — Думаешь, что, сбежав от влияния родителей, ты изменилась? Смогла вырваться из границ девочки-заучки, которая никогда никому не отказывает и всегда улыбается? — он рокочет, а ты шипишь. Шипишь, но не рыпаешься, когда вслед за словами твой хвост туго натягивается от его ладони. До сжатых зубов и проступивших слез. — Сколько ты не виделась с родителями, кнопка? Лет шесть? И как, помогли тебе игры в прятки в попытках сбросить с себя чужое влияние? Может, позвонить им и рассказать, как ты сидела передо мной на коленях с желанием, чтобы я… Чтобы я что? — он внимательно осматривал сгорбленный силуэт. Ты не видела, но чувствовала взгляд, неприятно рыскающий по плечам и открытым ключицам. — Отымел тебя в рот? Этого хочешь? — Не говори им, — ты не смеешь оскалить пасть, но тон твой явно неподобающий. Он, кажется, списывает это на свой счет и хмыкает. — Что именно тебя задело? То, что называл тебя как в детстве? Что работает для тебя спусковым крючком? Все, что напоминает о родителях, которые не понимали тебя и требовали больше, чем смог бы достичь любой нормальный ребенок? Я, который баловал тебя сильнее остальных? Мой разговор с женой? Ты не знаешь, почему твое горло сжимается в ноющем спазме — от слов или натянутого скальпа. Неужели ты до такой степени очевидна? Открыта, расхристана, как белая пустая книга. Ты просто смотрела на него. Да, может, не совсем подобающе. Может, так, что он замечал. Но заметить можно разное, но не рвущее глотку желание, чтобы кто-то перегнул тебя пополам, сдавил мягкую кожу так, чтобы боль выходила пеной изо рта. — Я не знаю. — Вот как узнаешь, так и напишешь мне, кнопка. Конечно, больше ты его не видишь и не пишешь. Не пишешь и не звонишь, пока не ловишь себя за ломотой в костях. За просматриванием снимков снова и снова. Ты ловишь себя за сорванной петлей на пальто и уволенной коллеге, которая не виновата в твоих проблемах. У тебя трясутся руки, как только в них оказывается фотоаппарат. Как только видишь красивые мужские туфли. Ты ненавидишь эту сторону себя, потому что она — уродливое бесформенное нечто. Липкое, как смазка. Приторно-сладкое, как мед. Это — твой полуденный гнев, который рвет тебя на части изнутри, который заставляет просматривать в памяти каждое решение и действие, глядя на это через призму того, что сказали бы родители. Ты — разочарование семьи. И все равно каждый божий день ты думаешь о том, что недостаточно идеальна, чтобы быть их дочерью. Чтобы быть нормальной. Кожаные ремни в твоей квартире, грубые металлические наручники и ошейник — не дают тебе стать как все. Как бы ни старалась, о чем бы ты ни думала. Ты могла поступить туда, куда хотели родители. Быть той же пай-девочкой и мило улыбаться всем вокруг. Но бесформенное нечто никуда бы не исчезло. Поэтому ты звонишь ему в февральский полдень. Звонишь, рассматривая дрожащие пальцы, потому что больше совершенно не можешь дышать. — У меня нет спускового крючка, — ты говоришь без приветствия, желая прокусить телефон насквозь, чтобы не чувствовать треклятую слабость в ногах. — Я просто злюсь. Злюсь на себя за то, что у меня не вышло пересилить себя и смириться. Злюсь, что я позволила этому стать частью меня. Ты хочешь кинуть телефон о стенку. Но вместо этого говоришь ему свой адрес и время. Говоришь, что тебе плохо. Что ты устала. Что ты не хочешь быть идеальной девочкой, и тебе нравятся, черт возьми, открытые наряды и глупые прически. Ты, как на сгоревших тормозах, бормочешь много всего, пока он молча не бросает трубку. И приезжает к тебе почти сразу. Не в студию, где холодный, твердый пол. Где ты прорыдала до ночи в тот день, когда делала ему фотосессию. Потому что ты больше не маленькая, чтобы залезть к кому-то на колени и получить выверенную долю ласки. Потому что ты проводишь четвертое Рождество подряд одна. Потому что у тебя неправильные потребности, которые мешают жить нормально. Он ничего не говорит в дверях твоей квартиры. Молчит, когда усаживает тебя на пол. И даже когда расстегивает ремень, а ты впервые расслабленно опускаешь плечи, позволяя себе смириться с собой хотя бы перед ним — тем, кто катал тебя на плечах и дарил платья. Он порет тебя ремнем до охрипшего визга. До сбившейся в сухом горле слюны. До глаз, кажется, делающих полный оборот. Следы, оставленные на горле от хватки широкой ладони, ощущаются фантомным ошейником. Крестный говорит всякое. Хрипло смеется, когда затыкает твой рот именно так, как тебе того хочется. Именно так, как ты никогда бы не призналась вслух. Он шепчет о твоей бесполезности и никчемности. О том, что ты даже не в силах справиться со своими желаниями без чужой помощи. О том, как в детстве ты любила его шершавую щетину, а сейчас — унижения. А потом, обессиленную, он укачивает тебя на руках. Одними костяшками поглаживает у виска. Выводит узоры на покрасневшей коже. Кнопкой крестный тебя больше не зовет, а говорит совсем иначе. — Сломанная кукла, — мягко шепчет он. Касается пальцами кровоподтеков у бедер и на спине. — Красивая, но сломанная. С твоих ресниц осыпаются подсохшие слезы. Соль неприятно стягивает щеки, щиплет у уголков губ. Ты так и висишь на его коленях: с перетянутыми запястьями и полосами на шее. Покачиваешься тряпичной игрушкой, пока он бережно втирает прикосновения в твою кожу. — Помнишь, ты носилась с той поломанной куклой? — у тебя нет сил даже на то, чтобы отвечать, и невнятное мычание он воспринимает за согласие. — Я все хотел подарить тебе новую. Родители жаловались, что ты ни с чем больше не играешь. Только с той старой куклой — поломанной и поцарапанной, которую я когда-то тебе подарил. Ты только смотришь на него устало. Немного разбито. И благодарно. Когда он едва заметно щурится вместо улыбки и трется сухими губами о твой нос. Ты думаешь, что крестный — не дирижер, а доктор. И лечит он так, как тебе надо. Даже если ты никогда в этом не признаешься. Даже если кто-то извне посчитает это изломанным под стать тебе. — Поломанное — не значит, плохое, — он смотрит сквозь твои дрожащие ресницы и глубже — в самые дальние уголки мыслей, пока распутывает пальцами волосы. Ты не спросишь его. Не спросишь много о чем. О том, давно ли он рассмотрел. На прошлое Рождество или самое первое? Откуда знает, как не позволять тебе глотнуть воздуха до самой тонкой грани, не давая отключиться. О том, понравились ли его жене снимки. Ты не спросишь, придет ли он еще раз. Но он придет. Каждый раз, в полдень, когда тебя снова будет захлестывать гнев, ты не будешь его бояться. Быть поломанным не так уж и плохо. Не обязательно себя чинить, если ты научишься с этим жить. Он гладит тебя по волосам и щекам. Что-то тихо бормочет до состояния полного забвения. Вы встречаетесь взглядами в отражении зеркала. И тебе даже не хочется прикрыться. Он считает тебя красивой, не говоря об этом вслух. Видит перед собой еще маленькую девочку, которую он носил на плечах и которой хотел добра. Пытался сделать жизнь немного лучше, чем с суровыми, строгими родителями. Чувствовал ответственность. И чувствует сейчас, потому что сама ты больше не справляешься. Ты не спросишь его ни о чем, связанным с обещаниями или просьбами. Он и так видит, что тебе надо. Потому что твой полуденный гнев будет ластиться к его рукам, как прирученное дикое животное. Крестный не спросит о том, чему вскрываться пока рано, а ты никогда не упрекнешь его, что он не уйдет ради тебя из семьи. Он будет приходить в полдень — не часто, но ровно столько, сколько тебе нужно. И ты будешь его ждать. И ты будешь счастлива. По-своему счастлива. Так, как многие не поймут. Но главное, что понимаешь ты. И он тоже это понимает.