Загляни в моё окно. Там сияет снег

Хлопья снега за окном ниспадали с небес, затмевая своей искристой игрою рассеяный свет предзакатного солнца. От того насколько изнуряющая духота стояла в спальне, хотелось, чтобы снежинка прямо сейчас влетела в комнату и упала на жаждущую хлада кожу, чтобы после растаять и вызвать по телу колкие, но приятные мурашки. Хотелось залпом выпить бокал ледяного шампанского, чтобы приятно обожгло горло; чтобы прошелестело в ноздрях терпким ветерком; чтобы капли вызывающе стекали по подбородку, оставляя мокрые следы на груди. Но это были лишь несбыточные фантазии. Фантазии, порождённые многогранностью ощущений. Он тяжело дышал, озадаченно вслушиваясь в бьющийся в ушах пульс, и не отводил глаз от тёмных голубых глубин, жадно ловя каждое мелькнувшее в них серебряно-золотое мерцание. Быть может, в них попросту отражалась переливающаяся гирлянда, но Леви нравилось самоуверенно думать, что блеск в любимом взгляде — от начала и до конца его заслуга. Они занимались любовью далеко не первый раз; далеко не в первый раз обнажали друг перед другом не только тела, но и души; далеко не в первый раз показывали собственную уязвимость. Но Леви никогда не надоест наблюдать за тем, как Эрвин снова и снова становится тем, кого имел право видеть только он. Пряная корица, сицилийский апельсин, мороз, который стихнет на утро. Единственный источник света — ароматическая свеча на тумбочке, которую они с Эрвином купили в магазинчике торгового центра, когда искали новогоднюю посуду. Та милая женщина-продавец не соврала о «колдовских» свойствах горстки воска: расшалившиеся нервы действительно успокоились, а любимое лицо в подрагивающем свечении добавляло атмосфере особого шарма и помогало забыть о всяких волнениях. Слишком хорошо, чтобы быть правдой; настолько волшебно, что впору начать верить в чудеса и замечтать расцветающую в праздничную ночь магию. — Ты слишком красив, — губы скользили по шее, острый язык выводил узоры по лабиринту голубых вен, словно пробуя на вкус, и вызывал дрожь между лопаток. Аккерман выгнулся настолько, насколько позволяло завидное положение, подставляясь под незатейливые ласки. Обвитая вокруг торса гирлянда чуть натянулась. — Слишком. Леви выдохнул, прикрыл глаза. Голова слегка кружилась от отсутствия мыслей, эмоций, непривычных запахов, и приглушённой музыки, играющей на фоне. — Ты говоришь это каждый раз, как мы занимаемся сексом, — глухой голос загулял эхом, отражаясь от стен, и поначалу Аккерман не узнал в нём себя: до такой степени слабый, что почти ничего не слышно; до такой степени хриплый, что был похож на простуженный. Однажды Эрвин в шутку сказал, что во время занятий любовью он не похож на себя обыкновенного, но Леви и подумать не мог, что разница столь явная. — И я готов повторить это ещё столько же, — томный шёпот опалил ухо, стал спускаться ниже, и сильные ладони на талии сжались крепче. Аккерман зажмурился от удовольствия, смешанного с нетерпением и застонал. То ли высказывая негодование, то ли призывая к активным действиям. Медленно, всё протекало чертовски медленно, а Леви терпеть не мог бестолковые оттягивания неизбежного. И Эрвин прекрасно знал его предпочтения. Знал и бессовестно этим знанием пользовался. — Сколько угодно, лишь бы наблюдать тебя в таком виде чаще. — Связанным гирляндой? — Никуда не спешащим, — мужчина выпрямился и потянулся за чем-то на тумбе, очертания стальных мышц прорисовывались под рукавами белой рубашки, которую он не удосужился снять, оставив распахнутой. Горячо и дразняще. Эстетично и изысканно. — Освобождённым от посторонних размышлений, — нечто закрутилось в его руках, и только приглядевшись Аккерман понял, что это был один из тех очищенных мандаринов, какие использовались для конфитюра к десертам. — Позволяющим мне взять инициативу и ответственность на себя, — Леви внимательно наблюдал за его жестами не в силах отвернуться или нарушить тишину и задать логичный вопрос о происходящем. Эрвин так крепко сжал сладкий фрукт, что ногти вонзились в мякоть. Сок побежал вниз тонкой струйкой. Аккерман заворожённо проследил за тем, как капли одна за другой падали на его грудь, и вздрогнул от ожидаемой неожиданности. Напряжение вокруг них росло, как и росло возбуждение. Оно стекало от кончиков пальцев к центру тела, а затем — в низ живота, даруя приятное натяжение. Взгляд сам собой скользнул на Эрвина. Тот, словно почувствовав наблюдение за собой, посмотрел в ответ. Снова столкнулись в незримой дуэли, снова бились лёд и пламя, снова сталкивались спокойное море и леденящие душу скалы. Страстное желание и расширенные зрачки, затуманенные вожделением. Мужчина улыбнулся уголком губ, и Леви даже мог догадаться, о чём тот думал, глядя, как тусклый свет от старых фонарей целовал обнажённые плечи. «Твоё сияние восхищает и Луну, и звёзды». Эрвин отложил выжатый цитрус, медленно склонился, продолжая пристально смотреть. Не отпуская из искусно расставленных, но незримых ловушек; не позволяя свернуть с выбранной дороги; не позволяя обращать внимание на что-либо ещё, кроме своих прикосновений. Он был бесконечным морем, в какое Леви раз за разом ступал без лишних раздумий и без страха захлебнуться. Он был снежным сугробом, в котором Леви день за днём остужал ошпаренные внешним миром ладони. Он был местом, куда хотелось возвращаться, несмотря ни на что. Когда хорошо, когда плохо, как радостно, когда больно. Он был домом. В глазах читалось непоколебимое: «растворись со мной в тумане огней», стоило мягкому языку мазнуть по твёрдому соску, слизывая кисло-сладкий сок. Аккерман слегка запрокинул голову, вжимая затылок в подушки, и испустил тяжёлый выдох. Зубы прикусили чувствительную кожу, спутанные гирляндой руки — сжали простынь. Невыносимо упоительно. Настолько, что Леви терял связь с собственным телом: оно выгибалось навстречу таким незамысловатым, но до безумия приятным ласкам в жажде нескончаемых касаний. С Эрвином ему никогда не удавалось держаться настолько долго, насколько хотелось, если дело связывалось с прелюдиями. Иногда Смит впадал в такой охотничий азарт, что Леви в самом деле приходилось выстанывать просьбы и мольбы о большем, потому что желание заполненности достигало предела и становилось деталью необходимой, слишком нужной, чтобы пренебрегать ею и дальше чего-то ждать. На шутки о том, что Эрвину доставляет удовольствие видеть его мучения, тот всегда отвечал: «я просто хочу наслаждаться тобой как можно дольше». Кое-где щекотала ткань неснятой рубашки, приятно обволакивал запах молочного шоколада, имбирного печенья и хвои, ёлочные игрушки загадочно поблёскивали в темноте, будто напоминали, что год совсем скоро сменится новым. За окном потухло последнее солнце, а Эрвин всё ещё никуда не торопился: вновь выпрямился, оставляя после себе лишь дуновение тёплого дыхания и телесное разочарование, вновь потянулся за чем-то неизвестным. Хотелось сейчас. Немедленно. Иначе пожар в мыслях превратит Леви в тлеющий под снегопадом уголёк. Но Смит удачно делал вид, словно вовсе не замечал его терзаний, отчего Аккерман не придумал способа обратить на себя внимания лучше, чем подтянуть непослушную ногу и ощутимо пнуть мужчину куда-то в бок. Получилось, Эрвин обернулся к нему. На точёном лице блуждало выражение умиротворения, а в ощупывающих глазах застыли серьёзность и беспокойство, недоумение и удивление, точно он наспех пытался найти причину возможного дискомфорта. Такая картина вызвала на губах лёгкую улыбку. — Всё хорошо, — прошептал Леви, поглядывая на крохотные точки звёзд сквозь еловые ветви, колышущиеся от ветра, и стараясь утихомирить чувственное влечение провести по спутавшимся светлым волосам. За тем, как пристально его муж следит за общим комфортом, можно было наблюдать вечность. — Если не брать в расчёт того, что ты снова взялся за своё. Долго мне ещё ждать, Эрвин? — А тебе оно не нравится? — перед взглядом замаячило печенье в виде северного оленя, Аккерман подозрительно прищурился в попытке предугадать дальнейший поворот событий. Ощущение неизведанности заставило задышать порывистее и ощутить неистовую потребность дотронуться до желанного, чтобы иметь неустойчивую, но почву. Хоть что-то, что могло бы напомнить о реальности мира, в котором существовали они и только они; подсказать нужное направление, подтолкнуть к тому самому краю, когда действительность как раз-таки растворяется в пространстве. Сердце билось пойманной птичкой, но на удивление голос удалось сохранить ровным: — Я не об этом спросил. — А я об этом, — в тишине, нынче нарушаемой лишь треском фитиля, которого пожирал огонь свечи, да их интимными шушуканьями, хруст печенья с шоколадными вкраплениями показался ужасно громким. Несколько крошек упало на липкую кожу аккурат между рёбрами, следом за ними — последние капли мандарина. До сих пор Леви не замечал, что музыка стихла. — Так что же? Неужели тебя это ничуть не возбуждает? — Аккерман догадывался, к чему всё идёт, но не успел вставить и слова, как язык нарочито неторопливо провёл дорожку от подрагивающего живота до ямочки на шее, собирая смесь выпечки и сока. «Что же ты делаешь со мной?» — хотелось спросить именно это, но вместе с первым выдохом из груди вырвался тихий стон, стоило Эрвину ткнуться носом в изгиб и оставить на нём поцелуй. Он прижимался так сильно, что не составляло труда всем существом прочувствовать их близость друг к другу. Близость и такое очевидное, что оказалось зажато между их телами. Аккерман сквозь зубы прошипел нечленораздельное ругательство. Эрвин ведь тоже наверняка изнывал от нетерпения, от соблазна, от похоти, но, к сожалению для Леви, умел обуздать свои прихоти и порывы. — Ответ, Леви, — начал мужчина, приближаясь, пока его горячее дыхание снова не остановилось возле уха. Он приподнялся и секунду спустя пальцы огладили бедро, выводя на нём затейливые узоры. — Я жду. — Развяжи меня. — Отвечай. — Развяжи, и я дам тебе то, чего ты хочешь. Они с минуту смотрели друг на друга, совершенно никуда не спеша. Словно ночь была готова тянуться и тянуться, если только им того заблагорассудится. Если только решат, что провели в одной постели слишком мало времени и вкусили слишком мало тех трепетных и волнующих моментов, когда сливаются не только физические оболочки, но и то недосягаемое нематериальное, что запрятано внутри них. Когда дышится не собственными лёгкими, а человеком. Когда сердце щемит нежностью, и хочется сказать что-то по-влюблённому глупое, такое, о чём пожалеешь спустя мгновения, обрекая себя на вечные напоминания со стороны. После даже не вспоминается, но стоит столкнуться вновь, вновь оказаться в любимых объятьях, вновь оказаться близко-близко, как нахлёстывает понимание очевидного. В голове кружится безумная метель, которая сходится на простой фразе: «как же я по тебе соскучился». Такая простая истина запрятана в вещах обыкновенных. «Этот мелкий миг — это вся наша жизнь». Мягкий свет гирлянд потух. Аккерман подстраивался — подставлялся — под горячие руки, освобождающие его от «магических» пут, и лелеял мысль, каково это будет, почувствовать ладони на влажном члене, с которого с недавних пор тонкими нитками оседали капли предэякулята. Смит занимался ничем иным, как проверял его выдержку и терпение, иное название этому было дать невозможно. Леви был готов спорить, что Эрвину попросту нравилось, как он, обычно грубый и, если угодно, порой по-настоящему неприятный в общении человек, который при первой же возможности даёт понять, что ни под кого не станет прогибаться, становился тихим и ласковым, дрожащим под его прикосновениями. Может быть, он таким образом повышал себе самооценку, мол, «я сумел объездить дикую лошадь», однако искать решение таких вопросов крайне сложно, когда пальцы пробираются под ягодицы, сминая их, а губы — наконец — встречаются сначала робко, почти целомудренно, а потом более уверенно и настойчиво. Но вместе с тем приторно, как кленовый сироп. — Сангрия ещё осталась? — прошептал Леви в губы напротив, а голос пронёсся по комнате морозной дымкой. Или это с окна повеяло холодом особенно безбожно, на что Эрвин зябко повёл плечами, прежде чем кивнуть. Время близилось к ночи, температура понижалась, а снег за окном всё падал огромными хлопьями, застилая землю белым полотном. Тихо и неспешно. Впору бы завернуться в одеяла с головой, словно в кокон, и забыться дрёмой до заветного часа празднества. Но их ждали развлечения куда интереснее. — Отлично, тогда снимай эти бесполезные тряпки и переворачивай нас. От меня подушки нагрелись — отогреешься. — А ты замёрзнешь. — Эрвин, я не барышня, — и самостоятельно стал стягивать ставшую ненавистной рубашку, которую в пылу эмоций хотелось разорвать на лоскуты. — Думаешь, окоченею за пару минут? — «Пару минут»? — тон прозвучал почти обиженно, однако появившийся на лице намёк на ухмылку выдавал Смита. Да и поспешная помощь в снятии лишней одежды говорила не меньше. — Ну давай, скажи, что тебя хватит ещё на час-другой. Но Эрвин промолчал. Многозначительно закатил глаза, — попался, подумалось Аккерману, — коротко поцеловал в уголок губ и без разжигания дальнейших споров исполнил требуемое. Теперь Леви был сверху и, пожалуй, за такую картину он бы в самом деле отдал многое: волосы, всегда уложенные в простую, но интеллигентную причёску, растрёпаны в таком художественном беспорядке, что намеренно вряд ли лучше уложишь; глаза горели синим пламенем, но не тем, что пожирало и уничтожало, а тем, что согревало и не причиняло боли; на лице румянец после выпитого, кожа наверняка горячая. Он никогда не прочь полюбоваться Эрвином, но когда тот выглядел как произведение искусства в эпоху романтизма — отрываться не хотелось от слова совсем. Аккерман заприметил полупустой бокал с намешанным часами ранее «праздничным» коктейлем, механическим движением взял его в одну руку и осушил его, так как во рту внезапно пересохло; другая, что покоилась на плече возлюбленного, — в отместку цапнула, стоило Леви, дёрнувшись куда-то вверх от неожиданности, почувствовать внутри первый палец. Он одарил Эрвина придирчивым взглядом, пускай от получения желаемого по ногам пробежала тёплая волна, а пах по-новой свело сладким спазмом в напоминание о нетронутом возбуждении. — Некультурная скотина, — беззлобно проворчал Леви, смакуя на языке пьянящие нотки красного вина, и с шипением втянул воздух сквозь зубы, чтобы не застонать, но терпения хватило ненадолго: второй палец повлёк за собой глухой, томный стон. По крупицам отключалось сознание, и он был чертовски близок к тому, чтобы полностью отдаться желаниям, забыв про ведение осознанных бесед. — Мне нужно было спросить разрешения? — ладонь мягко скользнула по запястью, отняла опустевший бокал и вернула его на прежнее место, за что Леви был благодарен. В около беспамятном состоянии он запросто мог забыть и о том, что силу нужно контролировать в любом деле, и о том, что стекло имеет неприятное свойство биться. — Это ведь ты спешил, — мужчина добавил третий палец, и Аккерман упал локтями на его грудь, не зная, что поделать с накопившимся мучительным наслаждением и как его выразить, кроме как поднять зад как можно выше и смело подмахивать бёдрами. Мало. Слишком мало. — Эрвин, — и ему никогда не нужно было произносить это жалобное «пожалуйста» вслух, было достаточно лишь позвать по имени, чтобы Смит понял — ему нужно, ему необходимо, и что происходящее больше не игра, не её затянувшееся продолжение, а самая настоящая потребность, которая требует немедленного удовлетворения. И Эрвин его услышал. Кажется, услышал, даже если бы Леви молчал. Это одна из сотен причин, почему они были в отношениях так долго; почему Леви безоговорочно доверял ему, как никому в своей жизни; почему он был готов подарить ему верность, стекая по коже, и почему даже его силуэт пробирал до дрожи. Пожалуй, после появления Эрвина в своей жизни, Аккерман ничего не стал бы менять. Смит вынул пальцы, получил в ответ глубокий выдох и усадил их обоих на постель. Расценив это как прямой призыв к действиям, Леви дрожащими то ли от пронизывающего холода, то ли от нетерпеливости руками принялся бороться с застёжками на брюках. Хватило буквально пары секунд, чтобы они, наконец, были на равных; чтобы тела, точно два ручья в единый поток, слились воедино в одном чувственном порыве, которому, казалось, не было конца. Особенная страсть, целиком и полностью овладевшая ими; губы, расходящиеся и снова ищущие друг друга; ладони, гладящие в самых восприимчивых местах, и пальцы, не позволяющие сдерживать стоны удовольствия… Леви уткнулся лбом в плечо, жадно хватая воздух, впиваясь ногтями в спину мужчины. Перед глазами всё плыло, чётким оставался только подёрнутый туманом взгляд любимых глаз, впечатавшийся в сетчатку. По инерции он вновь приподнялся и вновь опустился, прислушиваясь к родному шумному дыханию в волосах, от которого вдоль позвоночника пробегали мурашки. Было мокро, липко и кожу кое-где стягивало, но в то же время было так всё равно, что Аккерман не спешил выпутываться из обнимающих рук. Если только за сахарной тростью, что так соблазнительно и безвинно лежала среди мандаринов. В спальне тихо и темно, пламя свечи погасло. На душе безмятежно и уютно, от аромата хвои и корицы хотелось спать. Снег за окном превратился в сплошную стену белоснежного пуха. Пушисто-предновогоднего пуха. Леви закрыл глаза и с радостью заметил, что полностью расслабился, наслаждаясь моментом. До празднования оставалась пара часов. — Леви, — Аккерман глухо промычал, давая понять, что слышал и был готов слушать. И сказанное Эрвином дальше заставило в ошеломлении замереть, заслышав, как в волнении трепыхнулось сердце: — Ты выйдешь за меня?