Барахло. Подростковая смертность.

      Они толком даже не были друзьями. Просто все они, мальчишеская свора маугли, сбились вместе еще давным давно и так и присосались. Притерлись. Околачивались рядом все детство, а дальше — как-то все само. Южный парк всегда был немного безумным — и всегда сплочал, как и делало все самое безумное.       Кенни, сколько себя помнил, постоянно куда-то бегал: за кем-то гонялся. Или гонялся от кого-то. Пытался поймать в охапку то трепещущее ощущение-мгновенье — то самое, которое возникает в этой пылающей сердцевине между ребер. Оно все выскакивало, хихикало изниоткуда и отовсюду сразу — несправедливо! Кенни яростно вертелся на месте, как обиженный щенок. Небо было сумрачным и низким, зима — снежной, детство — жестоким.       Он был тем самым ребенком, который рассказывал всем подряд, что его папа Бэтмен, а мама — Чудо-женщина, и это — тоже было побегом. Все всё понимали, потому что прекрасно знали, что его родители самые обыкновенные, каких полным полно в районах, подобных этому: не гладили ему рубашки и хрумкали Ксанакс, как конфетки.       Кенни знал что все знали и это было обидно.       Кайл тоже, по сути, был таким же, как и он: обыкновенным ребенком американской глубинки. Таким же как они все. Они все вместе таскали жвачки и мандарины в карманах куртки, обижали маленьких и девочек, переворачивали пепельницы, дразнили собак. Все они такими были.       Но что-то не такое — что-то тянущее, не болезненное, но неприятное, елозило под кожей. Полупрозрачное отличие.       У Кайла было полно разноцветных свитеров, забавные шнурки и наклейки на плеере. Его мама была ворчливой, но ласковой, как добрая сова: пару раз, когда пальцы совсем начинало колотить, а ресницы переставали разлипаться, Кайл затаскивал их всех отогреваться к себе. Кенни сидел, заснув руки под кофту, пытался обогреть ладони о ребра, а Шейла принесла им всем по кружечке горячего шоколада.       У Кайла был Стэн. Они были, типа, настоящими друзьями. Прям теми самыми: не звонили перед ночевками, таскали одинаковые кепки, делились пивом и черничными пастилками, вместе курили на заднем дворе школы, когда не хотелось киснуть на уроках, списывали домашку у друг дружки на локтях. Наверное, когда-то еще маленькими, они пообещали друг другу забацать парные татушки, покорить целую Америку, или хотя бы Калифорнию, или еще какую-то хрень.       У Кайла была классная спальня со смешными, немного психоделическими рожами на одной из стен и глупое розовое окно. Армия лего-человечков в ящике у стола. Ковер-трава, заляпанный пластилином и газировкой. Кенни однажды случайно там оказался, когда Кайл и Стэн, как реальные соулмейты, синхронно заболели, а его послали по очереди занести им конспекты.       В общем, Кенни оказался там, среди всех этих подростковых штуковин, ярких стен и ебаного ковра-травы, и немного сошел с ума.       — Ого, — прокомментировал он. — Пидорское окно.       Недовольный Кайл, похороненный под одеялом, сделал еще более недовольное лицо.       Они обменялись конспектами, оскорблениями (дружелюбно!), Кайл, походу, подарил ему немного своих бацилл. Потом Кенни ушел, хоть и хотел остаться, и всю дорогу думал, что жизнь — несправедливое говно.       В его спальне не было обоев и немного протекал потолок. Кенни улегся на кровать и, чтобы заснуть, представлял себя серебристым эльфом, собирающим росу. Он часто так делал: мечтал стать какой-то милой беззаботной хреновиной. Бабочкой с разукрашенными крыльями. Или — хотя бы — маминым фикусом, этим безвременным монстром, замершим в балконном проеме. Вытяжкой над плитой. Магнитным слоном на холодильнике.       Их детское общество рассосалось на мини-группочки, когда они повзрослели, большинство мечтало перегрызть друг другу глотки и высосать всю кровь, но Кайл, кажется, всем нравился. Типа, не так очевидно, как это бывает с крутыми ребятишками из фильмов, но нравился, да. Его ждали, если он вдруг останавливался завязать шнурки, делились точилками или ручками, выбирали первым в команду на физкультуре.       Неуловимые штучки, которые замечаешь, только когда тебя их лишают.       Кенни ни разу не был изгоем, ничего такого, просто обыкновенным чуваком. Были плохие дни, были хорошие. Типа, его могли отпинать за школой, могли поделиться сигаретой. Могли засунуть рюкзак в унитаз, могли подогнать пару четвертаков на засохший чизбургер. Фортуна, все такое.       Он вообще был таким: не хорошим, но и не плохим. Не классным, но и не отстойным. Был знаком всем, но знакомым — никому. Дружил с каждым, но с ним не дружили. Странные вещи!       В общем, если они когда-то и соприкасались, этими острыми краями стратосфер, то потом перестали — их разбросало в разные стороны бесконечности.       Правда переоценена, а искренность — занудное говно, так Кенни думал. Поэтому и вырос в замыленное нечто, и это было неудивительно — его никто никогда не воспитывал. Безымянный пират. Он старался гипнотизировать эту мысль перед сном, когда стены-дикарки и кровожадное снаружи, виднеющееся из окна, свирепо сверкали на него в темноте.       В этом не было ничего искреннего: ему просто было страшно.       Жизнь говно: ему несправедливо досталось очень мало штук, которые реально нравились, и еще меньше — тех, за которых мир бы его полюбил.       Кенни всегда нравилось визуализировать. Мир он представлял, как воительницу с золотистыми глазами и булавой наперевес.       Представлял, как булава вонзается в его голову, прям в темечко, как мысли становятся желейными, как после лоботомии, сладкими, как кисель.       Штука первая: всепонимающая собака по кличке Чехарда. Она жила за три двора от их и ничего толком из себя не представляла: только и делала что сопливо дышала в своей деревянной берлоге, а когда он проходил мимо, всегда выползала, глядела на него своими глазами-пуговками. Кенни воровал сахар в школьном буфете и вечером, по пути домой, выгребал его горстями из карманов и смотрел, как она вылизывает его ладони своим шершавым языком-липучкой. Хихикал в воротник.       Мальчишки бы посмеялись, но он действительно ее любил.       Штука вторая: школа. Это пиздец странно, но она была по-настоящему спасительной, когда он был маленьким, а мир вдруг обрастал шипами. Иногда родители дичали и начинали швыряться друг в друга стульями, а ему некуда было бежать: приходилось плестись к школе. Ночью она выглядела застывшей, как кладбище. Скрипела, кряхтела, была не слишком дружелюбной.       По всему двору были разбросаны слюнявые бычки, Кенни подбирал их и торопливо наглатывался дымом до полуотключки. Это успокаивало.       Штука третья: когда Карен не плакала.       Она была куда беззащитней, чем он, ее сознание, черепушка изнутри, было гладким и угольным, как комната с мягкими стенами. Там некуда было бежать и прятаться, повсюду одно только свободное воющее пространство, поэтому она просто цепенела, как летучая мышь, или начинала непрерывно всхлипывать. Кенни боялся, что ее легкие разорвутся, когда она так делала.       Обычно после этого маленького приступа они сидели на подоконнике, пересчитывали машины, звезды, деревья — все, что было нечетным. С Карен часто было тоскливо, потому что она сама по себе была меланхоличная, чем-то похожая на лисицу. И ее ресницы постоянно слипались.       Четвертая штука: наверное, Кайл. Это звучит по-пидорски, но на самом деле ничего такого не подразумевалось. Ну, сначала нет. Просто так сложилось. Кенни не любили родители, вот и вырос он таким — сорняком-беспризорником, тянущимся к солнцу. Глупый ребенок без идеалов.       У них не было официальной дружбы, просто у Кайла, как у всех золотых детей, случались моменты-отрицания. Кенни золотым ребенком никогда не был, но он представлял это, как телевизор, тарахтящий помехами, который нужно время от времени подпинывать по бокам.       Кенни курил возле бензоколонок, потому что тайно хотел подорвать заправку. Он неблагодарно работал там в ночную смену, по сути ничего не делал. Ему разрешали жевать сколько влезет Орбита, но только с баблгамом, потому что баблгам никому не нравился.       В общем, он куковал там, когда Кайл на подвывающей старушке-Шевроле своего отца материализовался рядом. Высунулся аж по пояс из окна и начал свирепо размахивать руками.       Кенни поозирался вправо-влево и вывалился на улицу — в лицо лизнул сладкий запах бензина, скучающей ночи, сонливости.       Лицо Кайла было немного криповым из-за того, что свет сверху бензоколонки попадал точнехонько ему в лоб. Белющим, как у японской страшилки. Кенни, чтобы зазря не пугаться, поздоровался первым:       — Хэй.       — Привет, — Кайл поджал губы и на секунду перестал походить на страшилку, а стал — на свою маму, что ужаснуло еще больше. Они еще немного помолчали: ветер звенел Хамсой, прицепленной к зеркалу заднего вида, Кенни невозмутимо разглядывал веснушки у Кайла на переносице — пока его нервозность не стала осязаемой.       — Ну, эм. Как ты?       Кенни рассмеялся. Облокотился локтем об окно, немного окунувшись в темный салон.       — Чувак.       Кайл отфыркнулся, как сердитая лошадь — иногда он не мог перестать быть девчонкой.       Картману стукнуло пятнадцать, когда он научился где-то клепать фальшивые айди, и Кенни, как и большинство оравы местных маугли, немного обезумел от доступности всяких взрослых радостей. Ядерная микстура виски, цветочных коктейлей, малинового липтона и светлого пива. Заглатывать траву снотворными. Все такое.       Кайл среди оравы не был, потому что с Карманом у них были нешуточные терки. Типа, прям что-то серьезное — Кенни особо не интересовался, у него была работа и голодная семья, как никак. Неплохо для него, наверное, — как для Кайла неплохо было в наркотическом угаре не валяться кверх ногами из сугроба. Про таких как он говорили: «Славный мальчик, далеко пошел бы, если бы не начал нюхать». Кенни никуда не шел. И ничего ему не светило. И славным тоже не был. Вообще к этому не относился, поэтому он похлопал Кайла, обиженного, как малышка, по плечу и, не переставая хихикать, сбегал за заныканной в кассе травой.       — Береги себя, дорогая, — крикнул он вслед виляющей на мерзлом асфальте Шевроле. Кайл тут же высунул оттопыренный фак в окно.       Это было где-то в середине ноября, единичный случай — Кенни так сначала подумал. Наверное, так бы и должно было быть, но у Кайла, кажется, что-то случилось.       Возможно, он просто вырос из цветных свитеров и забавных шнурков. Стал одним из них: уродцев, вылепленных из влажной глины, слез и гниющего счастья. Подростков, то есть. Подростков не по возрасту, а тех, кем они становятся, когда какая-то незаметная, маленькая часть взросления подрезает тебя по лодыжкам. Подставляет подножку, и ты шлепаешься прямо за задницу — не больно, но обидно, что хочется расхныкаться. Покусать воротник водолазки.       В общем, у Кайла что-то случилось, перемкнуло, сломалось — черт его, блять, знает. Просто Кенни вдруг начал видеть скрипящую Шевроле чаще своей матери, а Кайла — с краснющими глазами и корявой улыбочкой, чаще, чем Кайла-я-поступаю-в-Нью-Йорк.       Он, жующий фильтр незажженной сигареты, флегматично проводил взглядом машину, метнувшуюся колесом в кювет и обратно на дорогу. Зато Кайл, выскочивший оттуда, выглядел, как кикимора с пережеванным укропом вместо головы. Его губы дрожали, как будто по дороге он плакал. Или добился лбом о руль, или все вместе.       — Есть зажигалка? — спросил Кенни, когда он подошел.       — А?       — Зажигалка.       — О… да, сейчас. В тачке, — беспокойно улыбнулся Кайл.       — Эта бедная тачка, — понимающе засмеялся Кенни.       Он остановился.       — В смысле?       — Ты водишь ее, как звездолет, в курсе?       Взгляд, который Кайл в него метнул, был немного более осознанным. Настолько, что Кенни, походу, надо было начать переживать, — но он не начал. Он не слишком много понимал и не чувствовал себя особо живым — это к плюсам. Грозился чокнуться. И все носился, туда, потом обратно, как перепуганный заяц, но убегать было не от кого.       — Это не очень? — уточнил Кайл.       Кенни пожал плечами. Он же не ебаный морализатор. Голова и так была огромной, как пчелиный улей.       — Сам посуди.       Они снюхали три такие жирненькие дороги на двоих в служебном помещении заправки. Глаза Кайла были как горящие метеориты, когда они столкнулись лбами.       — Что за дерьмо, — Кайл звучал так искренне расстроенно, будто и правда был.       — Чехарду подстрелили, — невпопад поделился Кенни — потому что его реально это волновало. Все-таки Чехарда была важной частью его детства и одной из Штук.       — Кого?       — Собаку. Собаку, она жила недалеко от нас.       — Ого. А почему?       — Ебу? Потащила чьего-то ребенка за штанину. Она стала старой и глупой за последние полгода, если говорить честно.       Кайл хмыкнул, обнимая колени. Смотрелся он феерично среди всего этого хлама, над его головой в потолок упирались скрещенные швабры. Его волосы торчали повсюду, сформированная кусками неразбериха. Спрессованный воздух был каким-то сиреневым, будто напичканный глиттером, чем-то девчоночьим — или Кенни просто был чересчур объебанным.       — Выглядишь, как президент секты, чувак, — засмеялся он. Кайл посмотрел на него таким несчастным взглядом, как, блять, подстреленная ради ребенка собака, и поцеловал его.       Это было странно. Кенни всегда чувствовал себя необычайно близким к Богу, когда был накуренным, а он просто подлез, сгреб к себе, больно цапнув за ляжки, и засунул свой язык ему в рот. Божественность моментально испарилась. Осталась только поскрипывающая подсобка, мокрый язык Кайла, рыскающий у него в зубах, спущенный в жопу трип.       — Кайл, — Кенни постарался был ласковым, когда они отлипли друг от друга — точнее, когда Кайл начал задыхаться, насмерть вцепившись в его предплечья. — Братан, блять.       Кайл выглядел по-настоящему растерянным, по-настоящему осязаемым, по-настоящему злым. Подрагивал весь, как фея. Кенни когда-то где-то слышал, что Кайл кому-то сломал руку, схурстнув ее вдвое дверью машины. Наспех взвесил сможет ли он сейчас провернуть такое с дверью подсобки. Выбора, в итоге, не было бы при любом раскладе, поэтому Кенни осторожно выпрямился. Ляпнул:       — Все окей. Я оупен майндед, не парься. Просто немного верю в Бога, когда торчу, — старался звучать беззаботно, как звучал бы, если бы внутри черепушки не булькало переваренной манкой.       Кайл посмотрел на него снизу вверх. Непонятно с какой эмоцией, было слишком темно.       — Спасибо. Я делаю такую хуйню последнее время, чувак.       — Череда неправильных решений, — понимающе улыбнулся Кенни. — Это пройдет.       У него на самом деле не прошло. Кажется, все что он делал, это гонялся за чем-то, чего никогда не существовало. Как потомственный искатель сокровищ — ему сказали, что его дед спрятал несметные богатства на Багамах, а на деле, все что он делал, это долбил крэк.       Но Кайл другой, Кайл не он, поэтому для него вся эта хуйня с «возьми себя в руки» сработала бы запросто. Кружка горячего шоколада мигом решила все то дерьмо, каким была напичкана его жизнь, запросто! Суперворот гипернормальности. Мама с махровым полотенцем, теплые батареи и светлая кухня, сверкающая плиткой под вытяжкой. Если бы мир был армией, Кайл был бы генералом, а Кенни умер из-за удара молнии или холеры, или истек кровью, стругая капусту.       Кенни, не отдавая отчета, мягко взъерошил неразбериху на его макушке и подтолкнул за плечо.       — Идем. Довезу тебя.       Шевроле мягенько урчала под капотом, но зато гремели херово записанные Бич Бойс. Кайл, длинный, как палочник, сопел в открытое окно. Ветер перебирал его кудряшки. Южный парк всегда умирал на ночь, слепое пятно Америки, только какая-то потусторонняя слякоть шмыгала по кустам. При желании, здесь, в городе, можно было найти пару-тройку безрассудцев, охотящихся за нечистью.       Кенни сбавил за три дома от ворот и подъезжал еле-еле шурша шинами, чтобы не перебудить соседей. Голова Кайла, кажется, полумертвого, немного вываливалась из окна и постукивала о зеркало.       — Эй. Чувак.       Он вздрогнул, дернулся, отбрыкнулся, как жеребенок. Кенни закусил улыбку и пихнул его в плечо.       — Вылезай. И завязывай.       Кайл немного погипнотизировал пустоту, заметался взглядом туда-сюда. По-кукольному растерянный. Тогда Кенни вылез первый, разминая затекшие плечи. В хороших районах по ночам была своя атмосфера: ветер — конкретно тут он представлялся насмешливо-надменным дворецким сэром Ветром — копошился где-то за спиной, воздух был таким влажным, почти морским, пах попкорном и бадминтоном. Даже небо, кажется, было другим, будто заштрихованным в обратную сторону.       Он чуть не подскочил, когда Кайл вдруг спросил:       — «Завязывай» это ты про что?       Иногда он был ужасно глупым. Подлагивал.       — Про наркоту, конечно. Про наши посиделки. Не знаю как ты это называешь, но тебе это не идет. Трахни Марша и езжай с ним в Калифорнию, или куда вы там хотели. Куда бы вы не хотели.        Кайл выглядел, как будто он совершил перед ним харакири, когда обернулся. Как будто Кенни тут расхаживал, швыряясь электричеством, и хохотал, как злодейка в чулках. Как будто признался, что по субботам расчленяет котят, что-то такое.       Он ничего такого не делал, всего лишь озвучил то, о чем знал каждый, кто был знаком с Кайлом и был знаком со Стэном, поэтому вопросительно дернул бровями:       — Что?       — Иди нахуй, чувак, — честно ответил Кайл. Кажется, тоже начинал трезветь, и становиться обычным Кайлом, напряженным, как сломанная микроволновка, искрящимся, будто его вот-вот перемкнет. Это он должен был стать Электро, между прочим. Кенни больше по невидимости.       — Ты не хочешь в Калифорнию? — насмешливо уточнил Кенни, скрещивая руки в такое небрежно-геройское положение, как делают, когда сбегающая реальность встает поперек горла.        Они, вроде, были одного роста, но Кайл всегда был выше, потому что таскал свои берцы-убийцы, потому что постоянно был как будто напичканным взрывчаткой, и еще — потому что он реально всем нравится. Как в видеоигре, где сила зависит от репутации.       Кайл сделал один суровый шажок в его сторону. Японская страшилка полностью исчезла с его лица, остался только Кайл, с глупыми веснушками на щеках и переносице, кучкующейся, как шторм, злостью, свирепыми бровями. Обычный вроде Кайл, Кенни сталкивался с ним возле шкафчиков каждое утро, как начал ходить в школу, они вместе: он, Кайл, Стэн и Картман, впервые пробовали что-то вишневое алкогольное, намешанное в термо-стакан для кофе, тот Кайл, который не переносил ничего тыквенного, поэтому отдавал им, маугли, торжественно доедать хэллоуинский пирог, — это был обычный Кайл, но было не по себе. Наверное, из-за наркотиков — Кенни скосил взгляд, проверить плывет ли еще горизонт. Горизонт плыл. Эмоции — гиперболизировались. Та слабоалкольная мешанина, которой они на пару заправились заранее, тоже стопудово повлияла.       — Думаешь то, что ты дистанцируешься от общества, делает тебя дохуя особенным? — он уперся руками в бока, и это было настолько как он, как Кайл, настолько его штучкой, что захотелось хихикать. Назло постарается обидеть его — это же, блять, Кайл. Электризованная эмоция. — Молись больше, Маккормик. Ты не стал больше знать о людях, когда перестал вылезать из своих выдуманных мирочков. Читать с первого взгляда, ага? Тебе так нравится так думать?       — Как знаешь, бро, — засмеялся Кенни, подбрасывая руки в безоружный жест. Он реально побаивался его, как и почти каждый отсюда, поэтому еле как держался, чтобы не начать отступать к машине. Не мог перестать хихикать заместо щита. Трезвым он бы не был таким устойчивым, наверное.        Кайл посмотрел на него разочарованно, как умеют смотреть только заинтересованные люди. Это тоже напугало.       — Знаешь, Кен. Если бы ты не хоронил себя заранее, у тебя был бы шанс. Череда неправильных решений, серьезно? Можешь дальше притворяться просвещенным.       Нырнул пальцами ему в карман, заграбастав ключи, и зашагал к калитке. Его ботинки цокцокали на каждом шагу. Волосы подпрыгивали. Кенни немного полюбовался этим и ушел.       Свет клином на этом не сошелся, пузырь-планета не лопнула, даже не начала становится пузырем, если честно. Кенни тусовался на заправке, иногда даже ходил в школу, иногда зависал с забавным Баттерсом, иногда — даже с Картманом. Ночью, когда приползал домой, подолгу сидел в прихожей, скорчившись в крокозябру, потому что ноги не функционировали ниже колена.        Карен иногда приходила, засовывала его ноги в тазик с кипятком, руки — в тонкое, но горячее полотенце. Было тепло и мокро, как в утробе, и ужасно хотелось плакать. В нем еще оставалось что-то рыцарское, поэтому и не плакал. Карен почти всегда молчала и смотрела на него своими печальными глазами. Ее овал лица был поплывшим, как воск.       Она вряд ли считала его храбрым.       Июнь обрушился на него двумя полными сменами, Кенни полуспал, съежившись на кривоногом стуле с проломанной спинкой — он постоянно туда проваливался, — когда дверь аж завыла, распахиваясь. Он перепуганно дернулся, тут же ухая локтем в стул — и нелепо завис там, как плюшевый слон. Стэн звонко блятькнул и бросился ловить скуляще-хрипящую раму:       — Эти двери делали для ебаных принцесс?       Венди, в своем наиглупейшем беретике набекрень, пихнула его локтем.       — Чтоб ты шастал тут, как гиппопотам, — потом обернулась на Кенни. Удивление на ее лице было таким искусственным, что он почти зевнул. — О, Кен! Привет.       — Привет.       — Привет, Кенни, — подлез Стэн. Его волосы, выжженные блондом, топорщились во все стороны. — Как ты?        Ебаные соулмейты, ну что за мир!       — Вы даже вопросы одинаковые задаете, это почти пугает, — засмеялся он, подпирая подбородок кулаком.       Стэн сдвинул брови в забавной непонимающей эмоции так, что они почти столкнулись.       — Ты о чем?       — Кайл сказал то же самое, когда пришел сюда. Так же думал, что я не пойму, что вы тут не случайно, — подсказал Кенни. Захотелось слизнуть этот выскочивший из Стэна испуг.       Они с Венди перемахнулись взглядами.       — О.       — Сиги? Спрайт? — беспечно поинтересовался Кенни. Они вместе посмотрели на него так беспомощно, что пришлось пояснить:       — Брать что будете? Или реально поздороваться?       Венди улыбнулась.       — Синий Кэмел. Мы уезжаем.       — Вроде как, — вставил Стэн. Он неизбежно начал подворачивать рукава своей рубашки, как приучился делать еще с детства всегда, когда переживал.       — В Калифорнию?       Они опять переглянулись.       — До Аризоны для начала, — ответила Венди, неловко заткнув часть челки под берет. Венди ему, вообще-то, нравилась почти больше всех: в ней было что-то, чего не было у обычных мальчиков, и что-то, чего не было у обычных девочек — и она просто была обычной Венди. Делилась с ним перемолотыми в ланчбоксе печенюшками, когда они были маленькими. — Разведать обстановку. Следуй своим желаниям, все такое.       — Круто.       Они поочередно кивнули. За окном ворчал доисторический Додж Стэна, черт знает, откуда он его достал, черный и блестящий, как вороний клюв. Они вдвоем туда здорово вписывались, они даже выглядели, особенно когда склоняли головы друг к дружке, как недоуменные вороны.       — Я курить, — наконец оповестил нервный Стэн, схватив Кэмел. Дверь опять завиляла во все стороны.        Венди раздраженно шмыгнула носом, наблюдая за его мельтешащей снаружи фигурой, как он вертится вокруг тачки, как его палец соскальзывает с колесика зажигалки.       — Поступает, как еблан, и думает, что если он сделает вид, что все как надо, то перестанет быть ебланом, — объяснила она. Кенни не спрашивал, он и так мог догадаться, что тут со всеми ними творится — как там Кайл сказал? Дистанцирование от общества не делало его просвященным? Да вроде вполне так делало.       Просто ничего особенного и из ряда вон выходящего не происходило: самым удивительным здесь было то, что Кайл и Стэн бегали по отдельности. Еще и друг от друга. Они ведь были, как сиамские близнецы, еще с тех древних времен, когда бегали трицератопсы — когда они все, дети, любили друг друга. Всех подряд без разбора.       Кайл по привычке злился на целый мир, Стэну искренне нравилось в школе, еще: черно-белые комиксы, выпуклые наклейки с людьми Икс, туфли на серебристых застежках и Венди. Венди — любила их обоих этой своей меланхоличной безучастной любовью, наверное.        В детстве Кенни думал, что все девчонки — колдуньи. Колдуньи-молчуньи, как партизаны, не выдающие даже чуть-чуточки из своих тайн. Венди была главной из них — загадочная через трепещущие ресницы, со своими беретками и балетками, она умела неплохо драться и лучше всех рисовала фломастерами рождественских гномов. Всегда понимала все и чересчур. Как и сейчас, наверное. У нее даже имя было такое: Венди-ведьма. Ведьма Венди.       Они немного поговорили о глупостях, потом Кенни вывалился наружу проводить их обоих до машины — все-таки они были, если не друзьями, то одноклассниками точно. Стэн все еще покачивался, неловкий, как поломанная игрушка, но когда запрыгнул за руль стал поуверенней. Венди покосилась на него с той самой эмоцией разочарованной заинтересованности — они с Кайлом были ужасно похожи в этом, — а Кенни улыбнулась доброй улыбкой, когда они трясли друг другу руки на прощание.       Он проследил как Додж допыхтел до крайнего краешка асфальта и скрылся за поворотом. Странное дело: как будто он добровольно провожал что-то стремительно исчезающее.       Как будто он совсем ни на что не мог повлиять. Как будто в его жизни не было совсем ничего ценного, а он — просто безымянный солдатик с расплавленными ногами, почему-то смотрящий на все вокруг в выкрученном разрешении.       Иногда было страшно. Было, конечно, немножко маленьких-мини-штуковин, как якорей реальности. Таких как тарахтящие машины-старушки, деревья с косматыми гривами, в которых прячутся эльфы. Подолгу зависать с воющим горячим воздухом феном. Сушеные яблоки, завернутые в рулетики. Улыбчивые животные. Стучать лопатой по крыше гаража, пока снег не полетит за шиворот. Вся полосатая одежда. Гепарды. Глянцевые переливающиеся картинки: те, которые если посмотреть справа — СпанчБоб, слева — Патрик. Утра, когда все вокруг застывает, замедляется в бесконечную тысячу, когда пылинки, подсвеченные сонным солнцем, движутся, как зомбированные. Самые разные фенечки, плетеночки. Детская Библия со страшными картинками. Когда луна раздувается в огромный небесный глазище. Фантазии.       Просто фантазировать было прикольней, чем жить: он хотел вырасти волшебником.       В конце концов Кенни печально вылакал две бутылки противного пива из отключенного холодильника и поперся домой. Было отстойно. Противное пиво противно булькало.       Лето с самого начала выходило каким-то озверевшим: жара без передышек раздирала лопатки, Кенни таскался в своей самой нелепой Тай-Дай футболке и пытался казаться более эзотерическим, чем на самом деле. Играл в волейбол с дикарями из младших классов — у этих ребят были реактивные кроссовки и, кажется, бешенство! Они ловили крыс и целовали их на спор, так что, вполне.       Кайл показался, впервые, с этого их драматичного расставания, как раз после того, как Кенни дважды прилетело мячом — в плечо и в лоб, самое позорное! — и он обиженно задыхался, уперевшись в колени, и кусал воротник.       В общем, Кайл приперся туда и устроился возле железных балок-границ поля, уткнувшись плечом в подмигивающий баннер круглосуточной кафешки. Стоял там, раскачиваясь, как неваляшка, очевидно, не решался подойти — дети ужасали. Он был такой рыжий и кудрявый, и в бабуськиных шлепках вместо кошмарящих берцев, и Кенни так давно его не видел, что на какую-то секунду немного ослеп от удивления.       Махнул мальчишкам, типа, подождите, отойду обкашлять вопросы, и вприпрыжку подскакал к нему. Кайл, как только он приблизился, сразу начал смущенно моргать или проявлять еще какие-то по-кайловски глупые эмоции, что Кенни расхохотался:       — Еще злишься на меня из-за вчерашнего, милая?       — Отвали, сучка, — еще больше заэмоционировал Кайл. Потому что, конечно, это же Кайл. Ребенок с обнаженной душей, легкими внаружу, сердцем наизнанку — ведь и правда, наверное, навыдумывал себе всякого. Это же он едва не вывихнул Картману руку, когда они играли в Цу-е-фа на кто трахнет чью маму.       — Ты проебал Марша, в курсе? Видел, как они укатили в закат на крутецкой, между прочим, тачке, — безжалостно улыбнулся Кенни.       Кайл посмотрел на него как-то расстроенно-обреченно, в его глазах будто вдруг стала отражаться вся эта собравшаяся там копоть. Сажа, налипшая на веки. Кажется, он действительно точнехонько с того ноября болтался в этом напряженном состоянии воздуха, заряженного молниями, или еще чего-то убийственного: шаг влево — и тебя прошьет электричеством вдоль позвоночника.       — Конечно, я в курсе. Ты такой мудила, Маккормик, а ты в курсе?       — Мистер Член или капитан Пенис?       Кайл просто посмотрел на него. Поднял голову и просто уставился в его лицо.       — Что, нахуй?       — Выбери свое альтер-эго, мистер Член или капитан Пенис. Два варианта, чувак, — терпеливо объяснил Кенни, выставляя пальцы в пистолет перед его лицом. — Погоди. Для тебя еще есть госпожа Вагина. Ну?       — Я ненавижу Калифорнию, — вдруг мрачно признался Кайл.       — Нахуй Калифорнию. Там одни педики и куряги, а нам-то что там делать, — поддакнул Кенни хоть и действительно хотел, чтобы он ответил. Просто так. Было жарко и болела голова. Кайл посмотрел на него так, будто ему было очень трудно не улыбнуться, но он не улыбнулся.       Потом они оба утащились играть с ребятами-крысятами. На добровольное избиение.       Вечер нахлынул, теплый мурлычущий вечер, каких в Южном парке выпадает штуки три на целый год. Не было границы между ним и днем, просто вдруг рыжие, мерцающие сумерки спустились с облаков.       Они развалились на распаленном асфальте и смотрели, как солнце, немного сплющенное жарой, заплывает за выпирающие клыки гор. Радио, которое забыл кто-то из пацанов, тихонечко бормотало Битлами. Улицы были пустые, ужасно одинокие — в таком своем успокаивающем одиночестве, которое возникает только в июне, только когда встречается эта троица — влажная теплота, облака-барашки и закипающее отчаяние, — и только с выродками.       Кайл сидел, болтая босыми ногами, весь голый и мокрый. В веснушках. Кенни сразу же, только он стянул майку, начал охать и ахать, что «а хуй у тебя тоже пятнистый?». Кайл недовольно ответил, что у него развилась хуевая обсессия и это начинает казаться проблемой.       На самом деле они были друг другом вполне довольны. На этот вечер. Совпадение: потому что Кайла резко ограбили, оставив без тех неощутимых привилегий, по которым начинаешь скучать только оставшись с пустыми руками. У Кенни ничего такого и не было, он просто цеплялся за людей. А Кайл, Кайл-справедливость, был кем-то вроде апостола, таким эпическим монстром старшей школы. Они, конечно, друг другу в этом и не признались, потому что храбриться было универсальной тактикой выживания. Мальчишеский кодекс.       Все что Кайл сказал:       — Я на самом деле знал, что все так будет, просто хотелось побыть честным.       Потом еще:       — Типа, думал, что это не для Стэна, а для меня, а оказалось, что мне просто, вроде как… эм. Нравится быть героем. Да, так. Думал, что был готов к этому целую жизнь.       Кенни миролюбиво заметил:       — Венди считает, что Стэн еблан.       Кайл скривился — кажется, его не сильно это утешало. Побаловался костяшками пальцев.       — Капитан Пенис — это стопроцентная Венди.       К вечеру они почесали пешком через весь город до Кайла, и Шейла милостиво накормила их капустными слоенками, хоть и стрелялась в него такими взглядами, будто хотела пришить во сне. Кенни кусал колено, чтобы не смеяться.       Лето вдруг мутировало еще раз и внезапно стало чем-то обалденным. Они веселились с утра до ночи: Карен добродушно научила их делать поделки из папье-маше — ангелов и драконов, и шестиугольные звезды, а еще они скатались в лес жечь траву и зефир с сардельками, загрузили всю машину шишками и фиалками, и всякой прикольной шелухой, и Айк, который увязался с ними и только и делал, что трещал всю дорогу, свалился с пригорка прямо в мешанину тины и липкой грязи. Заляпал им всю машину. Кайл выглядел так, будто его глазные яблоки вот-вот выскочат из глазниц, когда вытаскивал его за шкирку, по колено в болоте, а Кенни хохотал так, что чуть не выкашлял тот орган, отвечающий за смеялку.       Выяснилось, что Кайл был немного помешанным на всяких цитрусовых штуковинах. Он повесил в комнату лимонную вонючку для машины и она ожидаемо обвоняла каждую стеночку, покрывало, учебники, целого Кайла: от волос до носков. Лимонное послевкусие носилось за ним повсюду, как хулиганистое привидение.       Пару раз звонила Венди. Рассказала, как ей надоели жаренная в масле картошка и бумажные котлеты с придорожных кафешек. Как Стэна тошнило синей жижей из-за немного бензиновой газировки в веселой упаковке. Как дедуля в гавайке рассказал, что расчленял автостопщиц, когда был моложе и работал дальнобойщиком. Как радио постоянно барахлило и им приходилось играть в слова, чтобы не отупеть в тишине. Как они приютили лохматую собаку-забияку, а потом, на одной из остановок, она убежала за шмелем и не вернулась. Как дорога начинала кривиться, когда температура переваливалась за сорок. Какой чудесный и прозрачный мир, оказывается, есть.       Сказала, что нафоткала столько разных жучков-паучков, разноцветных таракашек, что «вы сдохните, когда их увидите!» Стэн жучкам ужасался и ему по ночам часто мерещилось как ему в трусы заползает сороконожка с человеческими ступнями.       Кайл и Стэн по-прежнему не разговаривали. Вообще все это было так тупо и непонятно, что Кенни не переставал хотеть закатывать глаза.       Но если не брать во внимание, что Кайл временами становился кислым и скучным, как сморщенный лайм, то им было прикольно вместе.       Если не брать во внимание, что Кенни иногда забывал, в какой он реальности, то все было вообще супер.       Он все чаще, когда лежал, рассматривая небо в затишье, или когда приходил домой, а мама не переставала злиться, или когда Карен стыдливо прятала искромсанные руки в карманах и фенечках, думал, что его личность стремительно расслаивается.       Было здорово, правда, спасибо Кайлу и сбою Вселенной, всем этим растянутым мгновением нужно было наслаждаться, но иногда становилось настолько грустно, что Кенни неблагодарно плакал без слез, съежившись на полу возле кровати.       Плакать без слез, как дрочить насухую. Приумноженная беспомощность. Обнять колени и сопеть в них, как обиженная лошадь.       Но Кайл переживал тяжелые времена, как любая девочка-подросток, поэтому они молчали, молчали, молчали и дружили, и так и додружились до дружеской дрочки на заднем сидении Шевроле.       Хуй знает, как до этого дошло, но Кенни не особо был против любой чертовщины, какую не подвернула бы жизнь, а Кайл — непонятно, о чем думал Кайл. И думал ли он вообще. Это была его инициатива, как и в прошлый раз — вечерело, они умиротворенно покачивались под психоделический инди, а потом он повернулся, глубокомысленно сказал:       — Дают — бери, бьют — беги, — и засунул руку Кенни в штаны. Философ.       Они все это время удерживали зрительный контакт, будто готовые к драке, но, наверное, музыка была чересчур гипнотизирующей, а это лето вообще каким-то аномальным, поэтому Кенни обмяк и на вздохе уткнулся ему в плечо. Расплакался, как дурак, когда кончал.       — Я буду припоминать тебе это до конца жизни, ты осознаёшь? — сказал Кайл, когда стало слишком жарко и липко, до мерзости. Он насмешливо щурился, как лисица, но его пальцы, удерживающие плечо, были по-странному добрыми. — Кенни ревет, когда трахается.       — Ну ты и полено. А Кайла отшивают мальчики, — незлобно отозвался он, укладываясь голой спиной на зачехленные шершавой штуковиной сиденья. Зачехленные, кстати, после Айковской выходки с болотом.       Кайл совершенно неожиданно не стал гавкать. Засмеялся:       — Ты только что сказал «полено», как обзывалку?       — Чердак.       — Чиполлино.       — Дровосек.       — Щавель.       — Убью тебя, если мой член провоняет твоей лимонной хуйней.       — Это не хуйня и она не воняет, а пахнет.       — Член не должен ни вонять, ни пахнуть лимонами. Какаду, — пихнул его ногой, чтобы отстал.       — Дикобраз, — принципиально не отстал Кайл, но все-таки полез заводить машину. Было жутко жарко и скомканный в пространстве метр на метр воздух начинал грызться в легких, как будто с кислородом они надышались газообразными кактусами.       Потом они размякли под врубленным до отказа кондиционером, немного разговорились. Сначала перепирались есть у сахара запах или нет и заслуживает ли Твайлайт Спаркл быть главной пони, а потом Кенни сказал:       — Скоро школа.       Кайл будто знал о чем он начнет говорить, поэтому тут же откликнулся:       — Еще целый месяц.       — И какой! Чудовищный, — хмыкнул Кенни, закинул ноги на панель, рассчитывая на то, что Кайл расслабленный — вон, рука болтается из форточки, как вареная капуста, — и не начнет драться и возмущаться. — Как затишье перед бурей. Как воскресенье.       — Мне нравятся воскресенья. Воскресным утром особенный воздух, знаешь? Мягкий свет. Убери свои вонючие ноги с моей машины.       Все-таки начал. Кенни обиженно скосился на него, снова заворачивая ноги в узел.       — Это не твоя машина.       — Убери свои вонючие ноги с машины моего отца.       Они затихли. Кенни почему-то вдруг захотелось успеть устроить что-то такое тупое, как пикник — такой кукольный, на клетчатом покрывале, с черничными вафлями и крепким зеленым чаем, от которого сводит горло. Поймать бабочку с ужасающими крыльями, у которых есть глаза. Успеть все, пока не закончился август.       Август всегда ощущался ожесточенным, пасмурным, как перед штормом, нагнетающим, как пять минут до середки ужастика, а этот август — особенно. Оставалось немного до выпуска, еще меньше — до восемнадцатилетия. Типа, очевидного конца всего, что у него было. Было у него не так уж и много всего.       Четыре штуки, да? Как четыре всадника апокалипсиса. Чехарда, школа, счастливая Карен, Кайл. Чехарды давно не было, Карен рыдала, свернувшись в улитку на постели, каждый вечер — стены жутчайше тонкие, все было слышно, — школа кончалась, Кайл… Кайл казался летним призраком. Кенни часто, когда взбаламученное сознание застывало, мультяшно-ненормально, как вдруг замерший дождь, представлял, что ничего и не было, что все это — гиперреалистичный бэд-трип, и он вот-вот проснется с иссохшейся глоткой, мясорубкой в желудке, колотящимся всем: сердцем, пальцами, кровью в артериях, стеклами в окнах.       Он ложился на ковролине, представлял, как из его глаз течет кровь. Представлял солнечное море: пляжный футбол, небо, смеющееся в велосипедных зеркалах-кружочках, загорелых милашек в матросках, раскаленный асфальт, ребенка с мороженым, размером, как его голова. Счастье, наверное.       Дыхание начало прерываться, как игрушечное, и Кенни быстро выпалил, чтобы не опомниться и не начать жалеть:       — Пошли на пикник.       Кайл был ответственным маленьким водителем и действительно редко когда надолго отрывал глаза от дороги, но сейчас он повернул голову таким четким движением, как филин, и уставился на него.       Кенни, не моргая, смотрел на стремительно меняющееся небо над горами. Ощущение нарастающей глупости настигало. Потом Кайл спросил:       — Ты вообще в порядке?       Добавил:       — Ну, в смысле… я никогда особо не интересовался. Я столько говна тебе наговорил, а мы просто перешагнули через это. И ты ведешь себя странно, — Кенни не смотрел в его лицо, но прекрасно знал какое на нем выражение: разочарованная заинтересованность, и будь она проклята!       Небо, горы, деревья, похожие на поделки из ваты. Небо, горы, деревья. Солнечная кругляшка. Похожа на пивную крышку. Кенни постарался выдохнуть как можно незаметнее и обернулся к нему. Разочарованная заинтересованность полыхнула клинком по роговице, собственной персоной, да. Он по привычке принялся разглядывать разросшийся веснушкопокалипсис у Кайла на переносице. Пластмассово улыбнулся:       — Что было то прошло, чувак. Хочешь обняться и расплакаться, размусолить все сопли друг другу по футболкам? Попить винишко, пожечь письма? Ну какая же ты девчонка, — беззаботно боднул кулаком в плечо.       Кайл все еще смотрел на него, и все так же беспокойно, так, что захотелось блевать. Бутер с подкопченной просрочкой и теплыми огурцами, который он зажевал с утра, стал, кажется, подступать к горлу.       Кенни начинал раздражаться и грустить одновременно, поэтому побыстрее договорил:       — Мы просто шутили, окей?       — Выглядишь, как будто сейчас лопнешь. Как гнойный прыщ, знаешь, — пожал плечами Кайл, наконец отворачиваясь. Уже начал хмуриться, меланхоличный холерик, господи. Лучше бы они подрались, конечно.       — Выглядишь, как будто тебе нравится лезть к людям в трусы, — буквально! Ха!       Кайл только ожесточенно зыркнул на него в ответ:       — Мир не такой злой, как тебе кажется.       — Отъебись, а, — беззлобно огрызнулся Кенни.       И он отъебался. Удивительно: всю оставшуюся дорогу они молчали, этой великолепной добровольной тишиной, когда она вязкая и приятная, как пряный горный мед. Кенни смотрел в окно и выстукивал Металлику пальцами.       Когда он зашел в дом, было так заторможенно тоскливо, как непогода в большом городе. Высотки, разбивающиеся о дождь, — высотки сражающиеся за солнце. Вентилятор с одной лопастью бесполезно вертелся в углу гостиной. Фикус затухал.       Отец безучастно потягивал пиво перед ворчащим ящиком. Он был взъерошенный, как щенок, уставший, будто хромой, как-то странно сморщенный.       Шевельнулся, когда услышал дзыньканье ключей, как негромко захлопнулась дверь. Поднял голову. Свет облизнул его лицо — и он оказался таким старым и незнакомым, что Кенни, всунувший голову в проем, почти вздрогнул. Вовремя сдержался:       — Эй, пап, — улыбнулся.       — Здорово, — хрипло оживился он, немного выпрямляясь. Становился почти воскресшим, когда улыбался. — Твоя мать оставляла что-то на кухне, иди поешь. Ты с работы?       — Ага, — Кенни не был с работы, конечно, просто так было проще. Отвертелся и поскакал по коридору, как робопес.       Нужно было отвлечь Карен от грустностей, по-настоящему сварганить что-то на кухне, постараться не умереть от настигающих мыслей, потом — придумываний, потом — навязчивых шевелений в той части черепушки, которая возле лба.       У Карен была крошечная комната-букашка, но она ее нежно любила: выцветшие постеры с Тотали Спайс висели над столом, несимметричные звездочки, по две в каждом углу — с одной стороны стены, и с другой, плюшевый кошмар гнил, сваленный в муравейник на краю кровати. Во втором ящике комода хранились записки Богу, извинения каждой из подружек, самодельные наклейки, рецептурные успокоительные. Лезвия — иногда, она перепрятывала каждый раз, когда Кенни начинал беситься и грозился перевернуть всю комнату.       — Живешь? — заранее уточнил Кенни, занырнул в комнату, уцепившись руками за верх дверного проема.       — Стараюсь, — отозвалась Карен, не вздрагивая, хоть и сидела спиной к нему. Такое трогательное доверие. Ну, или она была не против, чтобы ей свернули шею. — Чего ты?       — Проверяю. Хочешь чего-нибудь?       — Поставь мне чайник.       У нее было полно маленьких бзиков, как, собственно, и у Кенни, только немножко с другой крайности: она до слез боялась громких звуков — грозы, боевиков (особенно с выстрелами), разбивать чашки и включать чайник, сильно хлопающих дверей и сильно громких людей. Кенни, если честно, беспокоился, что с ней становится, когда его нет рядом, но ничего с этим не делал.       Добровольно отпускал пылающий вагон с голосящими пассажирами катиться вниз по склону. А что он мог сделать?       Он всегда был для нее старшим братом — таким выкрученным до болезненности образом, и в этом тоже была своя любовь. Все вокруг было мерзким, поэтому и любовь вышла такой же. Уродливым младенцем — зато каким! Это Кенни научил ее воровать важные ценности из магазинов — туалетную бумагу и консервированную рыбу, — обманывать банкоматы и автоматы со сладостями. Пугал длиннорукими призраками и саблезубыми тигрицами, потому что ночью на улице страшно, а превратить это в приключение, сказку про бандитов и геров, — веселее. Практика. Учил обращаться с плитой и оружием. Кататься на двухколесном велосипеде и коньках, писать прописью, плести из бисера и рисовать акварельные закорючки, чтобы было похоже на русалочьи хвосты. Или бензиновые разводы. Варить кашу дольше, чем сказано на упаковке, чтобы получалось побольше. Вырезать на дереве и не бояться подпольных барабашек, и заводить друзей, и стирать водолазки, чтобы ткань не скатывалась комочками, и пришивать пуговицы, чтобы незаметно.       Они всегда были сами по себе, а когда Кевин смотал отсюда, как он сказал: «подальше от этого дурдома», то остались вдвоем против целого мира.       Карен никогда особо не нравились люди: она росла маленькой нелюдимой обезьянкой с цепкими пальцами и слезливыми глазами. Любила рассказы про всякую дьявольщину и кровавых баронесс. Странно, потому что она была пугливым, как мышка, ребенком, — наверное, проецировала.       Это было нормально, потому что казалось вечностью.       Кенни на секунду застыл, вцепившись взглядом в ее топорщащийся затылок. Из макушки высовывались отрастающие светлые корни. Хвостики туго торчали в разные стороны. Забавные резиночки.       Она выглядела, как маленький покойник, и это что-то с ним сотворило: беспомощность внезапно нахлынула и принялась, как будто, откачивать кровь от сердца к ступням. Кенни покрепче схватился за стену, если вдруг что — не хотелось думать. Стал отчего-то стариком и ребенком в одном теле.       Чуткая Карен сейчас же оказалось рядом. Заглянула в лицо и ничего не сказала, потому что Кенни этого бы не перенес, а они слишком знали друг друга, чтобы это упустить.       Они выпили чая, доели кругленькие сахарные малинки. Потом Кенни сползал в зал, оцепленный дрыхнущим отцом, выудил заначку из наволочки и пару звякающих бутылок, — чтоб было.       Карен постояла, замерев в проходе, наблюдая, как он орудует кончиком вилки, формируя неуклюжую дорожку.       — Ты такой страшный, Кенни, — так сказала и ушла.       Если мир не злой, то он — чертополох. Ей богу.       Следующее утро пришло внезапно, как удар в солнышко. Ослепило: он, кажется, отрубился, когда оставлял частичку своих внутренностей в унитазе. На голове был кавардак, в голове — хуже. Вокруг — пиздец. Кафель, заляпанный засохшей слюной и грязной водой, накапавшей из протекающей раковины. Батарея, корявая из-за плохой покраски.       Он еле подобрал свое оцепеневшее тело. Еле опомнился.       Тяжело.       С Кайлом они не ссорились, но почему-то видеться перестали: на целую неделю — бесконечность в их укороченном формате последнего в этом мире августа. А когда увиделись, он выглядел воспаленным, как так и не начавшаяся простуда — самая отстойная. Немного был похож на заблудившегося призрака.       — Я тебе звонил, — обвинил, не поздоровавшись. Кенни не совсем понял откуда он тут оказался: просто выскочил, скример, прямо перед лицом, лохматый, как спаниель. Он почему-то был таким ярким, как выкрученные настройки цветокоррекции. Заболели глаза.       — Да? — Кенни сидел возле продуктового, скорчившись как поганка, и пил теплое молоко. Ненастоящее, какое-то клубничное месиво.       — Ага.       — Я потерял телефон. Вроде. Не помню.       Он, кажется, попялился на него еще немного и все с этим же неизвестным выражением — Кенни не смотрел, потому что по-вампирски прятался от солнца, — и присел рядом. Их плечи ненавязчиво прижались друг к дружке, и Кайл выудил утешительную сигарету из-за уха, как фокусник.       Внутри нескончаемо барахталось что-то живое, склизкое, как улитка без панциря. Задыхающееся сердцебиение тревожилось внутри грудной клетки. Курить отчего-то было противно — дым ощущался, как сгоревшее печенье.       Кайл сидел тут, тихий и уютный, вертел завязки шортов на пальцах, и Кенни вдруг подумал, что если бы — ебать в рот это если бы! — мир сгенерировал их в другом измерении, в одной из невероятных вариаций человечества, в одной из тех концептуальных мультиреальностей, где у людей есть щупальца или, может, чешуйчатые голени, то ему бы повезло побольше. Типа, ненамного — ему бы хватило одного малюсенького счастья. Или тележки беззаботного детства. Щупальца было бы неплохо.       Возможно, тогда бы все сложилось иначе: он смог бы быть Кайлу — тому, параллельному Кайлу, — как Стэн, а не как криповый чувак со школы, который покуривает по вечерам и дрочит на фэнтези-хентай. Кенни ведь даже не дрочил на фэнтези-хентай, эту хуйню рассказал Картман, как главный фанбой дезинформирования, потому что однажды он пририсовал огромные сиськи цветочной волшебнице из херово анимированной короткометражки. Ее спасли бы только сиськи, как всегда и делали.       Возможно, он — точнее, не он, а тот, параллельный Кенни, — мог бы разныться здесь, как младшеклассница, а Кайл, страдающий своей деформированной жаждой справедливости, похлопал бы его по плечу, сглатывая неловкость. По-братски.       Мысли были странными, жутковатыми, такой пластилиновый хоррор. Уже начало назойливо подвывать в ушах. Эйфория от вчерашнего давно прошла, но оставалось еще это позвякивающее в местечке над ушами ощущение. Что-то неминуемое.       — Я говорил с Венди. Они приедут во вторник, — негромко оповестил Кайл, но Кенни все равно дернулся.       — М-гм.       — У Айка началась какая-то дошкольная истерия, он передавал, что спортзал превратили в конфетку. Покрасили. Заделали пол. Помнишь, там раньше можно бы ободрать все ладони, пока отжимаешься? — прервался, чтобы покусать щеку. — Пойдешь есть сливы?       Кенни сощурился:       — Это что, какой-то шифр? Ты зовешь меня взрывать супермаркет?       — Нет, правда реальные сливы, — Кайл усмехнулся. — Выросли тут, недалеко от дороги, дикие и пыльные.       — Супер. Веди, — моментально согласился Кенни. Докурил быстро и без удовольствия.       Сливы правда были вполне настоящими, маленькими и кислющими, что челюсть сводило. Они потоптались по кругу возле кустарника, специально громко матерились на проезжающие машины — напрашивались, — и без слов оплакивали лето.       Небо казалось низким подъездным потолком и дышало: правда, блять, дышало! Сжималось и опускалось обратно, все извергалось хрипами и вздохами, и стонами, и издевательством. Голова орала, как ненормальная, Кенни все время куда-то заносило, поэтому Кайл и удерживал его за запястье, — но это все равно было по-пидорски.       В какой-то момент он неосторожно спросил:       — Ты же знаешь, что конец лета не означает конец света?       Конец света как раз это, блять, и означало! Просто Кайл нихуя не понимал, хоть и очень пытался, ответственная бедняжка, и Кенни честно ценил это. Только и бесился от бессилия.       Типа: у него все еще останутся родители, и какао, и тапочки-дракошки с выпуклыми глазками, и теплые завтраки, и, когда Марш вернется, они поговорят, поплачут, может погрызут несколько неделек-обидок, но в итоге помирятся и будут опять таскаться вместе, и после окончания школы он поступит в Нью Йорк или, по крайней мере, в Денвер, и все будет охуенно. Замечательно. Кем он там хотел стать? Юристом? Врачом? Будет резать лягушек. Супер. Волшебно.       Кенни чувствовал что-то такое нежное и кровожадное по отношению к нему, что хотелось разбить его лицо. Растереть об асфальт и потом долго разглядывать запекшуюся кровь, затерявшуюся в бровях. Но он просто сказал:       — Прости, чувак, но я с трудом могу функционировать, когда не нюхаю, живу не пойми как, не пойми чем и не пойми с кем: моя сестра режет себя, чтобы не плакать, брат черт знает где, родители ненавидят друг друга, и в конце следующего года я, кажется, перееду на улицу и буду сосать хуи за десятку.       Кайл открыл рот, закрыл его, точнее, как тупая рыба, захлопнул его с острым звуком. Смотреть на него вообще не хотелось. Но пришлось — Кенни, чтобы, не дай Боже, не расчувствоваться, закинул руку на его плечо, изображая бойцовский захват чуть сильнее, чем по-дружески, и усмехнулся:       — Так что, тебе стоит воспользоваться, пока бесплатно, бро, лето не бесконечное.       Они, сплетенные в кряхтяще-сопящую гусеницу, прошли так несколько шагов: ноги внезапно задремали, так что Кенни безвольно присосался к нему одной рукой за шею, пока второй залезал в нагрудный карман рубашки — за сигаретами. Третьей, если бы она была, потрогал бы за волосы: они были классными, доставали почти до лопаток во влажном состоянии, потому что Кайл принял что-то монашеское по отношению к ним за последний год.       Когда он, воин, блять, света и чести, наконец открыл рот, чтобы — Кенни прекрасно знал, что он хочет сказать! Мог предположить: что-то мирское и абстрактное, абсолютную мерзость, и он не уверен, что удержался бы и не сблевал себе под ноги — желудок превратился в полуинвалида за последнее время.       Поэтому он предупредил:       — Я реально ударю тебя, если ты сейчас начнешь говорить… блять, о том, о чем ты хочешь начать говорить.       Кайл ожидаемо запротестовал:       — Так возможно, тебе стоит подумать про это и перестать притворяться неуязвимостью.       — Я и есть неуязвимость, милая, за мной как за каменной стеной.       — Кенни.       — Не нуди.       — Ты не хочешь, чтобы тебе помогали.       — Я не хочу. Не нуди.       Он выглядел почти оскорбленным, когда они наконец пересеклись взглядами.       И если Кенни был ребенком, пропадающим в хитросплетениях фантазий, то Кайл — тем, кого нянчили вундеркиндом с пеленок. Типа, юный гений с неоспоримыми лидерскими замашками: его социальную батарейку аж коротило от такого рода активностей, этих движух с организационной деятельностью. Звереющая толпа наперекор нормальному подзаряжала его. Затаскал бедного Стэна, флегматичного котенка, по всему многообразию своих занудных развлечений еще с начальной школы. Он будто был создан, чтобы стать разочарованием. Или рок-звездой. Его мама была по-настоящему безумна в этом плане, и было неудивительно, что он старался.       Просто это странно, что никто из них не смог стать нормальным — этот мир был причудливым.       Они одновременно вздохнули.       — Окей, — сказал Кайл.       Кенни кивнул.       — Просто мне кажется, что лучше скорей сдохнуть, чем чувствовать себя настолько беспомощным, — он продолжил.       Они медленно плелись вдоль дороги так, что она почти не менялась. Только пищала сверчками. Ветра не было, ничего не было, и момент казался выстраданным: замершим, как громкие часы посреди города, та неоспоримая вечность. Кенни улыбнулся, прикурив. Кайл тоже попытался, но получилось только это его движение губами, то ли «еще слово и я сверну тебе шею», то ли «мне тебя жалко».       Добавил:       — А ты даже и не против.       Кенни пожал плечами.       — Зря надеяться, это как паралич после попытки самоубийства — худшее, что только можно представить.       Кайл хотел нахмуриться, но его брови смешливо задрожали. Он тихо прыснул куда-то в шею:       — Ты издеваешься?       — Эй, я правда говорю!       — Криповые сравнения, если хочешь узнать, как это выглядит со стороны, — доброжелательно объяснил он. — Турбо билет в дурку.       — Ты опять нудишь.       — Я твоя совесть, — он сделал гордое лицо, но было видно, что ему смешно.       — Вот это уже мерзость, бро, — расхохотался Кенни. Дым тут же принялся раздирать горло, он — кашлять.       Кайл тоже засмеялся и захлопал его по спине так, что его стонущие кости чуть было не посыпались внутрь грудной клетки, как доминошки. В нем, кажется, тоже иногда просыпались насильственные нотки. Те, которые тесно связаны с любовью. Если что.       — В следующей жизни, надеюсь, я буду владельцем кортеля. Знаешь, нюхать кокаин с ножа. Курить эти классные кубинские сигары. На своей вилле, — сказал Кенни, когда ему уже немного поплохело, а Кайл начал икать. — Куча яхт, куча цыпочек в купальниках, а?       Он мечтательно прикрыл глаза, делая длинную затяжку. Кайл хмыкнул:       — Когда ты сказал «цыпочек», я почти поверил, что ты наркобарон.       — Сладенькие сучечки в купальничках.       — Ну ты и гандонище, Маккормик. Отрасти усы, тебе пойдет.       Кенни, отхихикавшись, тайно взглянул на него сквозь ресницы, старательно пытаясь проглотить это ноющее ощущение. Это все из-за их долбаебского лета, любовного единства, братства, основанного на честном избегании. Такое осознание. Крышесносно. Кайла хотелось сводить, там, в парк, захомячить сахарную вату, потыкать в малюсеньких человечиков с колеса обозрения. Чего-то такого нормального — чрезмерно. Аж страшно стало.       Они, как-то незаметно, не сговариваясь, решили стоически игнорировать зачинающийся рассвет апокалипсиса, что бы там не собиралось случиться в сентябре. Дружили: родители Кайла его на дух не переносили, потому что, ну, он криповый чувак из школы, покуривающий по вечерам и дрочащий на фэнтези-хентай, это во-первых, и потому что он бессовестно называл взрослых по именам, это во-вторых, но в какой-то момент Кенни опомнился, сидя у них на кухне, когда помогал отцу Кайла решать немецкий кроссворд.       Он как-то раз услышал, как Шейла говорила мужу про него:       — Он ведь просто ребенок, которому не повезло родиться там, — она потупилась. — где он родился, — ну, не то чтобы она была не права, но слышать это было неудобно.       Много чего еще происходило, хоть и ощущалось будто через подушку.       Айк, которого на лето побрили под двоечку, снова оброс и наконец перестал походить на облысевшего пса.       Вывеску магазина у дома заменили на розовую барби-хреновину и теперь он походил на вход в бордель.       Спортзал правда починили: они с Картманом слазили туда на разведку и наполучали пизды от засевшей там банды озверевших от трехмесячной свободы семиклассников. Картман ожидаемо оскорбился и в отместку нарисовал толстый член, больше похожий на мартышку, на двери их кабинета.       Венди и впрямь нафотала очень много жуков. Ну прям, очень много. На показывание и рассказывание о каждом ушло больше полутора часов, на протяжении которых Стэн озлобленно жевал дайконовый салат в другом конце кухни.       И, разумеется, черт знает о чем Кайл и Стэн разговаривали, но они ушли перекурить, оставив Кенни с Венди, жуками и перевозбужденным Айком, впервые видящим девочку настолько близко, а когда вернулись ожидаемо были такими же друзьями, какими расставались. И это было настолько естественно, что никто не стал акцентировать внимание.       Кстати, Додж вернулся с расплющенным аж до мяса правым боковушником, потому что Марш херово вписался в поворот.       — Он выглядел так, будто сейчас уляжется на шоссе, я вам говорю, — рассказывала Венди, с каждым словом ее возмущение нарастало и она стукала Кайла по плечу все сильнее и сильнее. — Мне еще два дня пришлось вести в одного.       Карен нарисовала Кенни на ногтях сине-голубые черепушки, и это было охуенно, хоть ногти и воняли шпаклевкой весь оставшийся день. Лак она утащила из магазина Все за доллар, так что ожидаемо, что с этим запахом его и похоронят.       Похолодало, и Кайл снова влез в свои огроменные берцы и начал выглядеть угрожающе и восторгающе одновременно.       Кенни чуть не отхреначил себе руку по локоть, когда пытался управиться с дрелью. Зависал под потолком, акробатическими трюками удерживался на хлипенькой стремянке. Мама, конечно, стояла тут рядом, держала ее, но на самом деле была по уши в переругиваниях по телефону, который ловко удерживала прижав плечом к уху. Стремянка грохнулась, Кенни — тоже, дрель чуть не отхреначила ему руку, и это все. Справедливости ради, мама была по-неловкому виноватой весь оставшийся вечер, какими бывают взрослые, которых никто никогда не учил проявлять любовь.       Кенни любил маму такой тоскливой любовью, которой любят рыдать под готик рок.       В центре города начали готовить осеннюю ярмарку, и теперь там всюду пахло яблоками (подгнивающими), свежими деревьями и — отчего-то — порохом. Это было абсолютно замечательно и совершенно отвратительно одновременно, потому что Кенни нравились теплые яблочные пироги и кислый морс, и даже мохнатые свитера с горлом, шлифующие по коже, как самый настоящий наждак, но осень — отстой. Каждую осень по дороге домой, когда начинал круглосуточно тарабанить дождь, размякал до жижеобразности асфальт, невозможно было ни пройти, ни проехать аж до самой двери: все хлюпало, как самые мерзкие инопланетные сопли. Когда они были младше, а Кенни — совсем козявкой, Кевину приходилось осенью и ранней весной хватать его за подмышки и доносить до крыльца. Потом он делал так же с Карен.       Это даже удивительно, что точнехонько на первое сентября, небо не начало реветь, земля — трескаться и расходиться, и когда Кенни открыл глаза, то некоторое время просто сконфуженно втыкал в потолок.       Потолок был обычным, в сиреневую крапинку, похожую на космическую паутину.       Кайл, кажется, решил стать его мамкой или как бы не называлось то, что он теперь всюду таскал его за собой. Кенни по привычке хотелось погнить, погиенить с сестрой на кухне, накуриться по самое не балуй, конечно, — сделать из начала семестра трагедию, — но Кайл все испортил, и они накуривались по самое не балуй вместе, что на трагедию было не сильно похоже.       Он не был особо против, но Кайл, лежа вниз головой на его кровати, выглядел настолько же уместно, как пятая нога у собаки. А потом он еще и позвал:       — Эй, Кен, знаешь что?       — М?       — Ты круче, чем старшеклассница в полупрозрачных колготках.       Мозг был мягким и раздобренным, и булькал этой странной кисельной текстурой, так что Кенни вообще никаких эмоций не пережил и просто долго посмотрел на него, прищурившись, и сказал:       — Ну ты и педик, Брофловски. Нет ничего круче, чем старшеклассница в полупрозрачных колготках.       Кайл дернул носом, как кошка. Его лицо было все красное от того, что он, вообще-то, болтался вниз головой, уперевшись макушкой в пол.       — Ты бы насмотрелся на них, если бы пошел в школу.       Кенни тцкнул. Он делал особо вкусную затяжку и никакие колготки его сейчас особо не интересовали. Смазанный воздух перед глазами был настолько детальный, что можно было разглядеть всю химическую таблицу между его колыханиями.       — А ты почему тут? Я забыл.       Кайл пожал плечами.       — Слежу за тобой.       — Маньячелла. Твоя батя и так меня не любит, прекращай фангерлиться по мне, — Кенни зевнул, раскидывая ноги по линолеуму морской звездой. Щепки принялись кусать между лопаток.       — Он тебя не не любит.       — Это все что тебя смутило? — хотелось смеяться, но осушенное до корочки горло издавало только те звуки, которые можно услышать из холодильников в морге.       — Ты антисоциальный и еблан, Кенни, — лениво отмахнулся Кайл. Тоже был разнеженным и уставшим посреди дня. — За тобой глаз да глаз.       Кенни смотрел на него, ему думалось про то, что это все — Кайл в его комнате, заинтересованность Кайла в нем и его тупой комнате, и его шортах, пропахших едкими благовониями, и эта богемная атмосфера, — возможно только засчет того, какой Кайл маниакальный в некоторых понятиях. Неугомонный синдром спасателя, что-то из этого спектра. Раньше у него был Стэн, а сейчас заменительная-Кенни-терапия, и они оба просто жили с этим с одной только разницей: Кенни осознавал это, Кайл — нет. Кайлу бы точно захотелось поцеловаться с перекрестком в час пик, если бы он догадался.       Венди однажды сказала, что он смог бы основать культ своей личности или продвигать радикальную повестку, или выдвинуться куда-то в важные шишки. Он засопротивлялся конечно, но это была правда. Президент Брофловски звучало как надо.       Кенни, расслабив зрение, смотрел на то, как расплющенное солнце стекает по его щеке на шею, потом на ключицы, и вниз, за воротник футболки, и был, вроде, даже доволен. Кажется, Кайл был способен на все: спасти мир и африканских детей, и черепашек, и пушистых диких котят, и австралийских беженцев, — и Кенни. Возглавить войско, оседлать комету, вытащить Дьявола из преисподни, построить хрустальное великолепие из чудес, господи, то, что Кенни испытывал по отношению к нему способно было убивать. Что-то между боготворением и самыми платоническими братскими чувствами.       В этом не было никакой особенной романтики, это было просто жестоко и мило. Настолько же очаровательно, как хочется раздавить котенка.       Потом все вообще прекратилось, все звуки, которые поступали извне — затихли, и все воспоминания об этом вечере позже сводились к тому, как Кенни разглядывал начинающий плесневеть угол окна, как по нему расползается что-то похожее на кровь лесных нимф — только летних созданий, которые на зиму перебираются к людям на чердаки и в другие заброшенные теплые помещения.       Чердаки, кстати, удивительные места, разящие во все стороны своей недействительностью и пространственной постоянностью — кажется, они навсегда остаются в том же самом неизменяемом состоянии, какими были тот пятый десяток лет назад, когда их стоили. Что-то за гранью физики. Марш как-то рассказал, что он нашел на своем почти старинную глиняную пепельницу в форме помятой слоновьей головы.       Думал про пепельницы и про гоблинов, и про яблочное варенье с чаем, и про то, что он бы всю жизнь так провел, откисая за телевизором. Курить траву, пить пиво, смотреть Сейлор Мун. Догнивать свое столетие. Любопытное мышление: Венди бы сказала, что так и зачинаются хикки, инцелы, еще кто-то там.       Да просто жизнь нешуточное говно. Устрашающее, нешуточное говнище.       Кенни привык быть один — это без лишнего драматизма! — он просто был: он и цветочные утра на работе, которые он проводил наворачивая зигзаги возле шоссе, он и заброшенные окраины, он и жирный косяк, он и его красный монстровелик, ездящий со звуками зомби-ведра. Здорово было петлять по району, разглядывая окошки и погнутые заборчики и белые лица грустных ребятишек. Он и тот чай с заправки со вкусом выжатой тряпки — на крайняк. Он и папа, и бутылка пива.       Он и кто-то еще? Забавно и странно, и ему слишком похуй.       И Кайл просто появился в его жизни, и Кенни, если спрашивать, не сумел бы ответить, хорошо это или не очень. Они друг другу нравились: без любви или высоких чувств, но нравились просто по-человечески, что было важнее. Если спрашивать Кенни, опять же.       Он был влюблен однажды: в кудрявую принцессу из старших классов. Она была мистической, как призрачное создание с Озер, а Кенни было тринадцать, и он не особо понимал любил он ее или ненавидел, — но влюблен был однозначно. Это сахарное трепещущее ощущение: ладошки потели, коленочки дрожали — все это было. Когда однажды она разрешила Кенни подержать ее за грудь (через лифчик), он думал, что отбросит коньки прям тут, в этом помойном месте, где принцесса смотрелась, будто была слишком качественным влажным сном. Не умер, но на всю жизнь запомнил на ощупь ткань ее дорогой атласной рубашки.       С Кайлом такого не было — это же, блять, Кайл, даже когда рука Кенни была в его трусах, это не выглядело, как что-то интимное или волшебное, или хоть что-то напоминающее ту эйфорию, которая барабанила в ушах, проникала разрядами через весь мозг и спускалась прямо в штаны.       Кенни просто смотрел в его глаза, Кайл смотрел в глаза ему. Его брови дергались, ресницы подрагивали — это было мило, и представить горячую латиночку или еще что-то дрочибельное, только с Кайлом, не получалось, ведь он постоянно закусывал щеки, кривился, кусался, колупал футболку или кожу, делал все эти нервные кайлоштучки, которые только он и мог, — лицо Кенни, видимо, было достаточно отстраненным, чтобы ему становилось неловко.       Пусть ему и нравилось на него смотреть: Кайл удивительно перестал походить на глуповатого лягушонка, каким был в детстве — у него был прямой ровной нос, пусть и со смешным кончиком, полупрозрачная акварельная кожа, и все лицо и плечи, и ноги были острыми, будто его выводили твердым карандашом по картону.       Пиздец, как странно. Смотрелось, как какая-то неприкосновенная красота. Кенни мог бы целовать его плечи, делать какую-то подобную тупость, но Кайл таких желаний не проявлял и это было супер по-гейски, поэтому они просто дрочили друг другу время от время.       Венди (Господи, храни Венди), кстати, обо всем догадалась очень скоро. Была физкультура, Кенни страдал ебланством и валялся на трибунах, клацая в забавную головоломку, которую спер у Баттерса, когда она образовалась рядом с ним — нахмуренные бровки, коленки участливо повернуты к нему, это выражение, как там его? Ебать его рот, точно. Разочарованная заинтересованность.       — Вы что устроили?       Кенни деланно удивился, склоняя голову к плечу.       — А?       — Не знаю с чего бы мне начать, — она была недовольной, а потом сделалась сразу супер-гипер-недовольной. Кинула безвольный взгляд на поле: там где-то был Стэн, и Кайл, и большая половина мальчиков. — Почему ты прогуливаешь? — кивнула на скачущих одноклассников.       Кенни хитро сощурился, подпирая голову рукой.       — Да ладно тебе, не стоит начинать настолько издалека.       Венди тоже сощурилась, только уже немного раздраженно. Если Кайл — мистер Справедливость, то она — заслуженная миссис. Они бы точно замутили, если бы оба не были настолько невыносимыми.       Она перецепила ноги в косичку и надула губы. Сказала:       — Как скажешь. Ты собираешься трахаться с Кайлом, а потом просто разбить ему сердце?       Кенни чуть не расхохотался. Серьезно! Венди, конечно, бы дала ему затрещину, если бы он не удержался, но это стоило того. Она, видимо, поняла и заранее сделала училковский вид: подбородок вверх, брови — к переносице. Ну и зануда, Кенни ее обожал.       Разбить Кайлу сердце звучало, как оксюморон, ей богу. У них не было никаких завоеваний сердец, чтобы его можно было разбить, в конце-то концов. Прям точно не было. Да даже если учитывать то, что Кенни был намного легкомысленней его, даже он не мог быть настолько камнем, чтобы не понять, что Кайл влюбился в него или что-то типа того.       Слово «влюбленность» прозвучало настолько иррационально, когда лизнуло мысли, так сладенько защекотало в горле, что Кенни аж моргнул — заторможенно, со стороны как дебил, наверное.       — Чего?       — Не строй идиота, Маккормик, — рявкнула Венди. Включила хорошую подругу.       Это было немного обидно, потому что Кенни только начинало казаться, что они даже дружат, а потом она делала так — расставляла явные приоритеты. Сначала Стэн и Кайл — двойняшки, потом — другие. Сплошная жертвенность. Девчонки сами по себе странные, так она еще и ведьма со странным выражением привязанности.       — Я не строю идиота, это ты строишь из Кайла неприкосновенную девственницу, — ответил Кенни, недовольно фыркнув.       — О, да? — разозлилась Венди.       — Да, — Кенни не разозлился, но нахмурился. — Кайл разобьет мне ебало быстрей, чем я ему сердце.       Венди перевела взгляд на поле, пересекла его пару раз ожесточенным влево-право-влево, потом резко выдохнула и опустила голову.       — Мне кажется, мы все совсем больше не дружим. И только я пытаюсь что-то делать, чтобы это исправить, — пробормотала она, разглаживая пальцами переносицу. — Это же я утащила Стэна в поездку. Думала, что он и Кайл побудут вдали друг от друга, наскучаются и, — она загнанно покосилась на него. — сдружатся обратно. Детское мышление, я знаю!       — Я еще ничего не сказал, — усмехнулся Кенни. Хотелось соленых соломок. — И мышление скорей родительское.       Венди снова мазнула по нему расстроенным взглядом. Челка разметалась по самые глаза беспокойным клубком и скрыла сморщенный лоб. Кенни договорил:       — Просто ты мамкаешься с ними, а не дружишь.       — И они подружились обратно, чтобы не волновать меня, да? — спросила она, но фыркнула так, будто это был не вопрос. Он все-таки ответил:       — Я не знаю.       Венди вздохнула, придвинулась ближе, чтобы улечься щекой ему на плечо. Ее магические волосы сразу заметались повсюду, лезли, стремясь забить Кенни глаза и глотку. Потом утихомирились, а Венди даже дышала обиженно и разочарованно, и, видимо, ей хотелось плакать и драться одновременно.       Этим днем он старательно прятался по коридорам, прогулял еще два урока и свалил домой на своих двух, хоть Стэн и стабильно подвозил его, Кайла и Венди на своем Додже. Просто его заебали они все — и Кайл, и Венди, и даже Стэн пусть он-то как раз ничего ему не сделал, а его тачка таки была охуенной. Детское желание расплакаться до соплей жужжало в ноздрях, и его пальцы колотило, как в треморе, поэтому он всунул их в джинсы, чтобы хоть как-то угомонить. Хотелось, чтобы все перестало и прекратилось, и вернулось туда, откуда начиналось: на заправку — он бы никогда не дал Кайлу травы, если бы знал, к чему это может привести. И тем более, не стал бы с ним ни торчать, ни трахаться, ни целоваться, ни, блять, разгадывать кроссворды с его отцом.       Маленькое действие — большие последствия.       Кенни, пока полубегом летел по улицам, сделался сердитым, как бык, и это было так интересно и неожиданно, и голова трещала, как сломанный магнитофон. Хотелось бить посуду и ломать пальцы, но дом вдруг возник перед ним так внезапно, вырос, как из-под земли. Кенни вошел, передвигая ногами, будто деревянными спицами. Он оцепеневше посмотрел на скелет кресла, выглядывающий из уголка, который разодрал один из его родственников. Постоял так. Почти как ниндзя — так казалось — прошмыгнул в зал и сунул руку под подушку. Карен была в школе. Света не было. Порошок казался подобным сладкому подарку на Рождество, и Кенни пришлось покусать себя за уголки губ, чтобы не начать лыбиться, как идиоту.       И, да, он выпил сколько-то до состояния Абсолютная Мерзость — просто залил в себя самую дешевую спиртягу, которую отец хранил в ящике возле лестницы, потом завалился Карен в комнату и уснул, уткнувшись в ее зареванную подушку. Было тепло и перед глазами плясали всякие замысловатые узоры: зигзаги, полые звезды, круги, руны.       На следующее утро (или что это было за время суток) его растолкал почему-то Кайл, и похож он был на злобного ангела, если такие, конечно, существуют, но Кенни мог поклясться, что когда он только открыл глаза над его макушкой болтался нимб и светил повсюду этим мягким божественным светом. Боговнушением. И был злым, да.       Кайл был первым, что он увидел, и первым, что он услышал, было:       — Клянусь, я тебя убью нахуй.       Может он еще что-то говорил, но потом Кенни снова отрубился. Так показалось, но на самом деле просто зрение или память, или и то, и другое сдали и вернулись только, когда он сидел на кухне, грея руки о кружку горячего молока. Кайл был тут, но уже не злой, только слегка раздраженный и очень печальный: эта эмоция на его лице отражалась зубастой тенью. Игрался с зажигалкой, щелкая и подкидывая, и крутя-вертя ее. Карен тоже сидела здесь, на стуле напротив него, и выглядела еще хуже, она обнимала себя руками за плечи и глаза ее были на мокром месте.       Кенни кашлянул и захрипел:       — Брофловски, ты случайно не ангел?       Было заметно, что Кайл вздрогнул, будто реально собирался подпрыгнуть, как диснеевская мультяшка, но только повернул на него голову и снова сделался злым. Видимо, хотел въебать или по крайней мере — наорать, но его спасла Карен, которая тоже встрепенулась и пропищала:       — Кенни! — и переметнулась на его половину стола, чтобы влезть на коленки. Она была уже слишком большая для этого, но Кенни, хоть и растерялся, все равно закряхтел, компонуя ноги, чтобы было удобнее.       Он мягко вздохнул в ее затылок и перевел взгляд на Кайла, стараясь выглядеть достаточно несчастным, чтобы он перестал сучиться. Типа, он же искренне ничего не понимал! Если они устроили весь цирк из-за того, что он, ебать дело, выпил ту водку, то это полная хрень. Он делал так с тех пор, как ему стукнуло двенадцать, и мало кого это заботило.       Кайл не перестал сучиться, но немного успокоился и скрестил руки на груди, облокачиваясь бедрами о холодильник. Его волосы были собраны в пучок и забавно торчали. И он молчал, оставляя всю неловкость покоиться на плечах Кенни. Пришлось снова кашлянуть — горло надрывалось — и сказать:       — Эм, — этого хватило, чтобы Карен, дернувшись, отвлеклась от рыданий ему в шею, и он воодушевленно продолжил: — Подгонишь мне немного водички, милая?       Она охотно вскочила и принялась греметь посудой.       Кайл не выглядел впечатленным. И не выглядел, будто собирается не только переставать сучиться, но и разговаривать. Кенни, вообще-то, не тряпка, поэтому не собирался оправдываться или извиняться, и вообще хоть как-то отвечать на эти его выделывания. Поэтому снова обратился к Карен, она как раз стукнула перед ним стаканом:       — Где родители?       Она с готовностью затарахтела:       — Мама на работе. Должна быть. У нее же всегда осенью добавляется еще одна смена, помнишь?       — Папа?       — Не знаю, — помотала головой.       Кенни сделал глоток, и вода почему-то почувствовалась, как громадный камень, ползущий к желудку. Его это не интересовало, это да, это чувствовалось, это знали все — он просто снова собирался шнырять по теням, как самоотверженный шпион, и пытаться затеряться в повседневных забавностях. Карен покусала губы и снова заговорила своим странным голосом, словно через поломанный телефон:       — Я думала, что ты умрешь.       Это звучало, как что-то, что говорят на ушко, прячась под холодным тяжелым одеялом, но они не были, и прятались только метафорически, и были не наедине — Кайл ощутимо собирал вокруг себя гневно-мрачную ауру. Кенни смерил ее горбатый силуэт через стакан.       — Мы все когда-нибудь умрем.       — Нет, Маккормик, она думала, что ты умрешь этой ебаной ночью, — наконец-таки взорвался Кайл. Это ощутилось почему-то, как облегчение, будто дышать стало проще. — И, на мой взгляд, ты был охуеть как к этому близок.       Так почувствовалось на секунду, на малюсенькое мгновение, а потом Карен опять начала сдавленно всхлипывать, а вода стала будто расширяться в глотке. Кенни поставил стакан. Что вообще произошло?       — Что вообще произошло? — озвучил.       Кайл выглядел прекрасно, когда был готов прирезать его, но не конкретно тогда, когда потенциально был способен на это: нож сверкал опасно рядом. Не то чтобы он был совсем неуравновешенным, нет, он был, безусловно, в смысле, — безусловно уравновешенным, — и безусловно не стал бы ничего такого делать, — но страшные вещи творились, а Кенни тайно любил гиперболизировать. Типа, визуализировать всякие кровавости, и не только, просто всякие вещи, никогда не собирающиеся приключаться, — веселья ради.       Поэтому он уже успел нафантазировать, как этот нож скользит вдоль кости, прорезает мышцу, и как вкусно хрустит горячая плоть, когда Кайл наконец соизволил заговорить:       — Ты употребляешь?       — Что? — хрюкнул Кенни и чуть не прыснул от того, как он это сделал.       — Ты употребляешь? Юзаешь? Торчишь? И на чем? — раздраженно принялся раскидываться синонимами он.       — Отъебись, — в надежде посоветовал Кенни, но, видимо, он натворил реальной жести, потому что глаза Кайла всколыхнулись чем-то таким ярким, как готовым извергать синее пламя.       — Кенни, прекрати, — расстроенно прошептала Карен. И, блять, он почти что забыл про нее, а ведь она сидела, сжавшись, и казалась особенно крохотулечкой на этом грубо выстроганном гигантском стуле.       Он расправил плечи, почти дернулся, неожиданно ощутив, как приторно нежная злость принялась шпарить вдоль позвоночника. Хмыкнул:       — Я, как раз, ничего и не начинаю, это Брофловски нужно перестать строить из себя женушку и вспомнить, как мы собственно влезли в то, из-за чего мы тут все, — он прикусил щеку, обводя комнату взглядом. — проводим время вместе. Каким хером он вообще тут делает, Карен? — спросил он, не отрываясь от лица Кайла, потому что — жесть.       Кайл с его рвано пылающими щеками и бровями, вцепившимися в друг дружку, и руками, которыми он доламывал зажигалку, выглядел настолько трахательно, что хотелось, чтобы он сломал Кенни череп вместо этой зажигалки, — и это был очень странный микс эмоций, что он даже порадовался Карен, сидящей и боящейся тут рядом, — ничего из этого не собиралось произойти. Если они еще вконец не озверели. Нужно переставать быть таким уверенным: их дружба с иногда-мы-дрочим-друг-другу мутировала в монстрообразную пародию на отношения, а отношения вызывали ужас.       Голос Карен звучал, будто едва-едва искажал воздух его звуком:       — Я очень испугалась за тебя, и мамы не было, и папы, и я подумала вы же, типа, вместе, и что он сможет что-то сделать, и я…       Она замолчала. Кенни смотрел, как Кайл злится, Кайл злился. Дальше по коридору капала вода, потому что ебаный потолок в его спальне все так же протекал.       Он вздохнул и это кровожадно-сладкое ощущение перестало грызть кости так же резко, как начало.       — Мы не вместе, Карен. Просто Кайлу в прикол делать вид, будто это так, — он увидел, как Кайл распахнул рот, чтобы разразиться возражениями и наораться наконец вдоволь, и закончил, усмехнувшись: — А я еблан, потому что позволяю этому происходить.       Кайл подумал и закрыл рот. Его зубы стукнулись друг о друга: это было настолько комично, что Кенни не удержался и потянулся уголком губы наверх.       — О, — отреагировала Карен. Ей было очевидно неловко обсуждать что-то такое с ним, Кенни, ведь был ей чем-то вроде родительской фигуры или, в крайнем случае, авторитетным взрослым. Даже если не являлся таковым. Ни авторитетным, ни взрослым.       — Сиди тут, — посоветовал Кенни и встал, стараясь не застонать, как дед при смерти при этом, и зашагал к выходу, утаскивая за собой окаменевшего Кайла. Спасал Карен от этого ужаса. Возвращение к образу крутого старшего брата, если бы они вдруг принялись реально выяснять отношения и лезть друг другу в трусы — метафорически, блять! — было бы мучительным, и он не знал, пережил бы это или нет.       Они выползли на крыльцо. Шевроле приветливо заблестела в мягком вечернем свете, и Кенни хотел оказаться в ней меньше всего на свете: там, раскинувшись по спинке, Кайл переместил бы свои нервные штучки на тачку — постукивал бы по рулю, кликал по панели управления, не дай Боже, начал бы щелкать окном. Там, Кайл бы вызывал ноющую ностальгию по лету, когда Кенни подумал, что сможет отрубить критическое мышление без последствий.       Кайл себя чувствовал, видимо, так же. Или улавливал чувства Кенни, он же был у нас эмпатом, все-таки.       — Дорос до разговоров? — прокомментировал он.       Кенни сморщил нос.       — Не представляешь, как я бы хотел, чтобы мы просто трахнулись.       Кайл улыбнулся, будто он сказал что-то про Рождественские пряники или рисование сиськами — в этом был весь Кайл. Рисование сиськами, кстати: странная тема, но по-классному, это причина номер два по которой он бы их себе хотел. Первая очевидна, конечно: мацать. Кенни насильно сглотнул мысли, пока его не начало нести, и спросил:       — Ты любишь Стэна?       Кайл не удивился. Пожал плечами:       — Не знаю. Думаю, я чувствовал к нему что-то, мы ведь были так близки все это время. Никого ближе него у меня не было, — он рассеянно перевел взгляд и уперся им в Кенни, будто смотрел на дерево или забор. — А у Стэна было — Венди. Вот мой мозг и сгенерировал это… влюбленность или хуй знает, что-то похожее, что было у него к ней. Будешь курить?       Кенни слегка залип на то, как перекликается это спокойное безобразие, покачивающееся позади Кайла: елки, пронизывающие небо, далеко влево уходящие домики, изъеденные брусья, из которых было выстроено все, от забора до сарая-пристанища лопат и великов. Он удивленно заморгал. Кайл протягивал ему худую пачку с торчащей прям в ней зажигалкой.       — Спасибо, — смутился Кенни, но сигарету с готовностью впихнул между губ.       Было холодно, потому что он был в одной водолазке, а бушевал октябрь, и в климате, как тут, сейчас было еще до удивительного тепло. Кайл обхватил лицо руками и присел на корточки, невербально намекая, чтобы Кенни уселся рядом. Кенни уселся.       — Ты был одной из важных вещей, на которых строилось мое самоощущение, — поделился. Одной из Штук, но ему разве так расскажешь.       — Охренеть, — задумался Кайл, затягиваясь. В том, как он курил, было что-то из художественного. — Звучит серьезно. Для тебя.       Кенни рассмеялся:       — Вот это звучит…       — Я не это имел в виду, — тут же оборвал его Кайл, скосившись. Радовало, что вид он только скривил недовольный, а на самом деле выглядел, будто на него наконец сошло то меланхоличное разговорчивое настроение. — Придурок. Я имел в виду, что ты подаешь себя так, будто не относишься к серьезно вообще ни к чему. Ты вообще в курсе этого?       — Меня это радует, — Кенни пожал плечами. Ужасно, если честно, хотелось приблизиться и затактилиться с ним как-то, потому что они все время, уже как три с лишним месяца, не отлипали друг от друга, а сейчас даже локтями не прикасались.       — О, еще бы.       — Не знаю, насколько давно так получилось. С вещами, ну, и самоощущением. И тобой. Это просто было, я думал про это и знал, и кажется это было всегда тут.       — Типа…       — Нет, не как ебаная влюбленность, Брофловски, как бы тебе не хотелось, чтоб я тайно уссыкался с тебя в начальной школе, — Кенни специально закатил глаза максимально оскорбленно, чтобы Кайл зажмурился от смеха, когда посмотрел на него. Кайл посмотрел, Кайл зажмурился, и Кенни внезапно понял, что, если тогда это не было влюбленностью, то сейчас это — эта несуразица, ебать ее! — ужасающе ее начала напоминать.       Возможно, он это понял по тому, что когда Кайл смотрел и жмурился, и подносил потом сигарету к губам, чтобы закурить улыбку, ему хотелось его поцеловать. Не совать язык ему в рот, а просто чмокнуть, как чмокают умирающих бабушек. Какой же пиздец. Захотелось выдрать мозг до последнего нервного окончания.       Кенни по-солдатски отвернулся и по-суицидальному принялся высасывать дым с ускоряющимся усердием.       — Карен мне позвонила и сказала, что у тебя пульс, как будто ты прямиком по дороге в рай, — Кайл приловчился жонглировать темами даже покруче, чем он, это точно. Плохое влияние.       — По дороге куда-куда? — заиздевался Кенни.       Он закатил глаза.       — Для нее ты святая Троица в одном человеке.       — Милашка.       — М-гм. Чуть ее откачивать не пришлось следом за тобой.       — Достаточно нализал мне рот, пока делал искусственное дыхание?       Кайл повернулся к нему. Его лоб замимикрировал бешенством, Кенни аж задержал дыхание, ожидая, как он — блять, наконец, — рассечет ему бровь своим тяжелющим кулаком, плюс поинт, если на нем будет одно из его колец, а потом расплющит грудную клетку — ботинком.       — Ты абсолютнейший мудазвон, Маккормик, и — ты сказал, там на кухне, Карен, что я строю из себя женушку? — мы, нахуй, разводимся. Настолько разводимся.       Эти слова пронеслись между лопаток, такая голосящая толпа мурашек, и остановились дрожащим столбиком где-то на затворке, там где формировались мысли и претворялись в слова. И Кенни сказал, насмешливо щурясь, чтобы Кайл сузился до щелочки:       — Поцелуемся напоследок?       И да, Кайл все так же и чувствовался, и пах, как лимоны, — просто уже по мышечной памяти, или еще чему-то воспоминательному, — и как сигарета, все еще дымящаяся, уже почти прижигающая его пальцы. Он всегда целовался, будто хотел его сожрать, но сейчас, видимо, реально прощался и собирался расстаться посмертно, потому что по подбородку у него, кажется, потекла кровь.       — Ты знаешь, что шестьдесят процентов убитых в семейной паре, это мужья от рук жен? — пробормотал запыхавшийся Кенни, когда они отцепились, — не до конца, ведь он сам сжимал кофту Кайла пальцами и больновато так раздирал спину о неотесанное дерево, из которых была слеплена вся веранда.       — Я тебя прирежу к хуям, — пообещал Кайл и слизнул кровь с его челюсти. Кенни захихикал, как девочка.       Когда они, покачиваясь, ввалились обратно в дом, по мозгам резко ударило то, что он вчера чуть, вообще-то, не угробился — его занесло так, что Кайлу пришлось прыгнуть за ним, чтобы поймать, — и еще то, что Карен, кажется, плакала, пока они делали, то что они делали на крылечке родительского дома.       Кенни потупил глаза. Хотелось снять кожу и сделать полный массаж каждой мышцы, какой веночки и каждого органа.       — Ты окей? — спросил он у ее зареванной физиономии, вылезшей из-за угла.       — Окей, — кивнула.       Кенни обернулся на Кайла, который смотрелся, кстати, вполне невозмутимым. Держал руки в карманах.       — Окей тогда. Мы, эм, развелись.       Карен сделала очень странное лицо: свела брови и развела ноздри. Как будто очень рассердилась, очень расстроилась и просто очень устала.       — Мне кажется, я никогда не захочу встречаться с мальчиками, вы, типа, супер странные, — и, даже не дав ни что-то сказать, ни поугарать, удалилась к себе. По-королевски. Кенни очень ее любил — об этом он подумал, глядя на то, как ее крашеная макушка пропадает за дверью.       Кайл расхохотался, истерически прижимая ладони к лицу. У него были жуткие перемены настроения, если подумать.       Дверь захлопнулась, как гильотина, и они затихли вдвоем, как бывает, когда переживаешь больше, чем может осилить издохший организм. Было бы здорово, если это реально было их прощальным поцелуем, подумал Кенни, наперекосяк тому, что Кайл переломал все барьеры и стал выглядеть еще более уместно, а ведь они были посреди коридора у Маккормиков дома: тут и обглоданное кресло, и наугад поклеенная плитка, и обои с Волмарта, темно, хоть глаз выколи.       — Можем выпить чая или пива, если хочешь, — неуверенно предложил Кенни. — Пока родители не пришли и не переломали тут все, — под «все» подразумевалась, конечно же, эта тонкая идиллия, возникающая между ними настолько редко, что казалась волшебством.       Кайл внимательно посмотрел на него, и Кенни реально забоялся: он ведь совсем забыл, что Кайл-то как раз и был разрушителем всевозможных идиллий. Сейчас он выклянчит у него обещание не нюхать или звонить перед сном, или не ссориться больше никогда, или еще какую-то хуйню, которую он не в состоянии выполнить. И они опять посрутся, — а Карен, останавливающей их от кровопролитий, теперь не было, так что все. Смерть, убийства, мужеложство.       Но, видимо, Кайл переступил на следующую ступень эволюции после подросткового отрицания и «школа говно, предки отстой». Он просто кивнул:       — Идем.