requiem aeternam dona eis, domine, et lux perpetua luceat eis

and even though it all went wrong I'll stand right here before the lord of song with nothing, nothing on my tongue but hallelujah

расселл смотрит впереди себя, смотрит, высоко подняв голову и опустившись на трясущиеся колени, но перед собой видит лишь размытую картину и очертания до боли знакомой фигуры. ему бы никогда не хватило смелости посмотреть догме в лицо. сигер открывает рот, и с каждым словом все четче ощущает запах гари (до боли знакомый — вот только не ему), все больше замечает, как где-то вдалеке трескается фасад, а в ушах отдается звук разбитого на тысячи частей стекла; расселл все больше убеждается в том, что никогда не сможет простить себя, если сейчас не замолчит, если на и без того искаженном чужом лице отразится еще больше боли. именно поэтому он не может позволить себе такую роскошь. сигер не оборачивается, но ощущает языки пламени (а, может, чувство вины?), обжигающие его спину и затылок, и мысленно думает, что недостаточно, этого все еще недостаточно, чтобы стоять вровень к догме, чтобы назвать себя равным ему, чтобы на самую маленькую долю прочувствовать все, что чувствовал тот. расселлу не хватит и вечности, чтобы стать равным кому-то. разноцветные витражи разбитым стеклом мелькают перед глазами, с каждым словом трескаясь на кусочки; с каждым словом заставляя образ догмы размываться все больше и больше, пока тот, наверное, окончательно не растворится в объятиях огня. прямо как тогда — вот только лишь сейчас расселл может лицезреть это собственными глазами. — боже, помилуй его, — бормочет догма, крепко держа крестик обеими руками и закрыв глаза, все еще не отворачиваясь, все еще пытаясь что-то сказать. сигера воротит — воротит от самого себя, воротит от чужих слов, воротит от подступающей тошноты; хочется вскочить и выбежать из церкви, отказавшись от необходимости взглянуть на догму. именно поэтому он не может позволить себе такую роскошь. расселл не открывает глаза, когда догма в последний раз опускается на колени, чтобы обнять его: совершенно точно не из каких-то личных побуждений, наверняка это какой-то особенный церковный ритуал — как минимум, сигеру хочется думать так. и уж точно расселл не открывает глаза, когда ощущает трясущиеся руки на своей голове и тяжесть чужого тела прямо перед собой. расселлу не нужно ничье прощение, расселлу не нужно ничье принятие. все, что ему остается — единственный раз в жизни поступить правильно.