Необязательно умирать

Из распахнутого окна Марата обдает зимним ветром. Холод пробирает до костей, но он и не думает дрожать. В голове — пусто. Все эти дни в ушах постоянно что-то звенело; чужие слова и посторонние шумы сливались в один сплошной хаос; теперь же — тишина и пустота. Марат больше ничего не чувствует. Марат делает глубокий вдох. В голове звенит усмешка Турбо: «У нее хотя бы характера хватило… в окно выйти…» И эхом: «А он что?» Марат зажмуривается. Он знает: где-то там по-черному пьет отец и рыдает мать. Они хоронят Володьку. А Марат — не хоронит. Не смог прийти, не смог смотреть на тело старшего брата в гробу. Зассал, как сказали бы пацаны на районе. Да только насрать Марату на пацанов, на район, на улицу — ему теперь на все насрать. Марат комкает в руках красный галстук — не свой, своим так и не обзавелся — Володи. Брат в комсомол так и не вступил; но за страну свою и умирал, и убивал. А Марат что? А Марат только сопли распускает. До гибели брата Марат жил как в тумане: одного ему хотелось — найти ублюдка, который Айгуль испортил, и убить его. Когда пацаны не помогли — пошел в ментовку. Когда в ментовке не помогли — пошел в ОКОД, к комсомольцам. Всех перепробовал, и про всех понял: гнилье. Пацаны с улицы, угробившие Айгуль — гнилье. Ментура, озабоченная лишь собственными показателями — гнилье. Комсомольцы, варящие втихаря джинсы и лгущие на ленинской клятве — гнилье. Гниль, гниль, гниль. И сам Марат — гниль. Айгуль погибла из-за него. Володька тоже погиб — из-за него. Из-за него брат корячился на коленях перед домбытовскими, из-за него извинялся. Теперь-то Марат все понимает. Не понимает только, почему у брата так и не хватило духа лично сказать про Айгуль; не понимает, почему тот Айгуль не защитил, когда Турбо устроил ей травлю. Оказалось, что старший брат не был идеальным. Сейчас Марату кажется: именно это и сломало его окончательно. Айгуль погибла; но она погибла не из-за разборок с домбытовскими, она погибла из-за своих, универсамовских, она погибла из-за Володьки. Она погибла из-за Марата. «Характера хватило… в окно выйти…» Голос Турбо в голове так и не затыкается. Марат зажмуривается. Он не смог убить Колика; но не мог теперь жалеть об этом. Он помнил, как сидел там, на ледяном полу туалета, смотрел на изуродованное и обагренное кровью лицо насильника и думал только о том, что Айгуль этого не хотела бы. Андрей этого не хотел бы. (Вова бы этого хотел — но именно поэтому Марат и не стал это делать). А потом он узнал о гибели брата. И все окончательно рухнуло. Всего за несколько дней он потерял и любимую, и брата, и даже лучшего друга — от ударов Андрея все еще болело тело. Он потерял целый мир — улицу — кроме которого ничего не знал. Он остался один. «Характера хватило… в окно выйти… А он что?» Мать жалко только. Она-то ничем не заслужила. Марат помнил, как явился бухой в драбадан — Вовка напоил, зассав рассказывать про Айгуль — а мама за шиворот схватила, и откуда столько силищи-то взялось, и в ванную, и водой ледяной его окатила. Мама у него с характером. (не то что Андрейкина) От мысли о маме Андрея Марату хочется себе врезать. Все, что с ней случилось, — тоже его вина. Это он, Маратик, шапку у мамки Андрея сначала помог спереть. А потом ворованную шапку ей принес. Это из-за него, Маратика, мамка Андрея с ума сошла. Это из-за него Юля чуть не попала в детдом. Это из-за него Андрей потерял свой дом. Это из-за него погибла Айгуль. Это из-за него погиб Володя. Это все его вина. Марат делает шаг к окну. Он вдруг понимает, что чувствовала Айгуль. Марат видит как наяву: она откладывает в сторону ложку, поднимается из-за стола, идет в комнату. Смотрит в окно. И — не раздумывая ни секунды — делает шаг. Айгуль — вот кто была настоящий пацан. Даром, что девчонка. «Дура, — говорил Зима, — видак схватила первым делом и не отпускала, так и держала, пока в машину ее сажали». Не дура вовсе — а своя, универсамовская. Характера хватило. А Марат — что, хуже? Он все сделал уже. За Айгуль отомстил. И Турбо отомстил. И пацанам, что ее довели, тоже отомстил. Володя мертв. А Андрей никогда Марата не простит. Марат сам теперь — чушпан, ссыкло, стукач. Его все равно прирежут в первой подворотне. А так — уйдет сам, на своих условиях. Один шаг — и все закончится. Маму только жалко. Мысль эта мелькает у Марата, но не задерживается. Он впервые за долгое-долгое время чувствует, наконец, спокойствие. В голове тишина. Он знает, что должен сделать. Он залезает на подоконник, свешивает ноги вниз и смотрит, смотрит, смотрит. Прыгать — не страшно, думает он. А потом будет уже не больно. Потом уже будет никак. Все это закончится навсегда, и это, наверное, того стоит. Марат зажмуривается и отпускает руки. Но спрыгнуть не успевает. — Марат! Кто-то кричит сзади, и он разворачивается инстинктивно. Там, в дверном проеме, стоит Пальто. Раскрасневшийся с мороза, побитый, с синяками, злющий и взмыленный, в своем дурацком пальто. — Марат! — кричит он. — Не вздумай! Между ними — меньше метра, но Марат знает, что успеет спрыгнуть. Точно знает, что Андрей не успеет его спасти. Но он замирает лишь на мгновение, задерживается чуть дольше необходимого, и в этот миг Андрей преодолевает расстояние, разделяющее их, и силой втаскивает Марата обратно в комнату. Марат летит на пол, прямо на Андрея, и ударяется локтями и головой. Ему не больно — он ничего не чувствует. Андрей поднимает его на ноги, сжимает плечи, смотрит яростно. Марат думает почему-то: сейчас будет бить. Но Андрей только смотрит. И спрашивает глупо: — Зачем? Они оба знают — зачем. Марат бы мог соврать, что только покурить хотел; что риска захотелось, вот и вылез на подоконник. Но Марат больше врать не может; и говорить тоже не может. Андрей больше ничего не спрашивает. Усаживает Марата на кровать, потом подходит к окну, закрывает его. Садится рядом с Маратом. Они молчат. Марат думает: надо выставить Пальто за дверь. Надо успеть все сделать прежде, чем родители вернутся с похорон брата. Марат знает: он этого не сделает. — Зачем пришел? — спрашивает Марат. На Андрея он смотреть не может. — Тебя не было на кладбище, — просто отвечает Андрей. — А я знаю, что ты дурак. Вот и пришел. Убедиться, что ты не сбрендил окончательно. «А ты сбрендил» — остается невысказанным. — Что теперь? — тихо спрашивает Марат. Андрей молчит. Потом стискивает плечо Марата и смотрит прямо на него; Марат не выдерживает и смотрит в ответ. В глазах у Пальто стоят слезы. Марат никогда раньше не видел, чтобы друг плакал. — Нельзя тебе умирать, Марат, — шепчет Андрей. — Нельзя, понимаешь? — Айгуль смогла, — выдавливает Марат. — У нее… характер. Андрей вздрагивает, и в его глазах вновь загорается ярость. — Характер? — почти что шипит. — Турбо, ублюдок, ее довел. Они все… мы все ее довели. И тебя тоже. Ее кровь — на наших руках. И твоя тоже… будет! Нет, я тебе не позволю. «Не позволю» — да как он его остановит? Андрей ладонь с плеча Марата так и не убирает. — Не делай этого, — и голос его на мгновение кажется умоляющим. Марат зажмуривается. Говорит: — Я не чувствую ничего, понимаешь? Говорит: — Мне даже не больно. Говорит: — Только тишина в голове и пустота. Понимаешь? Говорит: — Я даже плакать не могу. Шепчет: — Я ведь все потерял. Айгуль, брата… пацанов. Тебя. Андрей крепче сжимает его плечо и отвечает: — Но ведь я здесь. Андрей говорит: — И никуда не денусь, ясно? Ни хрена Марату не ясно. — Я сдал пацанов ментуре. Ты меня ненавидишь за это. Ты морду мне бил, Пальто. А Пальто — чтоб его — улыбается. Слабо, едва-едва, но улыбается. — А все-таки дурак ты, Марат. Я потом понял: ты был прав. Есть понятия выше пацанских. И знаешь, что важнее закона улиц? Спасение лучшего друга. Марату кажется, что он может что-то чувствовать. Как будто бы пустота отступает; и приходит боль. Он и не думал, что ему может быть так больно. Наверное, в его лице что-то меняется, раз Андрей поворачивает его к себе, кладет вторую руку на другое плечо, вглядывается — как будто испуганно — в него. — Марат? Марат честно пытается дышать. Но не может. «Спасение лучшего друга» — бьет под дых, и ему больно-больно-больно. Он так виноват! И в смерти Айгуль, и в гибели брата. И перед Андреем виноват! Но Андрей его, кажется, прощает. Андрей, кажется, ему помочь хочет. Андрей от него не отворачивается. — Марат? — голос друга доносится словно издалека. — Ты главное дыши, Марат. Эй, слышишь меня? Марат! Комната почему-то расплывается перед глазами. Марат пытается сделать вдох, но не может. Голос Андрея пропадает. Все пропадает.

***

Когда Марат просыпается, в комнате темно. Сам он лежит на кровати, в одежде, но укрытый одеялом. Жарко. Марат хмурится, резко садится на постели, вспоминая вдруг. Это ведь был не сон? В темноте он чувствует чье-то шевеление, потом кто-то включает настольную лампу, и Марат видит Андрея. Тот кажется бледнее и напряженнее обычно и сидит с таким видом, будто навещает умирающего. Умирающий — это сам Марат. — Эй, — говорит Марат. — Эй, — откликается Андрей. Они молчат мгновения. Потом Андрей спрашивает: — Ты как? Принести чего? Марат качает головой. Но Андрей все равно поднимается, уходит, потом возвращается со стаканом воды. — Пей, — протягивает стакан Марату. Тот пьет. Потом отставляет стакан, падает обратно на кровать, смотрит на Андрея снизу вверх. — Родители вернулись? Андрей вздыхает: — Твоему отцу на кладбище плохо стало. В больницу увезли, мама твоя с ним поехала. Мне Зима рассказал. — Зима был здесь? — Заходил, — кивает Андрей. — Но тебя не видел. Я не пустил. Марат уже не удивляется, что Андрей может не пустить куда-то самого Зиму. В Андрее он уже перестал сомневаться. — Ладно. — говорит Марат. — Надо к отцу съездить. Пытается встать, но Андрей качает головой и толкает его обратно, на кровать. — Спи лучше, — не говорит, приказывает. Марат подчиняется. В следующий раз он просыпается спустя пару часов. Андрей спит на кровати Вовы. В темное окно Марат видит лунный свет. Слишком жарко, понимает Марат, и встает, чтобы открыть окно. Ноги его не держат. Он ухватывается за стол, чтобы не упасть. Слабость, жар, духота — он заболел, понимает вдруг. Ничего, это ничего. Заслужил. Тянется к окну, впускает воздух и с наслаждением чувствует, как мороз холодит кожу. Андрей вдруг резко подскакивает на кровати, бросается к Марату, хватает за руки: — Стой, стой! — чуть не кричит. Марата прошибает пониманием: Андрей решил, что он сейчас прыгнет. — Эй, — говорит хрипло. — Не прыгну, я, слышишь? Обещаю. Слово… слово пацана даю. Марат знает: теперь пути назад нет. Не сможет он нарушить обещание, данное Андрею. Придется выполнять. Андрей это знает тоже. С каким-то полувсхлипом Андрей тянет его на себя, обнимает коротко, но крепко, потом отпускает. Выдыхает: — Ну и кретин ты, Марат. Марат возвращается в кровать, Андрей закрывает окно: — Простудишься. — Уже. Андрей морщится, ругается и отправляется за аптечкой. Марата уже бьет озноб; он знает, что лекарства не помогут. Следующие сутки Марат валяется в температурном бреду. Он с трудом понимает, что происходит вокруг: кажется, то мама, то Андрей сидят рядом с ним. Марату снится Айгуль. Марату снится Вова. Марату снятся все, кого он когда-то бил. Марату снятся пацаны с Универсама, Разъезда, Дома быта, танцующие в ДК. Марату снится танец с Айгуль, ее улыбка, ее поцелуи, ее объятья. Марату снится смеющийся брат, его истории, его песни под гитару. Марату снится, как брат защищал его перед отцом, воспитывал на сборах, учил драться. Иногда Марат просыпается, и тогда он чувствует слезы на своих щеках, и искренне верит, что все дело в температуре. А потом ему становится лучше. Мама кормит его бульоном и поправляет одеяло. Андрей заходит к нему каждый день и болтает о всяком: о Юльке, о школе, о своей Ирке. Они не говорят ни об улице, ни о том, что произошло. Когда Марат поправляется, Андрей приходит за ним и вытаскивает на воздух. Они идут по казанским улицам, вдыхают морозный воздух и пялятся по сторонам. Все ощущается по-другому, не так, как прежде, но не хуже. Марат вдруг понимает, что не будет теперь ни пацанов, ни сходок, ни драк — ни-че-го. И в общем-то, он совсем не против. Воздух пахнет свободой. Не такой, как с пацанами — не такой, о какой рассказывал Андрею, пока тот еще был чушпаном. Нет, эта свобода совсем другая. Марат думает о том, как стоял там, у окна, и хотел сделать шаг вперед, чтобы стать свободным. Но оказалось, чтобы стать свободным, необязательно умирать. Потому что все, что ему нужно, у него уже есть: он идет по казанским улицам, смотрит по сторонам, дышит — а рядом с ним шагает его лучший друг.