/////////
В этот раз Шлатт ему только кивает. На ленте кассы — упаковочная бумага. Он пока что не намерен сдаваться. Вилбур смотрит на его бумагу несколько секунд, потом поднимает взгляд. — Мы можем упаковать ваш подарок за вас. — говорит он безучастно, — Бесплатно. И меньше бумаги потратится. — Ты разве не должен пытаться убедить меня купить больше хуйни? — удивляется Шлатт. — Ты хочешь поговорить со мной о том, что я должен делать? — спрашивает Вилбур вежливо, но так, что Шлатту очень хочется заткнуться. Вообще-то он не против, чтобы кто-то другой заворачивал подарки за него. У него руки из жопы. Да и бумагу он всю никогда не тратит. — Пойду тогда возьму что-нибудь. — кивает он неловко, и собирает свои рулоны упаковочной бумаги с ленты. Когда он возвращается к кассе с большим плюшевым Снорлаксом (для племянника), там уже кто-то есть. Поток неприязни, который Шлатт чувствует в груди к этому абсолютно незнакомому себе человеку, пугает и смущает его одновременно. Около минуты он стоит, сверлит взглядом дырку в черепе человека перед собой, вслушивается в то, как Вилбур вставляет типичные замечания своим клиентским голосом, и пытается разобраться в своих чувствах. Почему его заботит то, что здесь есть кто-то еще? Это не должно его заботить. Это никогда его не заботило. Вилбур машет рукой перед его лицом, и Шлатт моргает. Похоже, он выглядит как-то странно, потому что Вилбур перестает улыбаться. Шлатт кладет несчастную игрушку на ленту. — Вам это завернуть? — спрашивает Вилбур. — Да. — говорит Шлатт, — Пожалуйста. «Пожалуйста» смущает даже его самого. Почему-то ему кажется, что Вилбур начнет издеваться над ним за это. Но Вилбур просто кивает ему. Шлатт наблюдает за тем, как Вилбур заворачивает Снорлакса. Тянется за бумагой, отрезает, складывает. Он заворачивает его не быстро, но профессиональными, четкими движениями, когда понятно, что он знает, что делает. Что-то отмечает, отрезает по линейке. Ножницы в его руках скользят быстро и легко. «У него красивые руки», — замечает Шлатт, а потом не может перестать об этом думать. Настолько красивые, насколько красивыми могут быть руки. Они светлые, без голубых вен или пигментных пятен, или даже видимых волос — практически нереальные руки, как будто мраморные. Их прикосновение уверенное, но в то же время осторожное, почти нежное. Бумага сгибается только в нужных местах. — Это все? Шлатт сглатывает. Он заставляет себя перестать смотреть на руки, которые теперь спокойно лежат на столешнице, одна рядом с другой. Как пара голубей, которые летали совсем недавно, но сейчас присели отдохнуть. — Какой у тебя рост? — спрашивает он, потому что в этот момент, что самое худшее Вилбур может ему сделать? Позвать менеджера? Это, по крайней мере, дало бы Шлатту четкий ответ о том, хочет ли Вилбур от него избавиться, или предпочтет подержать его здесь еще немного. — Шесть футов шесть дюймов, — отвечает Вилбур легко, — Плюс-минут дюйм. — Не может быть. — отвечает Шлатт. Вилбур встает со своего стула. Усилием воли Шлатт удерживает рот закрытым. Вот так, внезапно, увидеть кусок Вилбура, который он бы никак не увидел — почти то же самое, что случайно увидеть его без одежды. Или в одежде любого цвета, кроме красного. — Ты высокий. — говорит он, не пытаясь скрыть свою впечатленность. Вилбур улыбается. Он упирается руками о столешницу, что значит, что он наклоняется к Шлатту немного ближе. Шлатт оглядывается по сторонам, проверяя, нет ли поблизости кого-нибудь, потому что даже такое действие кажется ему ужасно интимным. — Да, так и есть! — подтверждает он и садится, — Что-нибудь еще, что вы бы хотели обо мне знать? Шлатт на девяносто процентов уверен, что это сарказм. Шлатт на девяносто девять процентов уверен, что Вилбур считает его идиотом. Но эй, не стоило предлагать, если он не хотел, чтобы Шлатт принял его предложение! — У тебя есть партнер? — спрашивает он спокойно. — Партнер? — повторяет Вилбур, как будто его выбор слов уже сказал ему все, что ему нужно было знать о скрытых мотивах Шлатта. Он не хотел звучать инклюзивным. Ему просто было любопытно. Он просто не хотел сказать «парень» и оказаться неправым. Или правым, и выяснить, что у Вилбура действительно есть парень. Этот парень наверняка мог бы набить Шлатту рожу. — С вас десять долларов. — За знание? — переспрашивает Шлатт. — За покупку. — повторяет Вилбур вежливым нейтральным тоном, который Шлатт совершенно не может расшифровать. Этот тон — как плоская стеклянная головоломка, пальцам не за что уцепиться. Шлатт на сто процентов уверен, что он это намеренно, — С вас десять долларов.////////
Дома, поздно вечером, отвлекшийся от того, что он смотрел, Шлатт ловит себя на том, что играется с завязкой своих пижамных штанов. Голос с экрана звучит приглушенно, и Шлатт позволяет себе прикрыть уставшие глаза. Мягкая темнота приятно опускается на его веки. Ладонью он проскальзывает под пояс штанов и наконец дает себе вызвать в памяти изящные руки. Люди дрочили и на худшее. Статистически, люди точно дрочили на худшие вещи, чем руки парня, который относится к тебе с легким холодом; и каждый раз, когда маленький кусочек скотча застревает у него на пальце, ты хочешь снять его сам. Мысль спускается на ступень пониже. Возможно, зубами. Тогда он идет еще глубже. Он хочет взять его пальцы в рот, хочет, чтобы он толкнулся глубже, чтобы практически трахнул его рот, — это фантазия, так что Шлатт может игнорировать свой из рук вон (о боже) кошмарный рвотный рефлекс. Он хочет слизать себя с его рук, он хочет покрыть их таким количеством поцелуев, чтобы места незацелованного не осталось. Он хочет держать его руки в своих. Он представляет, как эти руки ласкают его: поглаживают его волосы, его щеки. Он представляет, как эти руки массируют глубокие мышцы его спины, его усталые плечи. Но затем, поскольку его рука все еще на его члене, эти руки огибают его торс и медленно спускаются все ниже и ниже. Когда он представляет, одна из этих рук двигается вверх и вниз по его члену, а Вилбур близко, теплый и пахнущий кожей, шепчет ему на ухо всякие приятные вещи, тяжело дыша; он кончает, зажмурившись так сильно, что почти наворачиваются слезы, дергаясь на своем любимом диване, как ебучее животное. За сладостью изливания наступает холодное, сосущее чувство вины. У него наверняка есть парень. Или девушка. Даже если нет, всё равно Шлатт мерзкий. И это ничего; не то, чтобы это для него новость, — пока об этом не узнал Вилбур. Есть ли какое-то «я дрочил на тебя» выражение, очевидное при одном взгляде на человека? Исходит ли от него вина, которую Вилбур сможет почувствовать? Или, может, что-то в его глазах? В любом случае, скорее всего Вилбуру все равно. Он наверняка никогда не смотрел на него достаточно долго, чтобы вообще запомнить, как выглядит его лицо. Кроме его ужасных бакенбард; наверняка любой чувак с бакенбардами и настойчивостью козла был бы для него Шлаттом. Он наверняка не знает, что вообще выражают его глаза, даже когда в них не стоит этого нового, плохого выражения. Но если бы он вдруг знал, и прочитал в них что-то, это было бы наверняка потому, что он привык, что люди постоянно дрочат на него. Он же такой привлекательный, как он мог не привыкнуть? И все же какая-то часть его мозга подсказывает Шлатту, что Вилбур вряд ли будет от этого счастлив. Разочаруется, может быть, если Шлатту еще есть, куда падать в его глазах. А Шлатт отчаянно не хочет разочаровывать Вилбура, — что совершенно нормально для типичного мужского краша. Дрочить на него уже куда менее нормально, но он как-то собрал кучу головного мусора в схему, достаточно связную для того, чтобы немного приглушить свое чувство вины; и он не планирует ее переделывать. Но потом, когда он делает это снова и намеренно; когда на другой день он открывает порно, а затем закрывает, и вместо этого воображает себе в красочных сука деталях секс с реальным человеком, которого он едва, но все же знает — это, наконец, заставляет Шлатта начать нервничать. Он дрочит на руки парня, который был с ним в лучшем случае вынужденно вежливым, и в худшем — едва его терпит. И он планирует увидеться с ним снова. Одна эта мысль заставляет Шлатта неприятно вспотеть.///////
В этот день Шлатт решает быть нормальным: фраза, которая едва ли имеет какой-либо смысл, поскольку присутствие Вилбура, кажется, лишает его способности вести себя нормально и возвращает ее только тогда, когда двери Таргета закрываются за его спиной. Но потом Вилбур приветствует его голосом для работы с клиентами, и даже не поднимает на него глаза, и Шлатт вспоминает человека с прошлого или позапрошлого раза, который занял место в очереди перед ним, и что-то ослепительно сильное поднимается в его груди. — Это я. — говорит он почти раздраженным голосом, который быстро поправляет, — Привет. — О, привет! — Голос Вилбура снова становится нормальным, и Шлатт выдыхает шумно, как бык. Лишь с опозданием на пару секунд он понимает, насколько отвратительно себя ведет. Отлично. Теперь он проявлял собственничество к человеку, которому было бы все равно, если бы он жил или умер. Он, блять, связь установил когда дрочил на него или что? Насколько тупым и отвратительным он еще может быть? Почему. Почему именно он. «Почему ты помешался на самом красивом чуваке, которого ты когда-либо видел? С самым потрясающим, искристым голосом и манерой флирта, когда ты до конца не понимаешь, ненавидит он тебя или нет? И то, что ты каждый раз уходишь отсюда, желая только большего добавь к уравнению. Действительно, почему? Охуенные способности к анализу, Шлатт. Выкинь этот скилл из своего резюме». «Прости за кринж», — хочет сказать Шлатт. Но он останавливается. Если ты просишь прощения, значит, осознаешь, что есть проблема. Проблема, которую ты, на самом деле, с легкостью можешь решить. Просто оставь чувака в покое. Начни ходить в другой Таргет, и даже если нет — просто не подходи к нему в этом. Есть другие кассы. Есть другие люди. Шлатт думает, что извинения здесь бессмысленны.//////
Он решает исправиться, но проходит два дня, и он снова скучает по Вилбуру. Это чувство такое неопровержимо сильное, что Шлатт совсем не знает, что с ним делать. Куда его девать. Он как выкипающая кастрюля, в том смысле, что он раздражает, разводит срач, и никто от этого не счастлив. Он приходит снова, и снова, и снова. Иногда он развлекает себя мыслью пойти на другую кассу, не говорить с ним, не смотреть ему в глаза; но всегда проваливается. Если в них что-то, в этих чертовых глазах, что Шлатт не может перестать в них смотреть. Когда Вилбур смотрит в другую сторону, Шлатт на него пялится. Когда Вилбур смотрит на него, отвлеченный Шлаттовским настойчивым взглядом или его тупыми вопросами, Шлатт все равно пялится, вместо того чтобы отвести взгляд. Он старается с ним почти не говорить, о том о чем не надо, - иногда, просто побыть с ним рядом Шлатту бывает достаточно. Было бы легче, если бы от принятия зоны Вилбуровского магнетизма ему не было так хорошо. Что-то в его груди становится спокойным и тяжелым, когда он ловит его взгляд. Как удовлетворенная жажда. — Скажи мне отъебаться, если хочешь. — говорит Шлатт, но его глаза настойчиво сканируют Вилбура в поисках ответа на незаданный вопрос. — Почему бы я это сделал? — отвечает Вилбур, — Ты же покупатель. — Ты делаешь мне больно, когда говоришь так. — произносит Шлатт шутливым тоном, но он абсолютно, смертельно серьезен, — Скажи мне, чтобы я отвалил. Скажи, чтобы я оставил тебя в покое. — Сумма твоей покупки 5.99. — говорит Вилбур. Шлатт задается вопросом, не получает Вилбур ли какое-то ебанутое удовольствие, от того, что держит его так близко, но при этом никогда и ничего не говорит ему прямо. «Я не презираю тебя» сработало бы. «Я не ненавижу тебя» успокоило бы его. Он задается вопросом, что хуже: это — или ужасающая возможность того, что Вилбуру просто всё равно. Возможность, которая, как ни мучительно, всегда существует где-то рядом. Каждое действие Шлатта одержимо этой возможностью, как одержим призраком старый заброшенный дом./////
Дни становятся короче. Шлатт задерживается на работе все больше и больше. У него нет времени на хобби, даже на идиотские; он, едва ворочая ногами, возвращается домой, съедает что-нибудь из холодильника, ложится в кровать и два часа смотрит тиктоки. И в этот самый момент он вспоминает, что у него нет подарка для его сестры. Он примерно знает, что ей понравится, и где это можно найти; и знает, что она будет технически не против подарка из Таргета. Он бы правда предпочел что-нибудь более нормальное, но Рождество совсем скоро, а он снова задерживается на работе. К тому времени, когда он закончит, открытыми останутся очень мало мест. При его бюджете, конечно. Вилбур бросает на него один взгляд, даже не очень длинный; а потом, внезапно, он улыбается. Он все еще смотрит вниз, потому что держит в руках картонную коробку с чашкой, которую выбрал Шлатт (он добавит к ней какой-нибудь реально хороший, дорогой горячий шоколад, и все будет нормально); и улыбка небольшая и застенчивая, но она есть. Сердце Шлатта замирает. — Рад, что теперь мы оба одеты как идиоты. «Это из-за костюма», — понимает Шлатт слишком поздно, потому что его мозг не работает, и весь мир решает перейти к замедленной съемке. Он все еще в пиджаке. Вилбур его таким не видел. Шлатт сжимает кулак, чтобы удержаться от какого-нибудь идиотского поступка, но все равно хмыкает, улыбаясь, как абсолютный идиот. — Мне это завернуть? — Нет, нет. — качает головой Шлатт, все еще никак не переставая улыбаться, — Она сойдет с ума, если узнает, что я не завернул ей подарок сам. — Тогда с тебя пять долларов. Шлатт держит эти слова в голове, как конфету за щекой. Вилбур, так легко отпускающий шутку, включающую их обоих. В этом есть что-то настолько интимное, настолько драгоценное, что ему хочется обнять что-нибудь, если бы он знал, что именно. Дома, на своем диване, когда какой-то рождественский фильм заворачивает в сторону томного освещения и прижатых к груди одеял, он представляет, как они занимаются сексом, и представляет, как он случайно говорит «я люблю тебя», когда кончает. Или, по крайней мере, он надеется, что это будет случайно. Шлатт на самом деле не понимает, как люди могут сказать что-то, чего они не имеют в виду, когда кончают. Это же не алкоголь. Кончать — это чувство, сильное, яркое и короткое, захватывающее весь твой мозг. По скромному мнению Шлатта, не оставляющее места для слов. Но ради Вилбура он бы всё равно так сделал. Он дождался бы конца и сказал всё, что хочет. Эта фантазия глупая, потому что они бы никогда не занялись сексом. Ни для того, чтобы сказать «я люблю тебя», ни по какой-либо еще другой причине.////
— Как ты здесь оказался? — спрашивает он Вилбура, потому что наконец-то чувствует себя спокойнее рядом с ним, и ему кажется, что сейчас хороший момент для этого вопроса, — и в Америке и… вообще. — он обводит магазин руками, — Здесь. Вилбур смотрит на него нечитаемо. — Ты серьезно? — спрашивает он. — Пожалуйста. — Шлатт тут же сдается, — Всего один вопрос. И тогда я перестану тебе надоедать, я обещаю. — Ты мне не надоедаешь. Шлатт терпеливо ждет, когда он добавит что-нибудь о том, что Шлатт не может ему надоедать, он всего лишь клиент; но Вилбур этого не делает. Его руки безвольно лежат на столе. — Я переехал сюда ради агентства по подбору талантов. Ради своей музыки. Меня выебали. Метафорически. Мне некуда возвращаться. — Ты бы хотел как-нибудь дать мне послушать мне свою музыку? — Хотел бы я когда-нибудь дать послушать… тебе? Секунды медленно текут в тишине. Вилбур, кажется, закусывает свою щеку. Шлатт платит, как обычно. Проходит еще одна тяжелая пауза, прежде чем Вилбур говорит: — Я наверное… подумаю об этом. — Хорошо. — Говорит Шлатт, который не может понять, счастлив он или нет, — Хорошего вечера. — Тебе тоже. — бездумно и мелодично откликается Вилбур.///
В офисе рабочая вечеринка. Никто не получает Рождественскую прибавку или премию, но у них есть выпивка и есть тема для разговора в рамках одной и той же шутки. Шлатт говорит с парой человек, которые должны ему ответы по электронной почте, и не упоминает об этом. Съедает пару сендвичей. В основном он пьет. Ему нравится напиваться. Он думает, что стал бы алкоголиком, если бы чаще выбирался в люди. Шлатт уходит с рабочей вечеринки в своем уродливом рождественском свитере, счастливый и пьяный. Есть только одно место, куда ведет его сердце. Выпивка заставляет его думать, что у него больше слов, чем на самом деле. Грудь кажется огромной. На языке висит привкус кока-колы. Идет снег. Двери Таргета шуршат, приветствуя его и впуская. Он немного бродит между отделами. Почти никто не работает в эти дни года. Он идет к кассе, прихватив в последний момент только мятную жвачку. На всякий случай, если Вилбур скажет ему, что у него воняет изо рта. — Добрый вечер. — приветствует его Вилбур, голос службы поддержки клиентов наготове, хотя и не такой бодрый. Он бледен и устал. Шлатту почти любопытно, откуда это взялось: навязчивая идея трахнуть человека, который уже, метафорически, выебан. Одержимость получить любовь от человека, которому, ясно как божий день, нечего ему дать. Вилбур сканирует его жвачку, даже не поднимая глаз. — На сегодня это все? — Я заплачу тебе за твое время. — бормочет Шлатт невнятно, залезая в свой портфель и открывая свой бумажник. Самая крупная купюра, которая у него есть — сто долларов, поэтому он отдает ее Вилбуру. Он дал бы ему пятьсот. Он дал бы ему тысячу. — Для меня? — Вилбур притворяется удивленным, но не отказывается, берет деньги. Он дал бы ему миллион. Он подарил бы ему луну. — Да. С Днем Рождения. Я имею в виду. Счастливого Рождества. Вилбур наклоняет голову. — Ты пьян, Шлатт. Иди домой. — Я увижусь со своей семьей на праздники. Ты хочешь увидеть свою? — быстро выговаривает Шлатт, боясь упустить возможность, боясь прийти в себя уже на улице, под снегом, за закрытыми дверьми, — Я могу купить тебе билет. Я не шучу. Пришли мне ссылку, и я заплачу. — Нет. — отказывает Вилбур, губы кривые, глаза в стол. У Шлатта все плывет перед глазами, — Я не хочу их видеть. — Хорошо. — неловко произносит Шлатт. Он засовывает руки в карманы. — Какая у тебя семья? — тихо спрашивает Вилбур, опустив глаза, как будто выискивая что-то на поцарапанной поверхности магазинной столешницы. Он скребет пальцем какую-то невидимую Шлатту трещину. — У меня есть брат, сестра, мама и папа. — перечисляет он без особого интереса, — Как и у всех. Они неплохие, я думаю. Семья есть семья. — Семья есть семья. — откликается Вилбур тихо, — Знаешь, у меня тоже есть сестра. Не видел ее уже лет десять. Нас разделили, когда наши родители развелись. — Это отстой. — говорит Шлатт, — Мне жаль. — Так и есть. — отвечает Вилбур, — Получается так, что большинство вещей в жизни — полнейший отстой. — Тогда мне грустно, что в твоей жизни нет себя. — замечает Шлатт, — Ты как лампа в этом смысле. — В каком смысле? — спрашивает Вилбур. — Свет моей жизни. Вилбур опускает голову. Шлатт щурится, пытаясь понять, улыбается ли он. — Насколько ты пьян, Шлатт? — спрашивает его Вилбур ничего не выдающим голосом. Шлатт и не надеялся на это. — Я совсем не чувствую себя пьяным. — признается он, чувствуя себя свободным, как ветер. — В таком случае, надеюсь, что твоя семья оценит подарки. — голос работы с клиентами возвращается, но в более спокойной версии, так что Шлатту кажется, что ему не о чем беспокоиться. А потом его сердце замирает, когда Вилбур спрашивает: — Ты будешь по мне скучать? Шлатт делает небольшую паузу, недостаточно долгую, чтобы действительно подумать об этом. Потому что ему это не нужно. — Да. — выдыхает он, — Буду.//
На Рождество Шлатт замолкает, как только заканчиваются приветствия. Странно чувствовать, что теперь его вроде как уважают, не заставляют говорить, если он этого не хочет. Эта привилегия появилась после того, как он начал зарабатывать деньги; привилегия, чтобы к нему относились, как к полноценному взрослому. Он думает, что собирается напиться и проспать Рождество. Он не готов к тому, что его тело ощутит физическую смену лет. Его тошнит; он думает, что, когда пробьет двенадцать часов, его вырвет от всей этой турбулентности. Он недоспал и мерзнет. А иногда, наоборот, ему жарко и его щеки горят, когда он вспоминает себя, пьяного и раздражающего, извергающего пьяные признания в любви бедному перегруженному работой сотруднику. Но в то же время, думать о нем - как тёплое одеяло. У Шлатта нет других слов. Он чувствует себя то больным, то сумасшедшим, и практически надеется, что так оно и есть. Не может быть, чтобы ему было так хорошо и так хуево от мыслей об одном единственном человеке. Его голова болит таким раздражающим образом, что боли недостаточно, чтобы оправдать его мудацкое поведение, но достаточно, чтобы смотивировать его быть мудлом. Но Шлатт пока что держится. Ужин проходит неплохо, еда вкусная, но во время распаковки подарков к Шлатту возвращаются воспоминания. Он думает о его руках, а затем — о самом Вилбуре, и о том, как он смеется над тем, какое Шлатт разочарование. Шлатту кажется, что он случайно превратил Вилбура в способ измерения качества самого себя. Поставил Вилбура быть судьей своей жизни. Потому что он такой хороший и делает Шлатта таким счастливым, Шлатт отдает финальное суждение о себе в его руки. Говори мне, кто я такой. Несмотря на то, что Вилбур просто человек. Ему немного страшно, что настоящий Вилбур, а не тот, который внутри его головы, если бы знал о Шлатте больше, оценил бы его выше себя. Потому что у Вилбура — неудавшаяся карьера музыканта, и место кассира в Таргете, а Шлатт ходит на работу в костюме и почти купил себе Теслу или типа того. Думать о том, что Вилбур посчитал бы Шлатта лучше себя, заставляет Шлатта скривиться. Это как с покупателем — невыносимо думать о том, что Вилбур бы так категорически отделил Шлатта от себя. Поставил бы его на другой уровень — неважно, какой именно, но гораздо горше, если выше. Он не понимает, как такой блестящий и душевный человек, как Вилбур, мог бы считаться лучше такой грязной похотливой свиньи как Шлатт. Внезапно, он чувствует, что ненавидит все, что когда-либо покупали его деньги. Он бормочет какое-то извинение и, скрипя носками по полу, возвращается в свою старую комнату. И сидит там. В темноте, на кровати, незаинтересованно слушая голоса из кухни. Его голове становится немного легче. Дверь издает короткий скрип, а затем в проем, вместе с хлынувшей полоской света, просовывается голова его сестры. — Тук-тук. Как дела… — улыбается она, — братишка? — Уйди, у меня и так голова болит. — бормочет Шлатт без какой-либо неприязни. В ответ на приглашение, сестра незамедлительно проникает в комнату и усаживается на кровать рядом с ним. По крайней мере, она плотно и тихо закрыла дверь. — Я оценила «пошла ты» жест в том, что ты оставил чек внутри подарочной коробки, — Шлатт усмехается, — но кто такой Вилбур? Шлатт бледнеет. Он не знает, почему, но его тошнит так, как будто она только что раскрыла его отвратительный секрет. — Что? — Вилбур. — повторяет сестра, — В-и-л-б-у-р. И маленькое сердечко в конце. Кто это? Кто такой Вилбур? Как он относится к Шлатту? Черт, хороший вопрос, сестренка. Я тоже хотел бы это знать. Как только он позволяет своим мыслям переключиться на это, эффект такой же, как будто он швырнул пакет фарша в загон своры голодных псов. Это Вилбур посылает ему смешанные сигналы, или это Шлатт видит только то, что хочет видеть? Он чувствует себя идиотом, что бы он ни делал: когда он избегал его, это его изматывало, а Вилбуру наверняка было наплевать. Когда он говорил с ним, он действовал ему на нервы, чего Вилбур очевидно не заслуживал. Нужно было быть слепым, чтобы этого не понять. Правильного выбора не было. Каким бы образом он ни действовал, он был все тем же неприятным покупателем, о котором жалуются друзьям в голосовых на двадцать минут. Все тем же мудаком. Шлатт думает, что есть люди, рожденные со способностью делать правильный выбор. Он думает, что он не один из них. Он думает, что именно поэтому наверняка его жизнь такая, сука, тяжелая. Шлатт трет глаза пальцами. — Как насчет того, чтобы я вообще ничего тебе не объяснял, а ты дала мне совершенно абстрактный совет? — предлагает он. Сестра пожимает плечами. — Делай то, что делает тебя счастливым. — Что бы я ни делал, мне все время больно. — говорит он, и чувствует, как его голос ломается от усталости, — Я чувствую себя больным. — Тогда у тебя всего два варианта. — она устраивается поудобнее, — Посраться с домовладельцем, съехать на другой конец страны, никогда больше не заходить в этот Таргет, понадеяться, что его уволят и он попадет под машину, и ты никогда об этом не узнаешь. Или сделать глубокий вдох, спросить гей ли он, и позвать его на свидание. — Я не хочу… звать его на свидание. — пытается объяснять Шлатт, сжимая руки друг с другом так, что белеют костяшки, — Его не существует. В смысле, он существует, но не тот, о котором я думаю. То, что я вижу — только фантазия в моей голове. Мое очарование рассеется, как только я узнаю его получше. — Ну, значит, оно рассеется, и тебе в любом случае станет легче. Шлатт дергает кожу на заусенцах. — Если бы он знал, как я себя чувствую, его бы стошнило от отвращения. — признается он. — Или нет. — сестра улыбается легко и спокойно, — Ты же сам только что сказал, что совсем его не знаешь. Они сидят в темноте и тишине. Она гладит его по плечу, но недолго; Шлатту почти нравится такого рода контакт. Он сидит молча достаточно, чтобы его мозг наконец включился и потряс его как следует, потому что эй, какого хуя она в самом деле дала ему настолько точный совет?! — Стой, стой, погоди. — он резко разворачивается к ней, напряженный как пружина, — Почему ты спросила меня, кто такой Вилбур? Кто тебе рассказал? Откуда ты все это знаешь? Ты что, ведьма? Я что, говорю во сне? Она тихо смеется, наслаждаясь его потерянным выражением лица. — Нет, ничего из этого. Он оставил мне свой номер. Или, если точнее, он оставил тебе свой номер. На чеке внутри коробки с той кружкой. Шлатт подбирает себя с кровати и практически вскакивает на ноги так, что выглядит скорее, как какое-то существо. В ушах у него гудит. Сестра засовывает ладонь в карман клетчатой рубашки, и вытаскивает оттуда сложенный в гармошку листок. — Я так и подумала, что ты захочешь это увидеть. Шлатт бы не признался, что он вырвал листок из рук своей родной сестры (да, они топили друг друга в ванной, когда ему было двенадцать, но ему было двенадцать!), но это было именно то, что он сделал. Он никогда не видел почерк Вилбура, и что, вот так он выглядит? Он кладет чек на кровать, разглаживает на нем складки, стараясь прикасаться к нему более буднично, не так чутко; и ему кажется, что он одновременно чувствует каждую часть своего тела и ни одну из них. — По-моему, это не похоже на сердечко. — говорит он наконец, — Просто загогулина. — А я уверена, что это сердце. — спокойно отвечает сестра. — Ты так думаешь. — Ага. Шлатт смотрит на нее, а потом один раз шмыгает носом. Ему кажется, что он вот-вот заплачет, и он точно не знает, почему. В этот момент он еще больше не знает, что думать. — Шлатт… — тянет сестра осторожно, и он выпадает из своих мыслей, — Ты гей? — Нет! Он пялится на нее в недоверии. Как она могла такое сказать? — Нет, я серьёзно. — говорит он спокойнее, потому что он примерно понимает, откуда она могла это взять, и если честно, иногда ему самому тоже кажется, — Ты же видела, типа, Эндрю Тэйта? Вот этого чувака? Видела, как к нему относятся мужчины? Вот у меня то же самое, только к нормальным парням. Не уебанским лидерам культа. Он сглатывает. — Я не гей. — повторяет он тихо. Убедить ее почему-то становится для него очень важным, — У меня просто есть… эпизоды, вещи, которые случаются со мной. Ты понимаешь? — он поднимает листок в пальцах и спрашивает резко, настойчиво, — Как думаешь, мне стоит это сжечь? Сестра смотрит на него так, как будто она чем-то подавилась. — Сжечь? — спрашивает она, — Шлатт, я не хочу пытаться тебя удерживать, когда ты прыгнешь в камин вслед за ним. Ты же блять не Санта Клаус. Иди на кухню, мама волнуется. Она поднимается на ноги. — И если ты ему не позвонишь, это сделаю я. Дверь скрипит еще раз и затворяется за ее спиной. Шлатт разжимает зубы. Листок бумаги, третий участник их разговора, все еще зажат в его пальцах так крепко, точно его рука закаменела от прикосновения к нему. Он бы хотел усесться со своей сестрой вот здесь, в полутьме, на эту кровать в комнате своего детства, и рассказать ей все. Он бы хотел выложить перед ней каждую маленькую деталь, которую он гоняет в голове, и спросить ее, с доверчивостью младшего брата: что это значит? А что вот это значит? Он сказал «мы оба одеты как идиоты»; это флирт, или он правда думает, что я идиот? Но они никогда не были такими рода родственниками. Селективная жестокость, с которой родители обращались с ними в детстве, заставляла их расти недоверчивыми, прохладными друг к другу. Она наверняка тоже это знает. Она тоже была на терапии. Шлатт ограничивает себя от записки. Он относит ее в свою комнату, спускается вниз и заставляет себя проводить время со своей семьей. Он заставляет себя не думать о чеке. Он может полностью представить себе этот листок бумаги, существующий среди вещей в его комнате; но затем его охватывает холодный ужас. Что, если его там нет? Что, если он ненастоящий? Ему хочется вскочить, побежать наверх и проверить. Потому что внизу все по-прежнему так, как было до того, как он поднялся; и его сестра совершенно нормальная, и она пьет из кружки с надписью «укуси меня» рядом с брутальным на вид имбирным человечком; и он вспоминает эту кружку в руках Вила, и потом себя в руках Вила, и о боже, его вот-вот стошнит. Когда он поднимается наверх и, наконец, видит чек, сжимает его в пальцах, перечитывает, облегчение накатывает на него, как прохладная океанская волна. В освобождающем уединении своей комнаты он прижимает эту бумагу к груди, как будто может передать Вилбуру лихорадочное биение своего сумасшедшего сердца, как будто Вилбуру вообще нужно его сердце. Как будто Вилбуру оно вообще нужно. У него же есть свое. Его гораздо лучше. Вместо того, чтобы заснуть, как нормальный человек, Шлатт лежит и смотрит на этот чек. Он не будет звонить ему, конечно нет; люди ненавидят звонки, люди ненавидят голоса, люди ненавидят людей. Вилбур работает в обслуживании, он наверняка не хочет слышать вообще чей-либо голос. Особенно в свой редкий выходной. Шлатт решает отправить ему сообщение. Он думает: если бы Вилбур не хотел, чтобы он ему что-то писал, он бы не дал ему свой номер. Одно сообщение. Очень необязательное. Он отправляет: «Счастливого Рождества!» Он не получает ответа. Всю ночь Шлатт спит беспокойно, и когда просыпается, постоянно проверяет время: час ночи, два тридцать, два сорок пять, четыре. Ему снятся темные, запутанные сны, в которых он спотыкается, бежит, чувствует себя парализованным и просыпается в поту. В какой-то момент он подскакивает с мыслью, что опаздывает в школу. Старая комната иногда навевает такие мысли. После этого он, наконец, засыпает по-настоящему. Утром, когда все призраки ночи ушли, а солнце пробивается сквозь шторы, Шлатт получает ответ — яркий, питающий, как выжимка апельсина в стакане холодной воды, черный на светло-сером сразу после его белого на голубом: «Привет! И тебя с Рождеством.» Он гораздо проще текстом./
Шлатт не может решить, Таргет другой или точно такой же, когда появляется там после праздников. После Рождества все делится на другое и точно такое же, но Таргет застревает где-то в середине, приветливый точно так же, как и всегда, но все же неуловимо сдвинувшийся в будущее. Когда Шлатт видит Вилбура, вдох застревает у него в горле, и он отводит глаза. Черт возьми, ну почему, почему он такое позорище? Доебывал его так агрессивно, а теперь не может даже посмотреть на него? Его голос, его рука даже почти не дрожит, когда он кладет на ленту сложенный вчетверо листок. Вилбур пальцами подбирает листок с ленты. Сердце Шлатта бьется у него в ушах. Он старается расслабить челюсть, чтобы не выглядеть таким напряженным. Вилбур дочитывает. Поднимает голову. — У тебя бомба под курткой, и я должен выложить все деньги из кассы прямо сейчас? — спрашивает он удивленно. У Шлатта закладывает уши. Чувство постоянства объектов пропадает совершенно. Не мог же он написать такое в записке? Или мог? Он ведь сходит с ума. — Что? — переспрашивает он смешным высоким голосом. — Шучу. — Вилбур расплывается в улыбке, — Да, конечно, я с удовольствием схожу с тобой на свидание. Шлатту кажется, что где-то далеко на фоне что-то падает. Потому что откуда еще этот невероятно громкий звук. — Повтори то, что ты только что сказал. — требует он, задыхаясь. — Да, Шлатт. Я с удовольствием схожу с тобой на свидание. Я работаю по выходным, но, думаю, среда подойдет. — Правда? На секунду ему страшно, что Вилбур вдруг передумает, но Вилбур подтверждает: — М, да. — Тогда почему… ты ведешь себя со мной как сука? — спрашивает он, потому что у него не находится других слов для описания своих эмоций. — Я не. — говорит Вилбур, — Я просто устал. Понимаешь? И внезапно, Шлатт понимает. — Да. — отвечает он, — Я тоже. — И ты ненавидишь мой вежливый голос. — Ненавижу. — подтверждает Шлатт. — Так что с тобой… я был просто усталым. Шлатт кивает. — Имеет смысл. — Так что… среда? — Среда. — повторяет Шлатт, — Хорошо. Внезапно среда начинает казаться ему самым лучшим днем недели. — Я знаю хорошее место. — говорит Шлатт, — Там тепло. И тихо. И напитки отличные. Вилбур улыбается, бледная грусть чуть подтаявшая на его лице. Вилбур похож на снежинку: бледный, красивый и неповторимый. Ранящий холодом, который — как острая игла, вживляющая в тебя что-то, что ты никогда не забудешь. Куда больше, чем мокрое пятно на рукаве. Очень рождественская метафора. Даже для рождественской истории. Черт возьми, у него что, теперь есть рождественская история из жизни? Его психотерапевт сошел бы с ума. Холлмарк уже обзванивает его за правами. — Звучит неплохо. — наконец говорит Вилбур. И Шлатт перестает думать обо всякой тупой хуйне.