***
Мегуру рисовал монстров. Рисовал на и без того заляпанных краской стенах горящие белым, пустые глаза; рисовал на замызганном цветными пятнами полу беззубую, хищную улыбку, а на девственно-чистых бумажных листах — бесформенное тело, выходящее за пределы любых размеров и форматов. Его маме нравились эти рисунки: острые углы чудовищного, растянутого в кривой усмешке рта, и длинные, когтистые руки. Его Монстр шептал ему, как правильно бить мяч и лица мальчишек, называвших его психом, и как двигать ногами по фальшивой траве, чтобы точно забить гол. Его Монстр всегда был рядом, раздавая подсказки, как кусочки пазла, которые Мегуру, увы, не любил собирать. В день, когда два пылающих солнца встретили ночное небо, разрозненное молниями эгоизма, Монстр тоже не молчал. Так они познакомились с Исаги Йоичи. У Исаги тоже есть свой монстр — безразмерное, теневое чудище, сокрытое за прутьями тонких рёбер; оно вот-вот вырвется, щупальцами своими ломая решётку из ломких костей, чтобы подчинить себе все просторы их игрового поля. Мегуру хочет быть рядом с ним в этот момент; хочет позволить своим глазам увидеть рождение нового Бога или, может, самого Дьявола во плоти; хочет дать их монстрам вплестись друг в друга, эфемерной плотью войти в эфемерную плоть, дабы слиться в единый организм. У Бачиры Мегуру появляется новая одержимость, и имя этой одержимости Исаги Йоичи.***
Первым делом Мегуру замечает, что у Исаги короткие ресницы — короткие, но тёмные и густые, как паучьи лапки, они трепещут во сне, отбрасывая тонкие тени на загорелые, уже, увы, бледнеющие от недостатка солнца, щёки. Мегуру касается чужого лица, его пальцы тянут упругую кожу, словно резину, вызывая этим своим действием со стороны Исаги недовольный, болезненный вскрик. — Бачира! — шипит он и отбивает его руки, прижимая свои небольшие, широкие ладони к переспелым яблочкам замученных щёк. — Какого чёрта ты опять творишь?! Исаги хмурит густые брови, но глядит обиженно-растерянно, точно надувшееся дитя, а Мегуру только кривит рот в широкой, зубастой улыбке да смеётся заливисто. — Это моя любовь к тебе, Исаги! Щипки пальцев для него всё равно, что поцелуи. Если Солнце не может или не хочет целовать Исаги своими лучами, Мегуру сделает всё сам. Пока только так: болезненно, с синяками, как с последствиями его самостоятельного решения; с синяками, что как след, как метка принадлежности Мегуру, горят на его теле, отпугивая всех нежелательных людей. — Ну и чудак же ты, — лишь отвечает Исаги, по-глупому хлопая огромными, синими глазами, однако хмурость тут же покидает его мягкие черты, сменяясь милой озадаченностью. — Больше не делай так. По крайней мере, не когда я сплю! Мегуру дует губы, его руки вновь трогают чужое лицо, в этот раз лишь мягко обхватывая алые щёки. — А если так? — спрашивает он и приближается, стремясь сократить расстояние меж ними до нуля. Его губы жжёт электричеством, когда он целует нежную кожу Исаги, а сердце трепещет некогда вольной птицей в грубой хватке умелого охотника: желает вырваться, да не хватает сил. Монстр рычит — не рядом с ним, а внутри него, в глубинах грудной клетки и далеко за ней. Что-то мрачное и злобное пожирает его душу, разъедает светлые пятна его личности худшей из существующих кислот. Что это? Есть ли этому название? Мегуру не знает, и он не уверен, важно ли иметь это знание. Однако когда он отстраняется, мир вокруг него сужается до Исаги и его широко раскрытых глаз, отражающих свет горящих над ними ламп. Мегуру находит ночное небо в его тёмно-синей радужке: небо, полное горячих звёзд; небо, которое им больше не дозволено видеть. Небо, что в разы красивее настоящих небес, видом своим спиравших у Мегуру дыхание когда-то, когда он ещё был свободен, босиком бегая по мокрой траве и собирая росу своими неугомонными ступнями. И вот он вновь забывает, как вбирать в лёгкие кислород, но теперь уже глядя во Вселенную, спрятанную в чужом удивлённом взгляде. — Бачира, ты болен? Ведёшь себя даже страннее обычного, — Исаги морщит нос и трёт поцелованную щёку, словно бы пытаясь стереть со своего лица недолгое присутствие чужих губ. Это ранит зверя Мегуру — того, что живёт в его сердце, того, что питается ядом и всем хорошим, что есть в эксцентричной личности его хозяина. Когда Исаги рядом, Мегуру не видит Монстра. Он его чувствует. Под своей плотью, в своих венах, в голове, в груди, внизу живота — везде, где циркулирует кровь, везде, где умирают и рождаются клетки. Когда Исаги рядом, Мегуру сам превращается в Монстра. — Просто ты заменяешь мне весь мир, — лишь трепетно выдыхает он в ответ на чужие слова. Растерянный блеск звёзд в ночной синеве взора Исаги не гаснет, а только становится ярче. Мегуру никогда ещё не был честнее, и оттого он не жалеет о сказанном.***
Впервые в жизни он не может заснуть. Его мысли блуждают по всей территории его сознания, как пыль, разгоняемая ветром, обходит весь белый свет. Как семена одуванчиков, коснувшиеся новой части небосвода, осевшие на новой земле, чтобы посеять свой плод. Мегуру думает, что он тоже своего рода одуванчик: лёгкий на подъём, желающий прыгнуть выше головы белый парашютик. Или, может, ему просто до безумия скучно, и его мозг генерирует глупые мысли в разы быстрее, чем обычно. Его мысли — изначально простой слепок футбольного мяча — превращаются в захвативший его голову цветок, а после обращаются в вид Исаги Йоичи: в его смешной хохолок, который он столь старательно формирует на своей голове по утрам, когда думает, что никто не видит; в изгиб его розовых губ, улыбающихся как всегда мягко и искренне; в его кукольные, будто бы полные блёсток глаза, отражающие весь мирской свет. Он думает об Исаги дальше, и перед глазами начинает постепенно возникать его образ во время тренировок и матчей: синее пламя, бушующее в его решительном взгляде, и бусинки пота, стекающие по лицу за ворот формы, прямо под облегающую одежду — туда, куда Мегуру хотел бы засунуть руки, изучая худое, но жилистое тело, ощупывая рельефный пресс и наверняка упругую от суровых тренировок грудь. Он думает об Исаги, думает о нём слишком много и слишком неправильно, не так, как люди обычно думают о своих друзьях. Он думает об Исаги, и ему кажется, словно бы в его солнечном сплетении живёт рой пчёл. Всё в нём жужжит. Мегуру смотрит в потолок, но видит только тьму, а в ушах его звенит громкий храп Игагури, разрывающий непривычную для этого места тишину; он, наверное, опять залез на Исаги, думает Мегуру и ощущает, как его сердце насквозь протыкает иглой чёрной зависти. Его разум абсолютно пуст, когда он внезапно оказывается на ногах, ловко лавируя между разложенными на полу матрасами и спящими на них товарищами. Мозг в его черепной коробке включается лишь тогда, когда он ступнёй своей безболезненно, но ощутимо пинает Игагури куда-то в бедро, молчаливо прогоняя того с чужой — его, Мегуру — территории, на что тот, до сих пор так и не очнувшись, недовольно сопит, но послушно перекатывается на другой бок, всё бормоча своё извечное «Намсан, намсан» точно настоящий монашеский сын. — Эй, Исаги, — шепчет Мегуру, коленями приземляясь на освободившееся место, а после по привычке тянется к его ладони, кончиком указательного пальца обводя различные линии, которые он находит исключительно на ощупь. — Я знаю, что ты не спишь. Рука Исаги слегка дёргается в ответ на его действия, но сам он молчит. Обиженный, Мегуру ложится рядом, обнимая его разгорячённое тело, носом утыкаясь в его шею, чтобы глубоко в лёгкие вобрать запах их общего геля для душа — у каждого участника свой бутылёк, но аромат один на всех. Тогда он задаётся вопросом: чем пахнет Исаги обычно, вне этих белых стен, вне этого подобного тюрьме здания? Уделяет ли он много внимания запахам или просто пользуется первым попавшимся под руку средством? — Бачира? — едва слышный хрип знакомого голоса зовёт его, вырывая из очередных навязчивых мыслей. Мегуру переводит взгляд на чужое лицо, резко оказавшееся в опасной близости от его собственного, и дыхание выбивает из его лёгких ударом посильнее, чем у Кунигами. — Ты чего ещё не лёг? Ох, так он всё же разбудил его. Исаги спал, даже несмотря на весь тот дискомфорт, принесённый Игагури. В такой момент стоило бы чувствовать себя виноватым, однако Мегуру слишком рад слышать его голос, чтобы правильно реагировать на свою ошибку. — Я лёг, — отвечает он на автомате вместо извинения, и широкая улыбка появляется на его губах тоже автоматически — так всегда, когда они вместе. — Сейчас лежу прямо с тобой, разве нет? Исаги фыркает, явно не обижаясь, слишком для этого привыкший к выходкам Мегуру, и пытается отодвинуться от него чуть подальше, чтобы дать им обоим больше пространства, однако хватка на его талии становится лишь сильнее, вынуждая его сдаться и просто остаться лежать вплотную к Мегуру, с их ногами, переплетёнными так, будто бы они спутавшиеся между собой нити из двух разных клубков. — Ты знаешь, что я имею в виду, — бормочет Исаги и осторожно оглядывается, явно боясь потревожить покой их остальных товарищей. — Почему ты не на своём месте? Только не говори мне, что хочешь со мной потренироваться. Хищный оскал возникает на лице Мегуру сам по себе, и он может поклясться, что чувствует мурашки, прибежавшие по телу Исаги мелкой, но стремительной гурьбой. — А что если хочу? Мегуру обожает тренировки с Исаги. Обожает их глупые, бессмысленные перепалки, происходящие пока они без конца отбирают друг у друга мяч, всё бегая и бегая по кругу до полного истощения; обожает то, как Исаги бубнит под нос ругательства, которые от него не услышишь за пределами футбольного поля, потому что он такой хороший мальчик, когда не старается урвать себе гол; обожает, как соприкасаются их потные тела, и как их сердца бьются в унисон, а взоры встречаются, словно Солнце и Луна, словно две звезды, готовые взорваться и взорвать. Мегуру обожает тренировки с Исаги, потому что он не ощущает себя одиноким и не принятым; их монстры, увлечённые друг другом, желают пожрать один другого и стать сильнее. Их эго смешиваются в один коктейль, в жёлто-зёленый, неоновый цвет, что огромным пятном растекается на до этого ни разу не тронутой палитре. Исаги вздыхает, и вздох этот обжигает кожу Мегуру своим жаром. — Вообще-то в моих планах было выспаться, — недовольно мямлит под нос он, а Мегуру только приглушённо смеётся. Его ладонь опускается ниже, с талии прямо к бёдрам, большой палец незаметно лезет под кромку пижамной кофты, чтобы наконец нежно погладить нижнюю часть чужого живота. Тело напротив прошибает лёгкая дрожь, с тонких губ Исаги срывается неровный выдох, и он тут же тревожно накрывает его руку своею в вялой попытке оттолкнуть. — Дрейфишь? — насмехается Мегуру; его оскал лишь становится шире, в жёлтых глазах пляшут, окружённые игривыми языками пламени, весёлые черти. — Куда делся твой эгоизм, Исаги Йоичи? И ему кажется, будто бы синий огонь зажигается в ответном взгляде; огонь чистый и праведный, готовый сжечь всех грешников мира сего. Огонь, в котором Мегуру будет лишь рад погаснуть сам.***
Его пик — их падение. Его начало — их конец. Когда Мегуру осознаёт это, ему хочется ухватиться за Исаги руками и ногами, повиснуть на нём, как коала висит на излюбленной ветке своего дерева. Ему хочется удержаться за последний спасательный круг или, возможно, самому стать якорем, чтобы связать Исаги с собой и никогда, никуда и ни за что его не отпускать. В итоге Мегуру сидит в комнате с тремя неизвестными ему людьми — некогда соперниками, но теперь уже товарищами — и старательно ищет среди их лиц одно, самое родное и дорогое лицо, черты которого он выучил наизусть настолько хорошо, что мог бы вслепую нащупать и отличить Исаги от кого-либо ещё. Его тошнит, но он подавляет каждый приступ. Рин зовёт его неженкой и Мегуру до зуда в кулаках желает разбить ему нос, однако их пытаются разнять испуганный Токимицу и манерный Арю, размахивающий волосами и твердящий, что драки это не «фэшн». Потом зажигается экран, раздаётся монотонный голос Эго, его пустые, чёрные глаза глядят на них сверху вниз, будто бы он Бог, а они — не более, чем пешки в его хитрослепетённой игре. — Если собираетесь набить друг другу морды — съёбывайте. Это футбол, а не ММА, придурки, — он не хмурится, однако на его скупом на эмоции лице ярко выражено неодобрение, и это раздражает Мегуру только сильнее, заставляя его до побеления костяшек сжимать свои кулаки. — Вы знали, на что шли, оставаясь здесь. Телячьим нежностям и глубоким привязанностям не место в «Блю Локе». Отбросьте ненужные, бесполезные чувства — они лишь балласт, что тянет вас на дно. Вместо этого бегите навстречу своему эгоизму. Это единственный способ выжить. Лицо Эго растворяется во мгле. Он исчезает, но сказанные им слова виснут в ещё напряжённом воздухе, упрямо отказываясь отправится вслед за своим создателем. Внезапно Рин фыркает, а Мегуру давит в себе выработанный за годы издевательств рефлекс бить всех, кто неправильно дыхнёт в его сторону. Самое ужасное то, что Эго прав. Глупо предаваться ласке среди белых стен их синей тюрьмы, в которых они должны тренироваться, чтобы стать лучшими в мире нападающими. Чтобы стать лучшим в мире нападающим. Билет на вершину выдаётся только в одном единственном экземпляре. Шансов на ошибку нет, поэтому ему приходится успокоиться, остановить кипящую в венах кровь до того, как она взорвёт его тело и размажет по закрытому пространству его кишки. Он разжимает кулаки, опускает плечи, выросшая за прошедшее время чёлка мешает его и без того помутнённому взору… Мегуру сказал, что не будет ждать. Что если Исаги хочет увидеть его вновь, если хочет вновь бороться с ним плечом к плечу, то он обязан забрать его сам, своими силами, потому что Мегуру не собирается ставить свои карьеру и амбиции под угрозу ради кого-то. Он соврал, и это была самая крупная ложь в его жизни. Мегуру осознаёт её лишь тогда, когда видит молчаливую борьбу двух пытливых умов; осознаёт свою глупость лишь тогда, когда Рин и Исаги бегут по полю в попытке обойти, разрушить, поглотить друг друга целиком и полностью, чтобы один отобрал всё у другого и оставил того ни с чем. Сначала Мегуру весело: он наивно полагает, что является частью того, что происходит меж этими двумя, и это будоражит его изнутри, пуская и разгоняя по его сосудам мощный поток адреналина. Но Рин и Исаги мчатся вперёд, стремясь всё дальше и дальше, бездумно стирая подошвы своих бутс, они оставляют его глотать пыль, давиться ею, будто бы в их сознании он не соперник и даже не товарищ, а пустое место. Так, будто бы его нет в чертеже их идеального футбольного поля, так, будто бы его нет в плане их гениальной игры. Их стопы блуждают по одному пространству, касаются одной фальшивой травы, но Мегуру для них не существует. В мире ясных только им двоим трюков, он даже не пешка. Впервые Исаги настолько далеко, впервые вселенная Исаги не вертится вокруг него, впервые глаза Исаги так прочно прикованы к кому-то ещё. Мегуру чувствует, как его сердце падает. Монстр рядом бушует, указывает кучу путей отвоевать себе гол, войти в игру, доказать своё существование, свою ценность. Однако Мегуру стоит, словно прикованный к разваливающейся земле, и наблюдает за тем, как у них уводят мяч, как у него уводят Исаги. Его ноги тут же срываются с места, он спешит вперёд, пытается догнать удаляющуюся спину с пятнадцатым номером на белоснежной униформе, но невидимые кандалы удерживают его позади. «…Отбросьте ненужные, бесполезные чувства — они лишь балласт, что тянет вас на дно». Слова Эго вновь проносятся в его черепной коробке, эхом отбиваясь от костяных стен, чтобы прозвучать там ещё с десяток раз — до тех пор, пока Мегуру не вобьёт их в голову, до тех пор, пока они не будут выгрированы на его мозге и зазубрены, как мантра… Его чувства к Исаги — балласт, и Мегуру избавляется от этого груза. Когда прозрачные цепи на его голени ломаются, звук, который он слышит в своих ушах, для него подобен райской симфонии. Всё его существо трясётся от предвкушения, стоит ему побежать навстречу своему эго, стоит ему отбросить всё и свободно прорваться вперёд, словно бы вновь оказавшись в детстве, где он играет, не прислушиваясь к своему Монстру, а будучи им. Правильно, Мегуру мыслит, и в голове его жужжит рой пчёл, пока он доводит мяч до ворот, он сам — монстр, и для этого ему совсем не нужен кто-то другой. Исаги возникает перед ним с его фирменным, безумным выражением на лице, с его неповторимым, пылающим взглядом, с его ослепительным светом, окружающим его невысокую, худую фигуру, и Мегуру, вопреки всему, не может отвести от него глаз. — Я верил в тебя, Бачира, — говорит он, а Мегуру только и может, что смотреть, пялиться, разинув рот. Исаги отбивает его удар, траектория мяча становится непредсказуемой, когда он отлетает в сторону от них двоих… Чтобы упасть прямо под ноги Итоши Рину. Их команда выигрывает с отрывом в одно очко, объявляются победители, и Исаги, изначально пытавшийся встать, валится на колени, сгибаясь в две погибели, практически зарываясь лицом в землю от вкуса поражения, наверняка горчащего на его языке. «Я верил в тебя, Бачира». Мегуру глядит на Исаги, на его ладони, отчаянно сжимающие траву, на его тёмные волосы и растрепавшиеся, потерявшие форму пряди, образовавшие старательно созданный хохолок в виде буквы «V», и в его сознании до ироничного бессознательно вертится только одно: Исаги верил. В мире, в котором он был одинок, в мире, в котором он сражался, не полагаясь ни на кого, кроме себя, Исаги был рядом, чтобы поглотить его монстра без капли сомнения. Мегуру чувствует, как в его глазах зарождаются звёзды, приобретая форму мультяшных сердец, будто бы они находятся в сёдзе аниме, а не в игре на выживание, где на кону вся их возможная карьера, всё их предположительно светлое будущее. Будто бы они жалкие секунды назад не сражались до последнего издыхания, пытаясь друг друга уничтожить. Парадокс Блю Лока. Он хочет дотронуться до плеча Исаги, потому что это привычно, потому что он скучал, так до невозможного сильно скучал все эти дни, что они были порознь. Скучал по тому, как мягко и терпеливо Исаги будил его по утрам, и по тому, как он жаловался на своё натто во время завтрака, но всё равно каждый раз послушно его доедал. Скучал по тому, каким радостным он выглядел, когда Мегуру делился с ним своей закуской, и по тому, как рдели его щёки, как бегал его взгляд, стоило Мегуру начать его кормить. Скучал по тому безоблачному, вечернему небу, что он находил во взоре Исаги каждый раз, когда тосковал по отнятой свободе. Скучал по пчёлам, проходящим через клетку его рёбер и жалящим сердце от одного лишь вида Исаги — неважно, улыбался ли он, хмурился ли, или же просто дышал. Мегуру много чего хочет сказать, много чего хочет сделать и вернуть, и тот факт, что в итоге Рин тоже выбирает Исаги, впервые его несказанно радует. Мегуру ненавидит делиться, потому что истинно своего у него в жизни было не много, но если эта щедрость значит, что они вновь будут вместе, то она явно этого стоит. Они идут по длинному, плохо освещённому коридору, звук их шагов отскакивает от стен точно попрыгунчик. У Исаги до сих пор нет настроения, его лицо мрачнее, чем когда-либо до этого, а Мегуру всё глядит на него, и секунды в этом напряжённом молчании длятся столько же, сколько длится вечность. Наконец, он не выдерживает: его ладонь тянется к чужой ладони, чтобы тихонько сжать её, осторожным прикосновением вырывая Исаги из мрачных мыслей. — Бачира? — удивлённо бормочет он и вздрагивает от небольшого эха, что проносит его голос по всему узкому пространству. — Извини, я… «Так и не смог отвоевать тебя обратно», — пытается сказать он, но оказывается перебит прежде, чем он произнесёт это вслух. — Тихо, — улыбается Мегуру, переплетая их пальцы. — Не спугни момент, эгоист. И он чувствует, как его руку слабо сжимают в ответ.