Miracles in December

Возможно, напиваться сегодня вусмерть, а потом, распалившившись, ссориться с Джэхёном, было не очень хорошей идеей. Ладно, возможно, это было вообще нихуя не хорошей идеей. Донхёк натягивает капюшон своего безразмерного пуховика по самые глаза и выволакивает себя из чужого подъезда, громко шаркая ногами. Настроение максимально паршивое — не только потому, что его только что позорно выгнали с долгожданной вечеринки, но ещё и потому, что сделал это именно Джэхён. Какой-то джекпот, мать вашу. Юно по определению был человеком, который находился в ладу с мозгами, так что по-настоящему его разозлить, как правило, стоило очень больших усилий. Донхёк же не имел тормозов и пользоваться головой не умел, даже когда ему в нос совали прямую инструкцию. Наверное, именно поэтому, словно по велению Вселенной, он постоянно испытывал чужое терпение. Стандартная ситуация, абсолютная норма жизни, как ни посмотри. Однако основная проблема заключалась в том, что граница между настроениями Чона была тонкой и прозрачной, из-за чего обычно её практически невозможно было заметить. И Донхёк не заметил. Мозг выдал мысль, мигающую красным по белому, только в тот момент, когда Джэхён уже был готов вскочить на ноги и начать истерически кричать в ответ на донхёковские ядовитые замечания. Это был полнейший фиаско — довести самого спокойного человека в их компании до белого каления и вылететь с тусовки всего за полчаса до Нового года. Донхёк пытается набрать такси дрожащими пальцами и при этом чувствует себя дураком по кругу, ромбу, квадрату и всем остальным фигурам, названия которых из школьного курса геометрии так и не усвоил — не видел смысла. Он вообще никогда особо не видел смысла в вещах и жил сиюминутными прихотями, но сейчас, в свете недавней ссоры, это казалось максимально нелепым и не имело никакого значения. Диспетчер на том конце отвечает после третьего гудка и с притворным сожалением сообщает, что на данный момент у них нет свободных машин в распоряжении. Донхёк сбрасывает и громко ругает себя за такую глупость — ведь правда, где в Сеуле было взяться свободному такси в самый канун Нового года? Он тяжело вздыхает, пропуская пальцы сквозь недавно выкрашенные волосы. Глупая, неправильная ситуация — а главное, из-за чего поругались-то? Из-за любви, будто Донхёк в ней действительно что-то понимал. Серьёзно, какая нелепость. Донхёк редко кому-то завидовал. Он считал, что по жизни у него есть всё — внешность, талант, харизма, даже деньги и мозги (хотя, ради справедливости, ими он пользовался крайне редко). Однако у Джэхёна было кое-что, чего у него никогда не было, да и вряд-ли вообще когда-то будет. Юно и Тэён были соулмейтами, прямо как в фильмах или книгах, которые горами скупали с магазинных полок девочки-подростки. У них всё, как полагается — цветочные метки на запястьях, любовь до гроба и искры из глаз, едва они завидят друг друга. Образцовая пара, придуманная кем-то свыше, чёрт бы их побрал. Донхёк вряд-ли кому-то в этом признается, но он хочет, чтоб тоже, как в кино. Хочет обнимать кого-то всеми конечностями, делить все секреты мира напополам и чувствовать себя счастливым из-за улыбки на любимом лице. Возможно, он совсем чуть-чуть, буквально самую малость, романтик в душе. И какая вообще разница, что обычно он ведёт себя, как язва? Разве это значит, что он не хочет любви? А может, это всё потому что он её не получает? Найти своего соулмейта считалось величайшим счастьем в жизни, однако не все этого счастья были удостоены. Кому-то просто не везло: их родственная душа жила на другом конце земного шара, или просто ещё не успела родиться, или уже и вовсе отжила своё. А кто-то тупо отказывался верить в этот бред и не искал своего партнёра, заботливо вылепленного для него самой Матерью-природой. У Хёка в этом плане была полнейшая лажа; от осознания каждый раз на языке горчит хуже, чем от любого самого крепкого алкоголя. Не найти своего соулмейта до 20 было приговором. Донхёку в этом году исполнилось 23, и он ещё никогда не испытывал такой лютой ненависти, как когда смотрел на пёстрый торт с надписью «Счастья, любви и долголетия!», привезённый друзьями. Да в задницу ваши счастье и любовь, что за дурацкая шутка? Нашли, над кем поиздеваться! Хёк остервенело пинает лежащий на дороге камень, представляя на его месте глумливое лицо какого-нибудь всевышнего создания, отвечающего за судьбоносные столкновения, а затем удивлённо моргает и осматривается. Похоже, он и сам не заметил, как на автопилоте удрал от чужого подъезда. Хотя оно, наверное, было даже хорошо — остаться стоять под окнами квартиры Юно было бы ещё более глупо, чем все его поступки в эту ночь вместе взятые. Парк, словно читая его виноватые мысли, осуждающе молчит в ответ. Вокруг никого. Вообще ни души — все обычные любители прогуляться в ночи сегодня явно сидят дома в тепле и объятиях любимых людей, готовые с минуты на минуты отметить приход нового года. Хёк смотрит на часы на горящем дисплее телефона и не может сдержать вздоха. Без десяти 12, это конец. Как там говорится… Как новый год встретишь, так его и проведёшь, да? Парень невесело усмехается. Что ж, видимо, сама судьба решила, что ему суждено остаться в наступающем году в одиночестве. От несправедливости хочется выть. Донхёк уже давно понял, что хронически занесён в свиток непослушных детей у Деда Мороза, чёрный список вершителей судьбы и во все остальные справочники мира для вычленения из общества неудачников и дебоширов. Не то, чтобы это было совсем необоснованно, но разве так честно? Неужели он не заслужил даже капельки счастья раз в жизни? Донхёк садится на край промёрзшего до мозга костей (если бы у камня вообще мог быть мозг костей) фонтана и смотрит на покрывшиеся инеем трубы. В голове роится тысяча и одна мысль. В этом парке всегда было головокружительно красиво — и летом, и зимой. Летом вода в фонтане переливалась всеми цветами радуги благодаря подсветке, а вокруг тихонько покачивались зеленеющие молодые деревья, и туда-сюда сновали толпы людей. Зимой же деревья были заботливо укутаны в снежные шапки, люди приходили крайне редко, а фонтан замерзал, но от уличных фонарей лёд и снег в нём блистали и сияли, вызывая уколы эстетического восхищения, каких не было летом. Однако, если летом тут было весело и ярко, по-доброму прекрасно, то зимой — меланхолично, и становилось как-то неуловимо тоскливо из-за морозов и отсутствия жизни вокруг. Хёка от этих размышлений душит очередным приступом отчаяния, пробирающимся куда-то в самое сердце, будто изморозь в трубы размашистого фонтана. Ему как никогда холодно и одиноко, а новогоднего настроения, которое разгоралось внутри с нарастающим нетерпением ещё только утром, словно и не бывало. Он снова смотрит на часы (пять минут до полуночи), притягивает к себе колени и утыкается в них замёрзшим носом, смаргивая слёзы, навернувшиеся на глаза то ли от ледяного ветра, то ли от злости и обиды. Пожалуйста, ему бы хоть крошечку новогоднего чуда. Он не заслужил и знает это, но обещает постараться в наступающем году, чтобы отработать долг. Только бы не сидеть тут в полном одиночестве… Внезапно шизофреническую тишину, наполненную беззвучными молитвами Хёка, разрывает чей-то вскрик: — Не сиди на фонтане, простудишься! Донхёк подскакивает на месте от неожиданности и задирает голову — как раз вовремя, чтобы увидеть, как ворота парка летящей походкой пересекает какой-то парень. У него в руках два бумажных пакета, набитых всякой всячиной, вокруг шеи болтается нелепый ярко-красный шарф с узором оленят, а с носа при каждом шаге скатываются смешные круглые очки. Донхёк глупо моргает пару раз, а затем отчего-то хихикает, но с фонтана всё же слезает, повинуясь чужим словам. — Ты совсем дурак? — спрашивает незнакомец звенящим голосом, остановившись в паре шагов от него. — Он же каменный, думаешь, застудить почки в самом начале года будет прикольно? Донхёк хочет что-то ответить, но не находит слов. Лишь коротко пожимает плечами, мол, а шут с ним, какая уже разница застужу или нет. Незнакомец, в общих чертах уловив этот посыл и его страдальческое выражение лица, качает головой в слишком уж напоминающей материнскую манере и опускает пакеты на край фонтана, туда, где только что сидел Донхёк. — И вообще, почему ты тут один в такое время? Где друзья, семья, парень или девушка? Хоть кто-нибудь? — спрашивает он, поправляя очки очень смешным жестом — ткнув пальцем в переносицу. Донхёк снова неопределённо пожимает плечами и следом слегка хмурится. Только он на несколько мгновений забыл обо всём случившемся, как ему сразу об этом напомнили, вот же гадство. Говорить на эту тему совершенно не хотелось. Парень, кажется, понимает, что Донхёк не настроен на беседу в данном русле, снова поправляет очки и говорит уже куда более мягким голосом, меняя тему: — Я тут мимо проходил, торопился к друзьям. По-привычке посмотрел в сторону парка и увидел: ты один на фонтане. Прикинь, как я испугался! Ещё же фиг знает, сколько ты тут просидел, а заболеть, так-то, совсем недолго. У меня друг недавно слёг с ангиной, потому что шарф забыл надеть, так что я теперь очень волнуюсь, когда дело касается чьего-то здоровья. Страшное же дело. Вот поэтому и подошёл, если вкратце. Со стороны, наверное, странно выглядит, да? Донхёк поочерёдно сначала хочет назвать его занудой, потом сказать, что из них двоих он заболеет куда раньше, ведь сам в кое-как болтающемся на шее шарфе и осеннем пальто, а затем и вовсе возмутиться, что он лезет не в своё дело, но грубые слова застревают в горле, а с языка срывается нечто совсем другое — мягкое, непривычно дружелюбное. — Получается, ты из-за меня не успеешь к друзьям, да? — в его голосе скользит лёгкая нотка вины (всё-таки, Донхёк был не настолько козлиной, чтобы обломать праздник ничем не заслужившему этого человеку), на что парень только добродушно усмехается. — Да я бы всё равно опоздал, сейчас пробки просто ужасные, — и, увидев слишком уж сложное выражение на лице Донхёка, быстро добавляет. — В этом нет ничего страшного, всякое бывает. Они и не ждали, что я приеду заранее, так что не парься. Лучше… Юноша долго шарит в одном из пакетов, коротко дёргает дужку сбившихся очков, поправляя, а затем достаёт, словно из ниоткуда, огромную плитку шоколада, завёрнутую в иссиня-чёрную упаковку, и протягивает её Донхёку. — Лучше на, съешь. Не знаю, из-за чего ты тут, и почему ты в полном одиночестве, но просто не грузись, ладно? Как-никак, Новый год, праздник, а проблемы могут и до завтра подождать, — на его лице расцветает большая, тёплая, как кружка горячего шоколада в морозный день, улыбка. — Не вешай нос. Эта улыбка такая, что вызывает желание улыбнуться в ответ, несмотря ни на что, и больше ни о чём в мире не волноваться. У Донхёка от неё мурашки и (впервые за этот вечер) возникает мысль, что, может быть, даже неплохо, что он остался сегодня совершенно один и встретил этого парня. Хёк улыбается в ответ немного смущённо и с благодарностью принимает шоколад; от соприкосновения с горячей ладонью незнакомого юноши в ушах начинает гудеть, а сердце заходится в приступе истерии. С запозданием до Донхёка доходит, что это вовсе не тиннитус, а всего лишь вибрируют чужие часы, и он поскорее отвлекается на то, чтобы развернуть плитку и откусить от неё кусочек, пока парень смотрит на электронный циферблат. Не было в этом незнакомце ничего особенного или выдающегося, Донхёк встречал парней и посимпатичнее. Но ему всё равно слишком плохо и слишком хорошо одновременно от того, как смешно ветер ерошит чужие тёмные волосы, и без того ужасно напоминающие на гнездо. Это ощущение его совсем немного убивает, как и то, что незнакомец в очередной раз растягивает свои нежно-розовые (а ещё, наверное, очень мягкие, но Донхёк запрещает себе об этом думать) губы в улыбке. Парень отрывает взгляд от часов и светится, как новогодняя ёлка, запутанная во множестве гирлянд, глядя теперь уже на Донхёка. — Полночь! С Новым годом тебя! Желаю счастья, здоровья и поменьше грусти! — он звонко хлопает в ладоши и, хотя жутко напоминает в этот момент то ли законченного придурка, то ли донельзя счастливого ребёнка, выглядит так очаровательно и по-родному тепло, что это отзывается в сердце сладкой вибрацией. Трепет вырывается из груди, как птица из заточения клетки, и Донхёк снова хихикает, слегка пунцовеет, а потом пытается ответить «И тебе того же», но из-за шоколада во рту у него выходит из рук вон плохо. Парень вновь улыбается ему (очевидно, он делает это очень-очень часто, Хёк даже успевает разглядеть слабые морщинки в уголке его глаз), кажется, без проблем догадавшись, что Хёк имел ввиду, и уже, наверное, в тысячный раз поправляет свои дурацкие очки. — Ой, подожди, у меня же есть бенгальские огни! Давай зажжём, зачем добру пропадать, тем более в такой момент! Донхёк ненавидит горький шоколад, однако сейчас, когда незнакомец роется в пакетах в поисках бенгальских огней и зажигалки, а на запястье медленно распускается долгожданный чёрно-белый подсолнух, он кажется самым волшебным и вкусным на свете.