Сказки пустоты

      – Иногда мне жаль, что я не похож на то представление обо мне, о котором ты рассказывала, - тихо проговорил он, пропуская между пальцами прядь её волос, - как о таком сильном, уверенном в себе, даже самоуверенном, всегда знающем за себя и других, как жить. Насколько было бы легче…       – Кому? Меня вот полностью устраивает без запираний в чертогах.       Он рассмеялся, в тон ему рассмеялись весёлым треском дрова в костре.       – Тут они, конечно, лишнего хватили, это уж точно. Какая нужда запирать того, кто никуда бежать и не помышляет? А если помышляет, так для чего держать с собой рядом того, кто тебе не рад? Думал я над твоими рассказами и вот какая мысль мне пришла – верно, что-то твои сородичи уловили в гномьем характере, только поняли не совсем правильно, ну и давай себе объяснять на свой манер, как уж разумеют. Сама смотри, разве мы, гномы, не жадны, не бережливы? Отчего, как думаешь? Оттого, что такими сотворены – страстными, беспокойными до всякого созидательного дела, которое может приумножить в мире красоту. Мы знатоки, мы мастера, мы понимаем материю и красоте и гармонии в ней поклоняемся. И как знатоки и мастера, до красоты мы всегда немного ревнивы, на кусок ли руды, алмаз ли или иной какой камень смотрим с эдаким вот чувством – себе забрать, разве кто другой сумеет отнестись к красоте пока ещё сокровенной с такой любовью, как ты, так очистить, отлить, блеск и звон выявить, так огранить, чтоб преломляющийся свет огнём пылал – таким вот огнём, каким полны сердца наши? А без того никогда не создашь ты изделия достойного, если не бывает в тебе такого вот бурления хотя б подспудного, что жалко расставаться с вещью готовой, век бы на неё любовался, берёг да лелеял – значит, не своим ты делом занят. Однако как есть баланс в клинке, так есть баланс и в натуре нашей, жадности этой, тяге к присвоению иное противостоит. Хотели б мы владеть всею красотой мира – а правильнее будет сказать, что она владеет нами, мы проводники её… И гном юный, неопытный смиряет свою жадность, и великолепный слиток или камень отдаёт наставнику, чтоб обработан он был наилучшим образом, как ему пока что не достанет разумения. Превыше красота, чем гордость одного гнома, его поспешание в мастерстве! Уметь в нём нужно дерзать, от вызова не уклоняться и всегда иметь перед собой создавать только лучшее, но уметь также нужно понимать, когда не по тебе это задача, а по брату твоему, что в деле этом сноровистее. И мастер зрелый, держа в руках изделие, красота которого в благоговейную немоту ввергает, смиряет свою жадность, ибо красота должна жить и миру сиять, а в личном твоём владении это как если б вовсе сокровенного своего состояния она не меняла, рудой или камнем диким оставалась…       Она пошевелилась, поудобнее устраиваясь на жестковатой походной подстилке – и на его плече, на которое опиралась.       – Да, я помню это объяснение – что есть у жадности эта обратная благородная сторона, стремиться перед всем миром явить непревзойдённое мастерство подгорного народа, золото и драгоценные камни дороги, а слава, уважение, восхищение – ещё дороже. Дай, предположу, как это в переложении на женщин – первое это что можно, считая себя недостойным, уступить тому, кого считаешь лучше себя, а второе это то, что чего б ты себе ни хотел – счастье того, кого так любишь, превыше.       Он поцеловал её голову, лежащую на его плече, и рука его нежно, бережно скользнула по её плечу вверх-вниз, чуть сжимая, как всегда, с удивлённым восторгом – мышца под пальцами упруго перекатывается, тонкая, малая такая, а какая в малом, оказывается, сила неистовая жить может!       – Истинно так. Не устану, верно, никогда удивляться, как хорошо понимаешь ты язык наш… да, именно так! Не в том ведь сложность учить язык иной, чтоб запомнить, что вот так зовётся нога, а эдак рука, так-то будет «стоять», а эдак-то «сидеть», это уж, коли не совсем дурачок, запомнить можно. А в том, чтоб дух его понять, почувствовать, как носители его живут, мыслят и жизнь видят. Знаю я, что многие смеются – у гномов все слова о любви восходят к драгоценным камням и металлам, к разным особенностям работы с ними…       – Так что же в этом странного? Вы гномы, это жизнь ваша. Даже люди сплошь и рядом любят сравнивать глаза с сапфирами, губы с рубинами, хотя что они, в сравнении с вами, в сапфирах и рубинах понимают, дай бог, если видели их хотя бы вживую.       Он снова рассмеялся, провожая взглядом взметнувшиеся искры, бегущие по дымной лестнице к небу.       – В том и дело, волшебная моя. Говорят они – глаза словно сапфиры… что есть сапфиры? Где у них одно слово, там у нас тысяча, и нет им соответствия в языках иных народов. Как опишешь ты игру света меж гранями, когда поворачиваешь ты камень эдак или так? Зависит она от достоинств камня самого, от того, как огранил ты его, от того, какой свет, да и как, на него падает, для всего этого, в различных сочетаниях и совокупностях, есть у нас слова, а в человеческом языке – нет. Так что нет никакого закона, что запрещал бы гному любиться с эльфом иль человеком, да и не нужен он, довольно того, что о любви не можете вы говорить… говорить, вернее, можете, да не можете услышать как есть. Говорю я о том, как сияет свет небесный в твоих глазах, когда запрокидываешь ты свой строгий взгляд к небу, оценить, какова ожидается погода, или смотришь с восхищением, но равно и с придиркой – истинно гномьей придиркой! – на клинок какой-нибудь, или как грозно сверкают твои очи перед боем, а прозвучит всё равно: ты красива.       И теперь уже её смеху вторили треск костра и шелест величественных крон вокруг.       – Это отдельно осмыслить нужно. Ведь я не похожа на гномку.       – Да и я ж на гнома порядочного совсем не похож. Потом, можно ли сказать, что совсем не похожа? – он чуть отстранился, взял её лицо за подбородок, - верно, что нет у тебя бороды, верно и то, что худа ты, как подобает скорее эльфу…       – Вот-вот, а что уж я поняла, что красота для вас – это мясистость…       Пальцы его скользили по её щеке так легко, бережно, едва уловимо, как сложно б было ожидать от таких больших, сильных рук. Если не знать, что такие руки способны создавать плетение из металла столь тонкое, что почти невесомое.       – Хорошее слово, хоть и не наилучшее, не объясняет всего. Верно, красота внешняя для нас то, чему и я не вполне соответствую, таких, как я, у нас заморышами зовут. Тем паче в тебе никто не признал бы достойную гномку – да и что тебе с того печали, ведь ты не гномка. Но черты твои считаются по нашим понятиям приятными, хоть и не вполне оформившимися, так выглядят порой девочки-подростки в пору перехода из детства в возраст расцвета, пробуждения силы женской. Ни один гном, что природой, как я, не обижен, желанной женщиной тебя б не назвал – но опять же, что тебе в том печали, если и они в твоём понимании желанными мужчинами не являются? Но многие, если говорить о лице твоём в отдельности от фигуры, сказали б, что есть в нём особая робкая прелесть, которую можно увидеть, только если ты гном, а человеку не получится и объяснить, что черты, которые для них резки и суровы, для нас милы и трогательны, как то первое робкое зарево, когда разогревается металл…       – Вот спасибо, приласкал меня малолеткой, - рассмеялась она, впрочем, совсем не сердито, - заодно как самого себя охарактеризовал?       Он нахмурился, как всегда, когда чувствовал, что что-то касающееся чужой культуры от него ускользает.       – Так что уж поделаешь, если то же и обо мне самом сказать можно? Лишь намечены, но не развиты, не выражены во мне в полной мере черты, что считаются для гномьего мужа необходимыми, а тем более уж привлекательными. У людей сравнили б с плодом незрелым, с деревцем чахлым да кривым, у нас иные сравнения в обычае – с рудой бедной, с изделием грубым, простоватым… не испорченным, нет, такое гном гному только со зла сказать может. А таким, что пользу свою нести так-то способно, да вот не достохвально, не таково, каким быть должно, чтоб мастеру и всему народу его не в позор. Как первые изделия ученические, которые хоть и с усердием сделаны – а всякому ж видно, что не на что покуда тут смотреть. А о том уж я говорил тебе, когда ты удивлялась, что я даже и не ухаживал ни за какой женщиной – не потому только это, что засмеют, а потому, что в союзе любовном ищем мы всегда в некотором роде своего подобия. Из твоих рассказов понял я, что ваши люди, по крайней мере, многие, видят отношения полов странным, для нас непостижимым образом, видят мужчин и женщин разными настолько, внешне и внутренне, будто б и не один народ они образуют и, соединяясь в союзе любовном, воспроизводят. Воистину, меж эльфом и орком любовь представить легче, чем между такими образами, которые описывала ты мне. У нас же иначе, и какую пару ни возьми – найдёшь, что сходств меж ними больше, чем различий, иной раз и внешне, а если не внешне – то в повадках, ухватках, в говоре и в привычках. Схожим манером работу делают, даже если разная она у них, схожим образом отдыхают, схожую любят музыку. Так из женщин, подобных мне, я знал только сестру свою, а жениться на сёстрах у нас всё ж не принято. Мог ли я предполагать, что встречу тебя?       Её пальцы тем временем тоже перебирали пряди его волос, оглаживали тугие, твёрдые звенья косиц, очерчивали тиснение на украшающих их зажимах.       – Как же сестра-то твоя вышла замуж!       – Так ведь и мать до того вышла. Женщинам всё ж во многом проще. Женщин у нас хоть не так мало, как домысливают себе иные народы, когда 6 женщин на 10 мужчин приходится, когда и 7, но всё же очевидно, что если б даже все женщины без исключения вступали в брак, чего никогда не бывает – всё равно оставались бы мужчины лишние. Так что хоть и мужчина тоже выбирает себе подругу по сердцу, из всех достойных достойнейшую, в большей мере союз семейный женским выбором рождается. Для чего ж выбирать меня, когда полным-полно женихов и красивее, и мастеровитее, и лишённых того изъяна, той щербины, что во мне всякому, начиная с меня самого, несомненна?       Её рука обвила его шею, а лица их и были так близко, что дышали дыханием друг друга.       – Для чего? Для того, наверное, что иногда именно изъян так цепляет, так влечёт – как крючок рыбу, как свет мотылька. Как же мне это нравится, эта ваша идея поиска подобия. Они утомляют, эти дурацкие банальности о притяжении противоположностей. Для чего мне моя противоположность, разве мне без этого беситься не на что? Нет, я люблю тебя за то, что ты подобен мне, ты понимаешь меня, как никто никогда не понимал. И как же мне это нравится, что мы, такие как будто бы разные – подобны… Эдак, пожалуй, и себя понемногу любить начнёшь!       Мир вокруг покачнулся, сместился – они опрокинулись на подстилку, а частично и на землю, прогретую жаром близкого костра, пахнущую прелой хвоёй.       – Вот как? Почему вдруг? – улыбнулся он, лаская её шею, очерчивая выпирающие тонкие ключицы.       – Ну как – почему? – её руки сплелись в замок где-то в его волосах, - если ты, такой вот несовершенный с точки зрения всего твоего мира – совершенство для меня, если ты, такой совершенный, так вот превозносишь меня… что значит всё то, что думают другие, и даже что думали мы сами когда-либо прежде, теперь мы знаем, что мы совершенны, прекрасны, мы очень круты и у нас всё будет так, как мы хотим. Всю горечь, что мы когда-либо испытывали, не сложнее сбросить, чем эту одежду…       – Когда мужчина влюблён – всех слов на свете ему мало, – его пальцы перебирали теперь шнуровку её рубахи, - как мало сокровищ не только в сокровищнице, но и в земных недрах. Не теряют цены своей рубины и алмазы, только цена эта недостаточна перед блеском чудеснейшего из чудес. И для того только существуют теперь и слова, и драгоценности, чтоб выразить восторг невыразимый…       Её ладони скользили по его плечам и лопаткам, и кожа ныла от досады, что между ней и этими ладонями бессердечно плотная ткань.       – Знал бы ты, сколько мучилась я с описанием только твоих глаз – не жаловался б на трудности с подбором слов. Хотя понимаю, легко тут быть не может. Ваши комплименты на несколько иное заточены, на меня непохожее.       – Если б видела ты себя сейчас, как я тебя вижу – не потребовались бы мне слова. Без меня ты знаешь, сколь иным образом свет пламени очерчивает и расцвечивает сущее, чем дневной или какой иной, до меня упражнялась в том, как описать его дикую и суровую красоту. Бывает такое, и это многие из людей подтвердят тебе, что на картину или драгоценность лучше смотреть на вечерней или утренней заре, или при луне, или при свете свечей, тогда полнее раскрывается красота её, тогда вернее можно постичь заключённый в ней дух. Так тебе более всего идёт свет костра в ночном лесу, становясь будто бы светом твоим собственным, властно определяя, чему надлежит сиять, чаруя так, как всякого из нас чарует блеск руды во мраке подземном, а где лечь тени – резкой, угловатой, вернее копья бьющей в цель, или мягкой, обволакивающей, словно дым. Верно, не сравнил бы я тебя с мраморными колоннами чертогов царских, не сравнил бы с кубками из благороднейших сортов лазурита и яшмы, не сравнил бы ни с золотом, ни с серебром. Сравнил бы с бронзой – крепость лучшей бронзы, ты знаешь, стали не уступает, благородное сияние её вдохновляет лучших из мастеров. Сравнил бы с медной проволокой – и верно, это то, чего нет в нашем искусстве, силу её может знать только человек из вашего мира.       Её рука, с другою вместе совлекавшая с его плеч одежду, переместилась к его лицу, пальцы коснулись губ, словно слова могли стать вещественными и их можно было поймать.       – А уж описывать твой голос – и вовсе дело гиблое. Как у людей обычно – глубокий, бархатный? Ещё звучный, властный, мурашки от него по коже… Всё так банально, глупо, а главное – слишком в общем. Несложно назвать голос музыкальным – а что это даст, разве позволит услышать эту музыку? А как описать оттенки, перемены интонации, когда не просто дрогнул голос, а как именно он дрогнул, и что-то ты сказал тихо, ещё не шёпотом, но приглушённо, и звуки так мягко перетекают друг в друга, как цвета на закатном небе? Также как несложно сравнить седину с серебром или там с инеем, а мне вот кажется, что и с лунным светом, подсвечивающим листву в кронах, будет не то… Или как принято описывать фигуру в пару общих слов – мощной, мускулистой, мышцы, значит, буграми под кожей ходят… - она вновь сжала его плечи, а потом притянула его к себе, заставив упасть рядом, и теперь уже она нависала над ним, скользя ногтями по его часто вздымающейся груди, - так говорят абсолютно про всех качков, нужно что-то большее, чтоб описать то, как двигаешься ты с мечом или молотом…       – Кому же ты собралась меня описывать? – он поймал её руку, повёл губами по внутренней стороне, от запястья до локтя, - может, считаешь, мне нужна ещё какая-нибудь женщина кроме тебя?       – Ты знаешь, я всегда писала прежде всего для себя, - она склонилась, обрывая последний произнесённый им звук поцелуем, - потому что мне это нравится. Нравится подбирать самые идеальные слова, любоваться тем, что у меня получается… Наверное, так же, как тебе – вязать из металла что-то замысловатое и прихотливое, ты ведь тоже не можешь ограничиться тем, чтоб сделать решётку чередой перекрещивающихся штырей, канделябр простой подставкой под свечи, ты где только можешь создаёшь целые миры из чугуна и железа, хотя в деревнях, через которые мы проходим, на всех жителей не наберётся денег оплатить работу такого уровня. Просто ты не можешь не творить…       Она пахнет дымом костра, пылью пройденных дорог, сладким духом цветущих полей, где отдыхали они днём, её губы хранят вкус сорванных по дороге диких яблок и прохладу воды из колодцев. Вся она как бесконечная дорога, полная свободы, счастья…       – Ты вдохновляешь меня, - он вздрагивал, и голос его становился глуше, напряжённее, когда её губы касались разгорячённой кожи, - и могу только надеяться, что и я вдохновляю тебя…       – Ты же знаешь, - шептала она в волосы на его груди, в волосы на висках, в кромку волос между углом челюсти и шеей, - я могла б любоваться тобой вечно… Ты знаешь, я придирчивая, мне нужно самое лучшее. У меня есть самый лучший ты, самая лучшая жизнь с бесконечным множеством дорог и приключений, и мне нужны самые лучшие слова…       А для всего ли есть они, слова, хотелось ему сказать? Быть может, есть они для того, чтоб описать, как высвобождаешь желанное тело из одежды – словно драгоценный камень из окружающей его простой породы, как сияет в твоих дрожащих от ликования натруженных ладонях мечта. Быть может, есть они для того, чтоб сказать, на что похоже это – как ложится в руку её худое, жилистое плечо, так легко, ловко, идеально, как не всякие друг под друга созданные детали меж собой сочетаются, или маленькие, упругие груди – не по гномьему вкусу, уж верно… да не совсем, и изящество сердцу гномьему приятно бывает, и не только из его собственных рук выходящее, это совсем сорным камнем надо быть, чтоб не испытывать трепета при виде цветочка малого, упругой и нежной фактурой его сомкнутых лепестков не восхититься, или сложной гармонией пера, уроненного пичужкой, или узором прожилок в листе – а там за ними дыхание, биение сердца – родного сердца! Есть слова для силы, за внешней, обманчивой хрупкостью непредставимой – оба запястья ведь в кольцо одной руки захватить можно, а как тесны, жадны тиски этих рук, описать может только тот, кто и тоньше цепи ковал, удерживающие, однако же, каменные глыбы. Есть слова для полных, чувственных губ – как бы не было, тонкие, скромные у гномов и не ценятся, для волос с медным блеском, для глаз шальных, горящих восторгом наслаждения и обладания, для движения сплетённых тел в едином, предками установленном танце. Но есть ли они для такого откровения – как остры, жгучи ласки столь инакового создания, в точности верные аккорды берут на потаённых струнах, гномья кожа, считается, свиной суровее, а тут будто не толще она кожуры ягоды, до самого нутра пробирает, и нет будто вовсе уже никакой отдельности ни между ними, ни со всем сущим вокруг, сердце его, охваченное неистовым жаром обладания – то же, что костёр этот, волосы его, струящиеся по её животу и бёдрам – то же, что трава, густым вековечным ковром укрывающая землю, и все члены тела его – то же, что и могучие деревья, их неохватные стволы, вздымающиеся к небу, их мощные корни, рвущиеся из земли, словно из тесной одежды, их ветви, налитые соком живым, бурлящим, и чаща лесная вместе с ними вздыхает и стонет, и не только своими глазами он глядит, но и каждой из звёзд с вышины…       – Ты давно обещал мне рассказать, как у вас происходит сексуальное просвещение, - она, приподнявшись на локте, другой рукой оглаживала его обнажённое плечо.       – Как и в любом ином мастерстве нашем – трояко, - он придвинулся ближе, так же медленно, любуясь, отражением её движений, очерчивал подушечками пальцев её ключицы, - первое – это книги особые для юношеской поры…       – О, книги это интересно! С картинками?       – Как может быть иначе, - улыбнулся он, - а разве по ковке или литью хоть одна без рисунков есть? Много ль серьёзных и важных тем без единой схемы, одними только словами обсказать можно? Второе – это разъяснения наставников, отцов или дядьёв, также и у девушек – матерей или старших подруг, с кем особо приятственные, доверительные отношения сложились. И третье это свой опыт, это уже, конечно, не всякому даётся…       – И что же написано в ваших книгах?       Он поймал её руку, переплетал пальцы с пальцами, нежно оглаживал острые косточки, подносил к губам – и она смеялась, когда он щекотал щетиной её ладонь.       – Всё, что требуется знать влюблённому, и что требуется жениху, и что требуется супругу. Как с азов о рождении клинка – с того, как руда залегает, да как извлекается, как очищается, и до украшений навершия рукояти, так и тут о пробуждении в юноше самосознания мужского, о волнении в сердце его от улыбки красавицы, её тёплого слова, о восхищении её чертами и тем особым духом женским, которым она его как жаром домны обожгла, о том, как страсть свою выразить словами и как – касаньями, как игры сил родовых в себе и ей осмыслить и волю их понять, как свататься и как жизнь супружескую жить, чтоб пламя любви не угасло вовек.       – Красиво…       – Да, всё красиво в книгах этих – а иначе и быть не может. Нам, гномам, красота как воздух нужна, как пища телу, только это пища для души. Потому мало у нас книг – мастерами-то талантливыми мы богаты и всегда таковыми пребудем, поищи уж скорее совершенно бесталанного, ни к чему не годного. Но книгу творить нужно особое мастерство, особое вдохновение. Каждая деталь в окладе и каждая не картинка даже, а номер на странице с любовью выводится, с великой сосредоточенностью, ибо это дар не кому-то одному, а многим поколениям. Сами же поучения о любви пишутся теми, кто познал любовь небывало яркую и страстную, будь то взаимную, с супружеством и потомством, или же нет – те и те истории опыт для наследников, и вдобавок к тому наделён величайшим даром слова. Ибо о женщине и о соединении полов, жизнь нашу поддерживающем, только превосходно говорить следует.       – Помнишь оттуда что-нибудь наизусть?       – Так ведь не читал почти ничего, кроме самого первоначала, что каждое дитя должно знать: о силах родовых, от семи истоков текущих сквозь нас от предков к потомкам, о том, что сам он силами этими порождён из чрева материнского от семени отцовского, как и братья или сёстры его, как и всякое существо живое, плотское. О том, как соединение мужского и женского начала осуществляется, знаю в общих чертах, как всякий гном взрослый, но не в деталях мастерства любовного, от коих и зарождение жизни новой, и крепость уз супружеских зависят.       – Вот как? Почему?       Он оглянулся на весёлый, деловитый треск поленьев в очаге, перемежающийся шипением жира, истаивающего на жарящемся на вертеле мясе.       – Кажется, я говорил ведь тебе, что не влюблялся…       – Что, совсем-совсем?       – О, разумеется, я восхищался красотой многих женщин – как и многих картин, и многих ожерелий, и многих шлемов и щитов. Ты ведь понимаешь, что это не то же самое? О том, чтоб сблизиться с одной из них, я не помышлял…       – То есть, вам, так сказать, следующий раздел открывается когда вы влюбляетесь? А без этого что – запрещено?       Его пальцы скользнули в свободный рукав её рубахи, пробежались от запястья к локтю, обхватили его, этот острый локоток, оглаживая-лаская.       – А к чему это? Для чего распалять страсть, которую некому покуда дарить? Не каждому в жизни это и выпадает – любовь женская… Да, вышло так, что не очень-то подготовлен я был к встрече с тобой – а кто на моём месте смог бы вообразить подобное? Так и представь, какая меня взяла неловкость, когда услышал, что у вас принято ожидать от мужчины опытности! Непонятно только, что же та первая женщина, с которой мужчина опыт этот получает, ведь никто не рождается с ним…       Она рассмеялась, притянула его к себе и поцеловала.       – Услышал он… Я ещё много что могу рассказать, чтоб ты уж точно понял, насколько ты лучше! Да и есть у меня сомнения, что какая-то предварительная подготовка, хоть практическая, хоть чисто теоретическая, нам бы тут помогла, я от гномки всё-таки отличаюсь… Вместе какой надо опыт наживём. Так-то, если б опыт у тебя был – а ты не женат – это значило б, что ты ту женщину не устроил, мне было б за тебя обидно.       – Вот как? – его губы скользнули от виска к уху, от уха ниже, на шею.       – Ну да, это в моих интересах, чтоб ты всё-таки достался мне, но обидно было б. Мне и так пришлось осознавать, что ты, видишь ли, считаешься некрасивым… У вас есть легенды о том, как кто-нибудь нашёл золото или алмазы там, где по всеобщему мнению ничего ценного быть не может?       – Полно, - он опрокинул её на мягкое ложе из косматых шкур, пропахших дымом, а руки его уже блуждали под рубахой, оглаживая тонкую талию, маленькие, аккуратные груди, острые, выпирающие тазовые кости. Действительно, у гномки такого не встретишь… и ни в каких книгах не опишешь этого странного, неослабевающего опьянения, с которым пальцы скользят – подъём – спуск – по рёбрам, по впадинам между ними, по этим тазовым косточкам, по острым локтям и коленям. Это должно быть неприемлемо, должно быть страшно. В любовных ласках гномов сдержанность не принята – какая уж тут сдержанность, когда два столь сильных, прекрасных, преисполненных огня страсти существа обрели друг друга, может ли тут быть счёт сладким и ядрёным поцелуям, можно ли пожадничать силы рукам, сжимающим плечи и ягодицы, ногам сплетающимся и сбивающим простыни будто бы в ожесточённой борьбе, и бёдрам, стремящимся теснее соединить два естества, наградить ударами крепкими, какими стены сокрушаются? Редкий человек выдержит как подобает поработать в гномьей штольне или кузнице, да и на пиру кто человеку гномью чарку поднесёт? Ну а тут и говорить нечего. Для чего ж в ней, в теле даже и для человека ледащем, гномья страсть живёт, без всякой этой приписываемой человечьим девам стыдливости она своими острыми пальчиками впивается в его спину, обжигает уши жарким шёпотом – не просит, требует, и льнёт узкими бёдрами к его широким, и из тисков тонких стройных ног попробуй-ка, вырвись. Что ж, разве рапира менее смертоносна, чем боевой топор, разве плечи боевого лука не такие же узкие и твёрдые, и не такая же стремительная, опасная в них сила? Нет, не таково оно, это изящество, как у хрустального кубка или ледяного кружева на окне, луной расцвеченного, в нём огонь и сталь… Его ладонь скользнула по внутренней стороне бедра вверх. Говорят, естество женское у человеческой женщины отличается от гномьего как очаг вот этот от доменной печи, какой металл можно расплавить в таком слабом огне? «Видно, такой, каковой я и есть». Говорят ещё, естество гномье – как цветок махровый, полностью раскрывшийся и соков медвяных и духмяных преисполнившийся, а естество человечье – как бутон едва раскрывшийся, блёклые и бессильные лепестки его не осенним увяданием тронуты, а таковы по сути своей есть. Говорят-то всякое, да нет ни одного, кто б сознался, что личным опытом с тем и тем знаком. А под пальцами так горячо, нежно, топко – и так ещё, как бывает губам, когда берут что-то до невозможности хмельное и сладкое, и как бывает глазам, когда видят россыпь самоцветов. Верно, в книгах есть слова для этого, а у него, науке таинства сего не обученного, этих слов нет. И верно, оттого может он не бояться, что совершит какое-то действие неверное, грубое, что и дышать-то хочется с великой осторожностью, как бы не разрушить сон волшебнейший…       Есть особое чувство желания, предвкушения у каждого члена тела – у губ, жаждущих питья хмельного или доброго табака, у рук, зудящих по излюбленной работе, у спины усталой, ожидающей встречи с мягкой постелью, так вот у губ есть и чувство это к другим губам, у рук – к гибкому стану, у спины – к оковам тонких и сильных рук. И как голод или жажда, бывает, ускоряют шаг, так и чувство это несёт над землёй, как река щепу несёт к тому, что и пищи, и питья желаннее. Скорее увидеть, как расцветает радость в любимых глазах…       – Ты уже! А я ещё не закончила… Точнее, закончила, но перечитала и думаю, перепишу пару моментов…       Скорее подхватить на руки, сжать в объятьях, кружить по комнате, взмётывая тёмно-алый вихрь платья, тёмно-медный вихрь волос, перевитых золотыми нитями.       – О, совершенно то же самое и у меня – мне пришло в голову, что есть лучше идеи для рукояти… Не волнуйся, милая, у нас ещё есть время.       – Есть, но немного – мы выступаем в поход со дня на день! Нет, я не хочу сказать, что нас непременно в этом походе убьют – с чего б, если не убили во всех предыдущих? Но мне будет спокойнее, если законченная, в наилучшей версии летопись наших деяний будет лежать здесь!       – Она не будет законченной – ведь не будет включать того похода, который нам только предстоит.       – Ну, это я допишу потом… Да, наверное, ты прав – законченной летописи не будет никогда, это означало б, что когда-нибудь закончатся приключения и битвы, а я не люблю плохие концы. Но с мечом всё куда проще, тут можно остановиться, достигнув идеала!       Он засмеялся, увлекая её, не разжимая объятий, на мягкий ковёр.       – Было б так, если б это не был клинок для тебя, который должен отразить, воплотить всё, чем ты стала для меня и мира, это моя песня в твою честь – легко ли, думаешь, её написать? Есть множество способов воспеть что-то одно – твою красоту, твою силу, храбрость, нежность, гордость, одарённость и упорство, и есть единственный способ воспеть их все – в самых верных нотах, в самых верных красках, ничего не умаляя, ничего не оставив в тени, на поиски этого способа мне не жаль времени.       Засмеялась и она, погружая пальцы в его спутанные волосы, притягивая его к себе для поцелуя.       – Ладно, и мне не жаль, пока времени у нас хватает и на то, чтоб провести его вместе, за теми деяньями, которые в летописях не опишешь – читателей достойных ещё поди найди! Никогда мне этого не постигнуть – как ты находишь несовершенство в своей работе, если твои руки рождают такую красоту!       – Так ведь и у меня та же беда, любимая…       – Ты безбожный льстец! Но я люблю, когда ты так говоришь…       Блики пламени камина это пляшут в её глазах, или огонь её собственный? И растворяются, тают во мраке очертания комнаты, подобные диковинным деревьям силуэты канделябров, замысловатые узоры гобеленов, величественные монументы кресел и столов, луна, разбившаяся на множество разноцветных осколков в оконном витраже. Остались только эти губы, ловящие его губы в бороде, эти руки, отыскивающие узел ремешка, которым он небрежно перехватил волосы, чтоб не мешались, а на шнуровке рубахи узел искать и не надо, не завязана она – просто спешно набросил, чтоб прибежать сюда. Вот что иначе, чем магией, и не назовёшь – как так самостоятельно и легко она выбирается из этого платья, раз глазом моргнул – вот уже с завораживающим шорохом оно спадает с плеч, два моргнул – и лежит она в облаке тёмно-багрового бархата с шитьём из червлёного золота, как драгоценность в раскрытой шкатулке, когда пальцы одно едва уловимое касание совершили – и блеск явившегося великолепия и солнце б затмил… Змеится изящное колье по ключицам, прихотливо изгибаясь подобно горному ручью, чаруя пробегающими огоньками.       – И правда, нужно мне смириться с тем, что не могу признать ни одно своё изделие равным тебе, - шепчет он в ложбинку между её грудей, - не они украшают тебя, а ты их!       Звенят тихим довольным смехом браслеты на руках, скользящих по спине, пояснице, и грубая плотная ткань с мелкими дырочками от случайно попавших искр не иначе как растворилась под ними, вот и нет её уже, а в комнате как будто жарче стало, верно, от их разгорячённых тел…       – Мне никогда это не надоест, - шепчет она, - никогда не надоест слушать о твоей любви, никогда не надоест говорить о своей.       Должно быть, свечи погасли, должно быть, луна скрылась за тучами – всё окружающее растворилось в темноте.       – Ты нужна мне, слышишь? Ты слышишь меня, любимая?       – Слышу, конечно же, слышу!       – Тогда иди ко мне, иди на мой голос…       – Куда? Разве плохо нам здесь?       – А где мы, милая?       И будто чуть проясняется тьма, выпускает из себя бледные призраки стола, подсвечников и книг – они дрожат, как отражение на воде, и той же дрожью дрожит пламя в камине, и между всем этим носится беззвучное эхо: дома, где ж ещё, там, где мы должны быть, хотим быть… Они стоят, снова одетые, словно вернулись во времени на сцену назад.       – А как мы сюда попали, ты помнишь?       Её рука тянется к свитку на столе.       – О да, ты не закончила летопись. Ты описала, как мы прибыли в эту землю, избавили её от 49 напастей, и за это народ избрал нас своими правителями. Но ты не продумала все 49 этих напастей, только несколько первых, но не решила, которая будет самой первой… А что было до неё, до самой первой истории? Ты помнишь, как мы познакомились?       Она не колеблется, отвечая, она отвечает, пожалуй, даже слишком поспешно.       – Конечно, помню, но к чему ты об этом сейчас? Это было давно, в другом мире…       – Да, в другом… При иных обстоятельствах, давно минувших, при иных знакомцах, которых лишь изредка ностальгически вспоминаем. Скажи, каким же образом мы понимаем друг друга? И каким образом нас понимают жители чужого нам обоим мира?       – О чём ты, Торин, о чём ты? – её голос дрожал – дрожал пониманием, о чём он.       – Ты так хорошо продумала этот замок, замок твоей мечты. А помнишь хижину в лесу – это тоже была твоя мечта…       Оболочка камина вокруг огня растаяла, качнулся пол, меняя ковёр на шкуры.       – Помнишь, над очагом что-то жарилось? Щупальце морского чудовища, вздумавшего напасть на рыбацкую деревушку неподалёку. Помнишь, из лесной чащи приходили седые волки, и ты чесала им гривы…       Она озиралась на тёмные бревенчатые стены, между которыми рыжий свет огня встречался, сливался с серебряным лунным. И на ней вновь были простая рубаха и мешковатые штаны, только в руке по-прежнему был свиток летописи.       – Конечно, помню, я ведь это всё… придумала?       Свиток в её руке распустился, заструился золотой в тёмный узор письмен лентой. Слов не разобрать, ни одного, они пляшут, изгибаются, меняются местами, словно насмехаясь.       – Как до этого – поляну с костром в лесу, как и много ещё…       Бревенчатые стены качнулись, опрокинулись – брёвна встали вертикально, а потом расступились, раздались вширь, обросли корой и мхом, воздели могучие ветви к небу.       – Это ведь лиственные деревья. Но земля пахла хвоёй, потому что тебе захотелось так…       – Я исправила это, теперь кедры… Всего невозможно учесть, да?       – Я смотрел не менее десятка этих историй, переплывал за тобой из одной в другую… Помнишь ту, в которой мы остались в Эреборе? Ты забраковала её… почему?       Она страдальчески нахмурилась.       – Потому что она не получилась.       – Почему? Ты помнишь, что было до этого? Что было до всех этих историй?       Ему наконец удалось поймать её руку, удержать в этом вихре. В вихре её историй…       – Помнишь, что не дало тебе написать историю об Эреборе? Не дало, хотя ты очень пыталась. Тебя так это злило, что ты выкинула эту историю, предпочла истории о других, новых мирах…       Она прильнула к его груди, он заключил её в объятья, не смея верить себе.       – Мы умерли? – прошептала она едва слышно, - умерли, да?       – Нет. Пока нет. Но умрём, если ты не выберешься.       – Откуда?       – Ты помнишь, что было до всех историй? Последнее, что было реально?       – Твари, которых я не смогла победить… Нет никакой реальности, они уничтожили её.       – Реальность есть, всё ещё есть. Вспомни… ты упала в одну из прорех, оставленных ими. В пустоту вне миров.       – Мы в пустоте? Но как же…       – В пустоте не может быть никакой жизни, она вытягивает жизнь из тебя – пока не вытянет всю, но и тогда не насытится, потому что она пустота. Но пустота милосердна, если можно так сказать. Убивая тебя, она даёт тебе возможность последние мгновения прожить в лучших твоих фантазиях, убедив себя, что они реальны. Ты рождаешь историю за историей и кормишь ими пустоту.       Её ногти впились в его плечи судорожно, отчаянно.       – А ты? Ты тоже моя фантазия?       – Нет. Я безумец, которому плевать, как мал был шанс найти тебя здесь… Ты ведь можешь увидеть её, эту нить, которая держит меня, увидеть свет… Это не луна, это не огонь. Это свет из дверей корабля, раскрытых над прорехой, куда упала ты. Ты можешь придумать луну, можешь придумать огонь, заслонить их придуманным светом то, что настоящий свет меркнет – прореха затягивается… Если ты не увидишь, не успеешь…       Она подняла на него полные слёз глаза.       – Ты говоришь, что нельзя остаться здесь? Здесь, где всё наилучшим образом, где сбываются все мои мечты? Пусть мгновения… за эти мгновения я прожила десяток прекрасных жизней, полных приключений, любви, всего, чего я хочу. Чем эта жизнь не настоящая? Ведь я всё это чувствую… всё это было… все наши дороги, все наши победы… и все наши страстные ночи… ради чего я должна от всего этого отказаться? Здесь я странствующая воительница, отшельница, которая дружит с волками и знает все тайны леса, правительница, защищающая свой народ от всех мыслимых и немыслимых напастей… Кто я там?       – Моя любимая, без которой я не хочу жить. Которую люблю не менее сильно, чем в каждой из твоих историй. Мы можем остаться здесь, да, воплотить все наши самые смелые мечты за те мгновения, пока нас пожирает пустота. Я видел твои истории, они прекрасны, любая из них зачаровывает, убеждает остаться навсегда. Но у нас всё может быть на самом деле. Да, там нет магии, нет побеждённых чудовищ и великолепного замка. Но есть мы, настоящие мы, наши жизни и всё, что в них дорого и прекрасно, а этого немало. Твои собаки, твои незаконченные произведения… и наша любовь – настоящая, реальная, она сильнее и смерти, и всех сладких сказок пустоты.       Её ладони упёрлись ему в грудь.       – Ты не должен умирать из-за меня.       – Конечно. Ведь из-за тебя я остался жить. То, что выглядит как случайность, произошло только из-за того, что мы встретились. И точно так же ты не должна умирать из-за меня. Будем друг из-за друга жить… если ты согласна дать реальности шанс.       Падали и угасали искры и звёзды, листы и листья, растворялись в дыму и темноте, словно не нужные больше декорации. Единственные живые в пустоте, теснее сплетая объятья, плыли на свет…