Везде, нигде, здесь

      Двадцать семь лет — слишком много, чтобы продолжать надеяться.       Двадцать семь лет — слишком мало, чтобы забыть.       Сара Сорель в его снах и в кошмарах. Она приходит так часто, что Люций перестал считать после сорок третьего раза. Сара входит в сновидения медленно, степенно, как ходила в Академии Снов; Сара вбегает порывисто, стремительно, как бегала на фатсарской ярмарке; Сара не двигается и просто ждёт.       Во снах Люция Сара в беззаботном прошлом и в будущем, которое всё больше кажется несбыточным. Люций по нескольку раз видит ярмарку в Фатсаре, Озеро Спокойствия, Академию Снов, древний храм, второй раскол — эти сны и кошмары то повторяют воспоминания точь-в-точь, то коверкают, ломают, переписывают их так, что ни капли сомнений не останется: собственный мозг может от тебя устать. Мозг Люция уже устал. Фатсар в день ярмарки укрывается блестящим белым снегом, на улицах и в проулках лежат сугробы, что и ногу не сдвинешь, но в следующем сне тот же Фатсар наполнен весенней слякотью, вязкая грязь покрывает одежду до колен. Озеро Спокойствия выливается из берегов, поглощая лес и становясь морем, и нет в этот миг никого вокруг, ни друзей, ни взрослых — лишь он и Сара Сорель, которая теперь совсем не против нарушить правила. Вот только Люций Моран скорее поверит, что Озеро взаправду станет Морем за ночь, чем в нарушающую правила Сару.       В бредовых снах в Академии на них не косятся и не шепчутся за спиной, наоборот — все ученики внезапно общаются между собой без страха и предрассудков: эмпаты смеются со скардами и сомниумы увлечённо делятся знаниями и весельем с мортемами. В коридорах Академии Снов громко от радостей и ярко от смешения мантий. Академия становится такой, какой Люций, внезапно осознаёт он при пробуждении, хотел бы её видеть ещё во времена своего обучения.       Древний храм, где стоит величественная скульптура Фародея, во снах кажется совершенно безобидным местом, где без света и ухода цветут настоящие виноградные лозы, давая столь богатый урожай, что вино течёт по полу, выливаясь из лопающихся виноградин, пятнает подолы одежд Сары и Люция. Но в следующий раз виноградный сок превращается в кровь, густую и липкую, пахнущую солью и железом столь сильно, что Люций путает реальность и сновидение. Из храма нет выхода, и кровь затопляет всё, поглощая, растворяя, не оставляя ничего.       А раскол... Вот раскол Люций видит обычно таким же, каким помнит в ясном сознании. Есть в этом мире нечто настолько извращённое, само по себе неправильное, нереальное, что даже сновидение не способно ничего изменить. А Люций бы хотел, чтобы хоть раз сон об открытии второго портала закончился хорошо. Закончился неправильно.       Кошмары о расколе, в которых Сара умирает, исчезает, распадается без остатка, Люций всегда хочет забыть как можно скорее. Ему хватило реальности. Ему хватило истинного прошлого — и в истинном настоящем у Люция Морана ещё есть надежда. У Люция Морана из снов нет и капли её.       В одной из современных книг, подвергшейся критике, Люций вычитал забавную, но и правда странную теорию: сны не всегда лишь буйное порождение разума, иногда через сны человек, и уж тем более даэв, способен увидеть то, чего не случилось Здесь. Другую историю, которая могла бы произойти — и даже произошла Не Здесь. Говоря проще и на примерах, Люций Моран после бредово-занимательной книжки ещё меньше хочет видеть, как Сара перестаёт существовать. Он не хочет переживать чувства другого Люция.       Сны о будущем, которого у Люция нет и может не быть никогда, диву куда приятнее видеть в моменте — и больнее вспоминать опосля. Люций не знает, радоваться за того, другого Люция Морана, или ненавидеть его, если у другого Люция есть то, чего нет у него же Здесь. Куда легче думать о таких снах как об отражении желаний и мечт, иногда по-детски наивных. Люций видит цветущий луг и небо в облаках, которые принимают формы ворон, котов, коней и северных китов. Сара в этих снах часто жалуется, что видит только горы, обвиняя Люция, что он всё выдумывает. Может, Люций и правда выдумывает, чтобы задержать Сару на траве чуть подольше, пока она высматривает китов и ворон.       Люций видит луг, над которым разносятся смех и музыка. Сын, так похожий на Сару, ещё только учится играть на свирели — или на окарине, на лютне, на фиделе, и складная мелодия выходит через раз. Дочь ещё слишком мала, чтобы держать инструмент. Иногда — всё наоборот, и уже похожая на Люция дочь старается извлечь из инструмента что-то, напоминающее мотив, услышанный где-то в городе. Неизменны лишь луг, хорошая погода и Сара, которая не перестаёт улыбаться, пускай даже уголками губ.       Люций видит водопады, которые старается перекричать и рассказать Саре о всех легендах, связанных с их водами. Люций видит северные горы, которые близко настолько, что сделай ещё два шага — проступят блестящие стены Северного Храма, и об этих горах он готов рассказывать Саре часами, даже если она упустит половину его слов. Люций видит океан, в котором медленно тонет солнце, расплываясь мёдом по воде, и каштановые волосы Сары блестят почти что золотом. Люций видит звёздное небо, и в ночной тишине они с Сарой поют что-то из древних песен на фларканском языке — если кто-то и ошибается в произношении, это не так важно, потому что слышит их только небо, а оно, вроде, ещё не упало, услышав неверное ударение.       Люций видит Сару. Её лицо краснее спелых яблок, её тело мягче, чем его собственное. Оно податливее, нежнее, но не слабее. Сара вынослива и терпелива, она будто не позволит себе быть слишком громкой даже в подобных снах. Зато её пальцы оставят синяки на плечах, а туловище Люция надолго запомнит силу и жар её сжимающихся бёдер.       Если бы Сара узнала о подобном сне даже без подробностей, как долго она стала бы игнорировать Люция? Люций не уверен, будет он больше счастлив узнать ответ на вопрос или же испытать хоть толику чувств из сновидения в действительности. Пока что по пробуждении он чувствует боль — и не только душевную: от неудобного положения во время сна у дива болят плечи и поясница, вот вам и вся страсть.       Сара Сорель в яви. Люций окружён ею по собственной воле и против неё же.       Самоотверженная Сара смотрит с портретов разного качества. Они нарисованы на бумаге и ткани, они вышиты, выгравированы, выложены кусочками стекла. Сара окружена золотым светом, она превращена Фредериком Сорель в новое Солнце, которое не скроется за тучами и не уйдёт за горизонт. Люцию нравится такое Солнце — и всё же в нём кипит гнев, и с каждым годом гнев обжигает всё сильнее. Сара становится слишком всеобщей, слишком повсеместной, оттого — упрощённой, перевранной, другой. Самоотверженная Сара всё меньше походит на Сару Сорель.       Сара смотрит с постаментов. Люций всматривается в черты, вылепленные иной раз явно с большой любовью руками великолепного творца, преданного душой и телом своему труду и благоговеющего перед Самоотверженной Сарой. Сара из камня или глины может быть очень похожей на ту Сару, которую помнит Люций, но это не она, и дело даже не в материале, из которого Сару воссоздают уже который раз. Дело во взгляде, который на веку Люция никому не удалось передать. Может быть, Люций Моран ищет предлог цокнуть языком, отказать себе в возможности признать, что новая статуя Сары прекрасна и повторяет её точь-в-точь. Может быть, придирки имеют основание, и вряд ли найдётся талант, благословлённый Богами, способный воссоздать Ту Самую Сару в камне или глине. А может быть, только на Люция Морана Сара смотрела тем самым неповторимым взглядом?       Люций не знает наверняка. Он продолжает всматриваться в её статуи.       История Сары оседает строчками текста. История Сары и Люция становится чернилами, впитывается в бумагу. Внезапно быстро история Сары переписывается, история Люция в сказаниях о Самоотверженной Саре вымарывается, перевирается, домыслы и выдумки становятся прописной правдой. А ведь когда-то Люция упрекали, говоря, что в книгах нет ничего, кроме правды, хотя Люций продолжал спорить: он-то видел, что некоторые истории переписаны по несколько раз, всего лишь надо сравнить фларканские тексты сказаний и современные, и неважно, в каком из королевств они хранятся. Все три королевства любили приврать, приукрасить и вычеркнуть неприглядную правду. Теперь сам Люция стал такой правдой. Ну и ладно. Пока жив он, жива и истина, а жить Люций явно будет ещё какое-то время. Может, даже успеет переврать перевранное, превратив лживую правду в истину.       Про Сару и Люция ставят постановки. Строчки книг превращаются в тексты пьес, и вот уже актриса, что совсем не похожа на Сару, говорит от лица Сары слова, которые Сара никогда бы не сказала — или сказала бы в другое время, в другом месте, с другим тоном. Люций смотрит на такие представления с извращённым удовольствием. Ему смешно до удушья, до боли в животе и в мышцах. Никто из актёров не похож ни на Сару, ни на Люция, ни на Фредерика, ни на Айвен — если про Айвен вообще вспоминают. Характеры упрощены, перекроены — соответствуют «правде». Неужели самому Пшенице не смешно за этим наблюдать?       Мир сходит с ума, если уже не лишился рассудка окончательно, и Люций, кажется, обгоняет всех. Иногда в длинных каштановых волосах достаточно высокой девицы, облачённой в светлое, Люций почти видит локоны Сары — и будто бы её движения головой, ладонью, но всё — лишь на миг. Будто сон сливается с явью. Показалось. Снова. Показался знакомым узор на одежде, показался знакомым профиль, показался знакомым блеск эфеса. Снова.       Люций Моран поэтому и не любит толпы. Это отвлекает. Так лишь быстрее сходишь с ума.       Сара Сорель в нигде. Так можно описать старый склеп в лесной чаще, куда не попасть мимоходом. Сара пропала для людей, превратилась в легенду, почти что в сказку. Сказкой о Саре можно если не убаюкать, так запугать непослушных детей. Можно даже подарить надежду. Действительность эту надежду может отнять.       Люций надеется и не перестаёт верить, что Сара очнётся. Вот только действительность каждый год откусывает по кусочку от этой веры. Как долго придётся ждать? Проходит пять лет, приближается десятый год, за ним пятнадцатый. Двадцать лет — сменяется поколение людей, а Сара спит, не тронутая временем не то из уважения, не то из большой любви. Люция время будто боится, потому украдкой берёт не молодость, а надежду.       Двадцать пять лет. У людей и даэвов подрастают дети. Даже рождаются внуки. На лицах почти бессмертных дивов и дэв время оставляет след, выскабливая морщинки и углубляя их. Уже каждый ребёнок знает о Самоотверженной Саре, слышал о ней хоть чуть-чуть. Дети играют в Сар и Люциев, и в их играх жизни и истины больше, чем в исторических книгах и в постановках по ним.       Сара в нигде — и чем дольше она в нигде, тем больше её везде.       Что она скажет, когда очнётся?       Двадцать семь лет со дня открытия второго раскола.       ...если очнётся.       Сара — здесь.       В её волосах запах хвойного масла. Когда торговец говорил, что запах стойкий, ни Сара, ни Люций не подозревали, что настолько.       В её коже тепла больше, чем в огне камина — во всяком случае, так кажется Люцию, и он жмётся к Саре, будто мёрзнет, хотя на дворе уже не зима. До тёплой весны, однако, ещё есть время, поэтому Люций прячет лицо у Сары на спине, греется, задыхается теплом и не отстраняется.       В её недовольном движении локтем, которым она пихает Люция в бок, слишком мало силы, зато мягкости — хоть отбавляй. Сара не противится. Ей просто очень жарко — опять. Она мычит, не до конца выходя из сна, ещё раз пихает Люция в рёбра.       Люций целует Сару чуть ниже шеи. Сара вновь бурчит что-то невнятное, кажется, его фамилию, или их, или вовсе что-то на фларканском — бывают ночи, когда она бормочет почти связные предложения на древнем языке. Будто спустя двадцать семь лет сна Сара пытается выговориться за все молчаливые годы.       В запахе хвойного масла, вплетённом в её волосы, в тепле её коже и в мягкости, с которой она пихает его локтем минимум дважды за утро, слишком много настоящего, чтобы быть лишь очередной грёзой. В этом запахе, тепле и мягкости слишком много драгоценного, желанного «Здесь».