Начало ноября в этом году выдаётся особо холодным, тёмным и неприятным. Густой туман, первые заморозки, мокрый снег, перемешанный с грязью и пеплом, голые ветви деревьев, чьи кривые лапы отбрасывают широкие, пляшущие тени. На бугристой серой земле они похожи на отголоски тьмы Каньона, будто Заклинательница солнца на самом деле не уничтожила его, а лишь рассеяла и развеяла его рваные лоскуты по всей Равке.
Хотя победа над теменью выпала на период, когда всё живое готовится к длинной спячке, природа пробуждается. Дыхание выравнивается, словно с груди сняли тяжёлый груз, и с каждым глотком свежего воздуха кровь по венам земли циркулирует всё быстрее и быстрее.
Порастёт ли травой через годы безжизненный песок Неморя или так и останется толстым серым шрамом на сердце равкианцев?
За высокими окнами Большого кружатся мелкие снежинки, тающие ещё в воздухе, под ногами чавкает слякоть, но в главной зале, наскоро приведённой в божий вид совместными усилиями прочников и эфиреалов, сухо, тепло и, на удивление, людно. Князья с семьями, однако в первую очередь искалеченные затянувшимся противостоянием гриши и солдаты Первой армии, собрались, чтобы чествовать нового короля.
У царевича словно задача такая — взоры людские к себе притягивать. От мал до велика, вне зависимости от статуса и занятия, каждый взглядом зацепится. Восхищение ли, смятение или недоверие отражается в глазах — не столь важно. Царевич не вызывает страха, и изголодавшийся за время войны народ стремится приблизиться к спасителю, как дикое животное в древности пугливо подбиралось к костру.
Его хочется
изучать снова и снова. Щекочущим шёпотом и горячим дыханием на коже. Хаотичными отчаянными касаниями, оставляя алеющие полосы царапин. Судорожными поцелуями ловя чужие стоны, а потом по шее и вниз, помечая каждый шрам, пока губы не заболят. Пальцами в золоте кудрей, неосознанно вырисовывая орнаменты с безвкусного корсарова сюртука.
Смотреть на царевича больно почти физически. Вот он, в пятне света, широко улыбается только как он один умеет — по-лисьему хитро и чарующе. Так близок к своему народу и так далеко от теней, расползшихся по холодным необитаемым углам ненавистного дворца.
Он похож на птицу, вдруг мысль мелькает. Иноземную, цветастую, с длинным пышным хвостом. Как будто её выставляли на кеттердамском рынке торговцы из Нового Зема — теперь и не вспомнишь в подробностях. Тогда прохожие тоже останавливались, чтобы поглазеть на заморскую диковинку, правда, скривившись, отходили быстрым шагом, стоило лишь птице открыть клюв. Пронзительные крики, больше походившие на звуки за дверьми пыточной, в то утро наверняка слышали в Ратуше, и, даже несмотря на отсутствие тёплых чувств к Торговому совету, хотелось свернуть птице шею. Не станет врать, у царевича голос гораздо приятнее.
Король говорит искренне и громко, словами осторожно зароняя в изуродованные души зернышко надежды, и народ льнёт к нему, как ласковый зверь. Он обращается ко всем находящимся этой ночью во дворце, тем, кто будет жадно читать эту речь в наскоро напечатанных газетах, и в то же время ни к кому. За безразмерной любовью к стране и энтузиазмом в глазах странная пустота, словно он смотрит не на людей, а сквозь них, пытаясь определить тонкую грань, разделяющую реальное и сокрытое —
правдивое.
Он не видит, но чувствует чужое присутствие. Чего-то инородного, неправильного, чёрной дырой расползающегося там, в сокрытом, поглощающего всё на своём пути. Вдруг останавливает взгляд в тёмном далёком углу, зная отчего-то, что уродливые тени начнут нервно пританцовывать, стараясь забиться ещё глубже.
Та же скверна течёт по его венам, с каждым ударом сердца заново с кровью перемешиваясь. Демон внутри острыми, как лезвие бритвы, когтями грудную клетку царапает — тоже присутствие хозяина чувствует, просится наружу.
Клубящаяся дымка чарует и манит. Стихают внезапно пустые разговоры на фоне и незамысловатая мелодия скрипок, размываются одинаковые лица гостей, блёкнут шары света под потолком. Мир сужается до одного единственного пыльного угла, и король делает шаг. Второй. Третий. В гулкой тишине звучит мерными ударами молота по наковальне. Демон нервничает и места себе не находит, одним взмахом когтей нежную плоть в лохмотья превращая.
Король руку в белоснежной перчатке протягивает, и самый смелый завиток тьмы к ладони льнёт, что любимые королевские гончие. Демон вдруг успокаивается, сворачивается клубком на кровавых лоскутах, кожаными крыльями укрывшись, и лишь поскуливает тихо. Взгляд королевский постепенно смягчается. На смену холодной пустоте приходит грустная улыбка.
Почему? Что он такого помнит — знает, — чего не сохранилось в памяти теней?
Ответ приходит незамедлительно.
***
Картинка перед глазами блёклая-блёклая, засвеченная и вся потёртая. Совсем юный царевич Николай — нет, рядовой Ланцов в полурасстёгнутой шинели Первой армии — смотрит куда-то вдаль, улыбается ослепительно, обнажая ровные ряды зубов. Повезло мальцу с генетикой. Александр точно помнит — знает, — что это был за день. Конец апреля и сходящие снега, тёмные пятна проталин в полях.
Николай окутан флёром мягкого солнечного света, но внутри горит ярким пламенем. Тронешь его — волдырями тотчас покроешься. Скажи кто сейчас, что это он — Жар-птица, третий усилитель, Александр поверил бы без промедления. Вдыхает опалённый воздух и кривится от боли в лёгких.
Тлеющие золотые искорки до груди александровой долетают. Там, за частоколом из рёбер, — сморщенный комочек тусклого олова. Стойкий солдатик, поведшийся на сладкую ложь чёртика из табакерки. Только где же его бумажная балерина? Искры жалят и кусаются, пока не выплавляют новое сердце, словно рассказывают сказку наоборот.
Александр снова вдыхает, но на этот раз безболезненно, чувствуя лишь бесконечное тепло, разгорающееся в груди.
День, когда царевич лучиком света не пробил, но аккуратно отодвинул плотную завесу александровой души.
***
Король перчатки снимает, складывает руки лодочкой, будто собирается просить подаяния, и тени, принимая молчаливое приглашение, смелеют, в ладони кучевым облаком заползают. Пальцы в чёрных отметинах оглаживают тьму неожиданно ласково.
Он поднимается с колен и в полузабытьи покидает дворец, петляя по ещё не восстановленным коридорам. Тени изо всех углов стекаются, следуют за королём дымчатым длинным шлейфом.
***
Александр оглядывается на несколько лет назад и качает головой с бесконечной грустью — и необъяснимой нежностью. Ах, первое впечатление всегда так обманчиво. Жар-птица смертна, но рано или поздно переродится. Его царевич — нет. Отказники так долго не живут.
Но не может же он быть просто человеком, подсказывает тонкий голосок из подсознания. Чёртик из табакерки. Умным, исключительным, определённо
волшебным, но человеком. Нет, пусть он и напоминает птицу, неважно, заморскую или мифическую, но принадлежит жизни не земной.
Он — Сверхновая. Звезда, что вот-вот вспыхнет небесным пламенем и затухнет навсегда. Настолько прекрасный и завораживающий, насколько и опасный. В какой-то момент телесная оболочка не сможет более сдерживать истинную сущность, и тогда царевич взорвётся, ярким заревом раскрашивая небо над всей Равкой. Ослепляющие всполохи света будут прорезать непроглядную тьму Каньона, испепеляя волькр и возвращая равкианцам дом. Николай — спаситель страны и погибель Дарклинга.
Они сгинут в один день и разделят бремя предстоящей вечности в сокрытом вместе.
***
Что-то не сходится. Каньон уничтожен — не столько знает, сколько чувствует, как любой другой человек ощущает отсутствие конечности. Он сам считается исчезнувшим навеки. Но Николай, его милый царевич, отчаянно прижимающий тьму к самому сердцу, выглядит вполне живым. Что произошло? Разве мог он ошибиться в расчётах?
Заклинательница солнца. Недостающая бумажная балерина, неучтённая переменная в уравнении.
Солнце ведь тоже звезда.
Он состоит не из плоти — из обрывков воспоминаний, чужих касаний и следов скверны на кончиках пальцев, — но чувствует, что оловянное сердце начинает плавиться, пока не сжимается до размера уголька. Всё возвращается на круги своя. На этот раз сказка завершается как надо.
Ночь выдаётся тёмной, и лишь неяркая одинокая звезда освещает путь королю, пока он возвращается во дворец.
