На всякого мудреца довольно простоты

Nec aliud omnino est vita humana, quam stultitiæ lusus quidam. -- D.E. Roterodamus «Moriae Encomium» Да и что такое жизнь человеческая, как не забава Глупости? -- Д.Э. Роттердамский «Похвала Глупости» Dich sah ich, und die milde Freude Floß von dem süßen Blick auf mich; Ganz war mein Herz an deiner Seite Und jeder Atemzug für dich. -- J.W. von Goethe «Willkommen und Abschied» Я увидел тебя, и тихая радость Разлилась по мне от твоего нежного взгляда; И всё моё сердце стало твоим, И каждый вздох – стал за тебя. -- Й.В. фон Гёте «Приветствие и прощание»

Йохан помнил их первое свидание так, словно это было вчера – хотя, конечно, начало этого дня месяц назад не предвещало ничего, кроме череды самых горьких расстройств. «Данте вернулся в Париж», – как умалишённый повторял про себя он, мало озабоченный тем, какой сложный разговор им предстоял. Прошёл почти год с того момента, как он видел Данте, будучи в здравом сознании, после чего мир в одночасье превратился в кошмар, состоявший из допросов, пыток и полной пустоты, застелившей его разум в момент, когда ему извратили сознание. Проснуться случилось спустя полгода – но Данте с ним уже не было. Одни говорили, что Данте его продал; другие, что Данте его спас. Долгое время ходили слухи о том, что церковники заплатили Данте за какие-то документы, связанные с его делом, на что мсьё Фортис как-то намекнул, что без этих чудесных бумаг суд непременно постановил бы казнить Йохана вместе с другими – и не взглянул бы на частицу «фон» перед его фамилией. Правда, прояснению ситуации этот факт поспособствовал не сильно: Йохану не дали ни ознакомиться с полным составом собственного дела, ни защищать себя самостоятельно, хотя тот был блестяще обучен этому мастерству. Если бы его бездарный адвокат учился с ним в Лейпциге, Йохан непременно добился бы его отчисления на первом же экзамене – но чудо произошло, Фемида в последний момент обратила на Йохана взгляд своих слепых глазниц, и он не только вышел чистым и оправданным, но даже сумел восстановиться на работе. Можно было сказать, что жизнь вновь пошла своим ходом – за исключением того, что в ней не было Данте. Йохан не верил, что это продлится долго, и, как мог, искал его следы. Спас его Данте или подставил, Йохан прежде всего хотел его видеть. Он хотел с ним говорить. И разговор состоялся, но был ещё тяжелее, чем Йохан предполагал. Не для него – для Данте; тот был в отчаянии. Йохан внимательнейше слушал его признание, однако парадоксальным образом никак не мог ощутить в ответ ни одного злого чувства или обвинить Данте в том, в чём он так страшно винил самого себя. Мозаика последних пяти лет их жизни наконец-то сложилась в его голове, и Йохан окончательно убедился в том, что полноценным этот рисунок станет только в одном случае – если сейчас он поцелует Данте, чего он так и не успел сделать год назад. Больше этим вечером они не расставались. Мысль о возвращении домой впервые посетила их только около часу ночи. Весь общественный транспорт уже встал на покой, но это мало смущало их: они шли как обычно, и разговаривали как обычно, и смеялись тоже как обычно, внешне ничем не выдавая того, сколь особенным был этот вечер для них обоих. Йохан не раз водил на свидания и не раз был на них приглашён, но впервые его столь сильно волновало противоречивое желание то ли растянуть дорогу домой в бесконечность, то ли сократить её в ноль, чтобы только скорее узнать, что произойдёт, когда дальше идти будет некуда. Слова закончились уже тогда, когда они шагнули во двор. Тусклая лампочка, горевшая в подъезде, давала скудный желтоватый свет, совершенно невыигрышным образом ложившийся на лица, что тяжело было считать чужие эмоции. Данте негромко сказал что-то обыденное, Йохан, улыбаясь, ответил ему в том же тоне, пока оба понимали, что всё это лишнее и хотелось совсем не того. Одуряющий запах летней ночи сделал довольно для того, чтобы оставить им на двоих одно общее желание перейти на тот другой французский, который говорил не при помощи слов. Нет, это просто невыносимо. Йохан не помнил, на чём остановилась их формальная часть, когда он наклонился к Данте, и тот мгновенно перехватил его поцелуй. Однако же, как благородно. Не целовал сам – ждал, пока Йохан поцелует его первым, и, нужно сказать, он подготовился к этому моменту: его руки так правильно легли Йохану прямо на талию и так живо притянули его ближе, что тот чуть не потерял равновесие. Тогда в голову Йохана пришла идея интереснее, и он огладил чужие плечи, привлекая внимание, после чего накрыл своими руками руки Данте и ненавязчиво, но с ясно читаемой интенцией спустил их ниже. Вопреки ожиданиям, Данте не стал довольствоваться предложенным – и сразу же скользнул ладонями ещё ниже, к бёдрам. «Ох, неужели он?..» – только и успел подумать Йохан, прежде чем Данте подхватил его на руки и вжал в стену, чем мгновенно снял досадную разницу в росте. Они уже целовались сегодня, но этот поцелуй был совсем не таким, как днём, когда Йохан спонтанно взял инициативу на себя: вечера оказалось достаточно, чтобы Данте смог продумать последовательность действий – и сейчас демонстрировал свою изобретательность так хорошо, что, оказавшись в воздухе, Йохан тотчас же растерял всякую связь с землёй. Данте целовал совсем неспешно, без напора, плавно переходя из глубокого поцелуя в лёгкий, в котором он едва касался губ Йохана, вынуждая того тянуться за более чувственной лаской – и не отказывая Йохану в том, чтобы слегка увеличить темп. Йохан мягко вовлекал их в новый поцелуй, пока его тело всё сильнее вжималось в Данте, который вжимал его в стену, и в этом смешении противодействий волновал лишь проклятый галстук, казавшийся натуральной удавкой, не позволявшей заходить дальше. Снять его – и можно было бы задышать свободно, а ещё ощутить чужое дыхание на своей шее, на ключицах, но можно и ниже… И когда Данте всё же опустил Йохана, с неохотой отстраняясь от него, нельзя было помыслить ни о чём, кроме как повторить всё то же самое в положении лёжа, желательно сейчас, сейчас же, в самые ближайшие пять минут. «Пойдём?», – пьяно спросил он, указывая на подъездную дверь, но Данте остался стоять на месте. – Это ведь наше первое свидание, – тихо объяснил он в ответ на вопросительный взгляд Йохана. – Я приглашаю, – нетерпеливо настоял Йохан, лукавой улыбкой провожая вполне однозначный намёк, однако Данте лишь покачал головой. – Нет, Ханно, не могу. Так не поступают. Тень смятения на мгновение тронула взгляд Йохана, не ожидавшего получить отказ после такой многообещающей завязки. Он понимал, что Данте, скорее всего, на свидания водил только девушек, к числу которых Йохан никогда не принадлежал – более того, он был старше Данте на восемь лет, из-за чего тот, вероятно, попросту не осознавал возможности расширения рамок классического сценария. Всё тело горело от опьяняющего влечения, за которым Йохан почти не помнил себя – и чуть было не поддался искушению более тонко попросить желаемого, как вдруг резко отставил эту затею, устыдившись своей слепоты. Воистину, только под влиянием безумного, бесконтрольного чувства Йохан мог допустить, чтобы Данте – и робел перед ним, как неопытный любовник. Нет, всё было совсем не так прозаично. Он не боялся Йохана и не отступал перед ним, не смея идти дальше всего по одной причине – потому что «так не поступают», и в этом законе для него не имели значения ни опыт, ни возраст, ни пол. И стоило Йохану понять это, как аффект тут же схлынул с его тела, словно дурное наваждение, и затуманенное сознание вновь стало ясным. – Я понимаю, – уступил он, бесконечно тронутый этой обходительностью. – Тогда, милый Данте, я желаю тебе доброй ночи. И благодарность во взгляде напротив была ему лучшим ответом. «Позволь твою руку», – попросил Данте так, что Йохан готов был сразу отдать и сердце, если бы не принял их негласного правила о сохранении облика первого свидания. Не представляя, чего ожидать, Йохан последовал просьбе – и замер от ощущения поцелуя на тыльной стороне ладони, после чего свежее дыхание июньской ночи заиграло между его пальцев. Загадка была нетрудной – отстраняясь, Данте снял с него перчатку. – Верну в следующий раз, – подмигнул он и спрятал обретённый трофей во внутреннем кармане пиджака. – Доброй ночи. Йохан ничего не вспомнил о том, как поднялся на третий этаж, машинально открыл и захлопнул дверь, как дрожащими руками не с первого раза расстегнул пиджак и чуть не промахнулся мимо крючка, когда вешал его в прихожей. Через пару нетвёрдых шагов Йохан наконец-то потянул прочь галстук и оставшуюся перчатку, высвободил из петель несколько пуговиц на рубашке – и так и упал на кровать, не раздевшись до конца. В груди было невыносимо жарко, а ещё до безумия хотелось улыбаться, так что Йохан прикрыл рот рукой, чтобы скрыть от самого себя то, с чем он оказался совершенно не в силах бороться. Он не строил из себя юношу, прекрасно понимая, что с ним происходит и как это называется – его скорее удивляло, что он оказался способен переживать это так ярко, что это доводило его до слабости во всём теле. Он почти не дышал, ощущая внутри себя огромное, необъятное чувство, от которого горели губы и пальцы – но более всего горела тыльная сторона ладони, куда Данте поцеловал его. И, лёжа в этом полугипнотическом состоянии, столь же счастливом, сколько больном, Йохан меньше всего верил в то, что в августе ему будет двадцать девять. Повернув голову, он вдруг встретился взглядом с портретом дорогого друга, смотревшим на него в полумраке комнаты. Пять лет минуло с тех пор, как он появился в её стенах: заказ, сделанный ещё в Германии, был в спешке закончен к моменту переезда в Париж, в связи с чем некоторые его детали так и остались неисправленными. Глупо было приуменьшать точность, с которой художник выполнил свою работу, и всё-таки Йохана огорчал её колорит – слишком пёстрый, на его вкус. Тогда было принято решение переместить портрет на самую освещаемую часть комнаты в надежде на то, что когда-нибудь солнечные лучи естественным образом высветлят слишком яркие краски. И это сработало: облик, как и в жизни, начал бледнеть и таять, зато глаза – самая узнаваемая черта его внешности – наконец-то прояснились, а сегодня он и вовсе смотрел на него совершенно так, как при жизни, и Йохан улыбнулся ему в знак признательности. – O es ist schön, von einem Helden sich geliebt Zu sehn – es ist noch schöner, ihn zu lieben! So sprach man zu Deiner geliebten Johanna? Ich gratuliere Dir, lieber Fritz, Du hattest es Recht. Jetzt sprich so zu Deinem gebliebenen Freund!

***

Воскресный день ласкал своей погодой: впервые за долгое время праздник взятия Бастилии не ознаменовался ни адской жарой, ни проливным дождём. Солнце неловко выглядывало из-за облаков, чтобы посмотреть на ликующий народ, и пряталось от его восторженных возгласов. В десять часов вечера салют гремел так, словно старался сравняться по силе с пушечным залпом восемьдесят девятого года: то был оглушающий удар прогресса, кромсавшего фундамент старины. Даже Йохан, всегда скептически относившийся к событиям столетней давности, сегодня с искренним интересом наблюдал за тем, как люди и вампиры с одинаково горящими глазами возвещали друг другу свободу, равенство и братство. Откровенно говоря, Йохану претила идея насильственного переворота, ловко скрытая за этим красивым лозунгом, но, верно, первый раз в жизни он оказался готов допустить, что французской нации было органически свойственно найти себя именно через три этих слова. В конце концов, и их виттенбергский пастор, в сущности своей, тоже брал свой путь от слов, в которых он сумел увидеть судьбоносный смысл. Вынырнул из задумчивости Йохан так же внезапно, как погрузился в неё. Он не знал, сколько времени прошло, но, видимо, недостаточно, чтобы в атмосфере комнаты что-то сильно изменилось – разве что Данте увлечённо что-то писал. Сначала Йохан подумал, что это очередной отчёт, для которого у Данте не существовало препятствия в виде выходного дня, но, подойдя, он понял, что слова на бумаге были итальянскими. Почувствовав участие к своей деятельности, Данте спешно отложил перо и зачем-то спрятал рукопись под книги, лежавшие на столе. Йохан совсем не претендовал на то, чтобы узнать содержание написанного, но случайно попавшаяся ему на глаза фраза всё-таки зажгла в нём фитилёк праздного интереса. – «D’argento puro», – задумчиво проговорил Йохан, не вполне уверенный в правильности своего произношения. – Что такое argento? Деньги? – Нет, – возразил Данте. – Серебро. – Не догадался, – признался Йохан, неловко улыбнувшись своей неверной аналогии. – По-немецки иначе? – Совсем, – вздохнул он. – Серебро будет das Silber. У нас с романскими языками мало общих корней – да и те временами выглядят так, что трудно опознать их происхождение. – Зато можно говорить о чём угодно, и никто не поймёт. Тебе, вероятно, не очень это знакомо, но, поверь, это большая удача! Нам с Риче страшно надоело ловить изучающие взгляды – то и дело тебя кто-то да попытается прочитать, и всему виной схожесть слов. – Это не очень вежливо, – покачал головой Йохан. – Скорость помогает. – Вы поэтому всегда говорите скороговоркой? – Не всегда, – не согласился Данте. – Слова бывают слишком весомы, чтобы проговаривать их вскользь. Он взял Йохана за руку и легонько потянул на себя, приглашая сесть ему на колени, и Йохан охотно подался вперёд, мягко кладя свои руки Данте на плечи. Он давно заметил в Данте эту черту: тот редко задавал вопросы напрямую, но всякий раз спрашивал разрешения на близость, будто бы не Йохану принадлежал первый шаг в их неожиданно получившемся романе. Это не удивляло, но было удивительным, в особенности потому, что Данте совсем об этом не думал, в отличие от Йохана, чьё сердце помнило каждый подобный жест. Это происходило непроизвольно – и началось много раньше, чем месяц назад. – Назовёшь мне такое «весомое» слово? – попросил Йохан, стараясь отвлечь себя от разогнавшегося сердцебиения. – Если ты задашь мне ориентир, – вполголоса отозвался Данте. Как всегда, не любил давать поспешных ответов. – Ehrenhaftigkeit, – почти сразу нашёлся Йохан. Данте пристально посмотрел на него. – Какое длинное. Что оно означает? – «Порядочность». – Как много усилий требуется вашему языку для того, чтобы в нём было слово «порядочность»… – Прямо как в жизни, да? – усмехнулся Йохан. – Это слово ассоциируется у меня с тобой. Рука Данте, скользнувшая по бедру Йохана, дрогнула. – Ты ошибаешься, – сказал Данте, и его взгляд потемнел. – Такое слово требует больших обязательств. Ты пострадал от того, что я был не в силах их исполнять. – Один раз никогда не меняет сути. Я просто смотрю чуть глубже, вот и всё. Он ласково погладил Данте по щеке, чтобы не дать меланхолии захватить его – она была ужасно ему не к лицу. Из всех эмоций, какие Йохан у него знал, лишь она была ему чем-то совершенно чуждым, словно дурной недуг, пожирающий солнце. Данте никогда не признавался в том, что он был из гвельфов, но Йохану не нужно было досаждать ему вопросами, чтобы отчётливо видеть это самому. В душе Данте пылало что-то жаркое, почти по-германски воинственное, чем он так сильно отличался от большинства своих современников, у которых с начала века повелась непонятная Йохану мода болеть романтизмом. Их отличали только виды: Ной был романтиком восторженным, Ванитас – романтиком страдающим. Мсьё Фортис, сколь Йохан ни был ему благодарен, был романтиком из романтиков, который, к тому же, носил оружие – такие плохо оценивают риски и думают, будто бы им одним суждено поменять весь жизненный уклад. Болели все трое одинаково. Что же касается Данте… Для классики ему много недоставало монументальности, для романтизма – безрассудства. Его решительно невозможно было подвести под категорию: он просто был самим собой, и для Йохана не существовало ничего прекраснее этого. – Тогда твоё слово – это familiarità. – Оно не значит «вольности», ведь так? – Только в одном из смыслов, – подтвердил Данте. – оно не случайно восходит к famiglia: так называемая «фамильярность» в нашем языке – это глубинное знакомство с чем-либо, иногда даже на уровне интуиции. Ты обладаешь им в отношении людей. Я не знаю, откуда это в тебе есть. Но ты знаешь их так, как я никогда бы не знал. – Ты доверяешь тому, что я знаю о тебе? – вдруг спросил его Йохан. На мгновение ему показалось, что Данте смотрел куда-то сквозь него, пока размышлял над ответом. – Тебе тяжело не верить. – сказал он после недолгого промедления. – Каждый раз словно переступаешь через себя. Прошло ещё некоторое время, прежде чем они встретились взглядом, а затем Данте прикрыл веки, наконец-то потянувшись за поцелуем. Йохан едва успел снять очки, чтобы не отвлекаться на них, когда возвращаться в реальность не захочется – те чуть слышно бряцнули по столу, осуждая его за небрежность, но ухмыльнулся он уже Данте в губы. Несмотря на показательную неспешность, с которой Йохан отзывался на каждую ласку, собственные движения ощущались полными пылкого, почти ребяческого нетерпения, которому становилось всё тяжелее противостоять. Казалось, ещё совсем немного, и избыток энергии заискрит на его пальцах, дрожавших от прикосновения к пламенным волосам Данте. В одежде было нестерпимо жарко – благо, на Йохане уже не было корсета, так что Данте беспрепятственно проник руками под его рубашку, теснее прижав его к себе. Йохан охнул от неожиданности, почувствовав, как температура тела застремилась к предельной, дёрнул наверх рукава, не с первого раза расстегнул пару пуговиц, обнажая шею, и Данте тут же прильнул к ней поцелуем, затем ещё одним, и ещё. Йохан не знал, сколько это длилось, не знал, как высвободиться из рубашки так, чтобы не пришлось отпускать Данте, и, не выдержав, он сделал резкое движение бёдрами, от которого вдруг стало так хорошо, что он подавился вдохом. Судя по тому, как напряглись руки Данте, его состояние было ничуть не лучше, чем у Йохана, который внезапно понял, что если они продолжат, то он отдастся Данте прямо здесь, за его письменным столом, не дойдя до кровати каких-нибудь пару метров. Похоже, что в этот момент в Данте проснулось то же осознание, и он крепче взял Йохана, вставая со стула прямо вместе с ним, сделал шаг вперёд, остановившись лишь затем, чтобы позволить Йохану ещё раз поцеловать его, после чего преодолел остававшееся расстояние и медленно, осторожно опустил Йохана на простыни, опасаясь нечаянно уронить его. – Можешь не аккуратничать, – поддел его Йохан, но Данте не разделил его беспечности. – Не могу, – сказал он тоном, не допускавшим возражений, – и поцеловал опять. Получив долгожданную вольность, его руки постепенно выпутывали пуговицы из множественных петель, что со стороны больше походило на решение головоломки, чем на процесс снятия одежды. В поцелуях Данте наловчился, в искусстве раздевания – пока не очень, но Йохан легко прощал ему эту неумелость, с энтузиазмом вовлекаясь в процесс. За пуговицами на рубашках следовал второй виток испытаний в виде пуговиц на кальсонах, на которых терпение и сосредоточенность Данте, видимо, дали трещину, поскольку одна из застёжек никак не поддавалась его спутанным от желания движениям. Раздражившись, он рванул её на себя, тем самым только приподняв таз Йохана над простынями, но ничем не навредив его белью. Йохан ошеломлённо распахнул глаза, пытаясь это как-то осмыслить, а после закрыл лицо руками, чтобы не расхохотаться. Он знал: хрупкая гордость Данте этого не снесёт. – Что, немецкие? – процедил Данте, раздосадованный своей неудачей. – Чем вы их там пришиваете, сталью? – Это называется «на совесть», – насмешливо улыбнулся Йохан, игриво кладя ногу ему на плечо. – Это называется без стыда и совести, – проворчал Данте и коснулся губами его колена, после чего застёжка наконец поддалась, и он пренебрежительно бросил бельё на пол, приступив к чулкам. Йохану уже было решительно всё равно на эту оставшуюся мелочь, но после минувшего эпизода для Данте это стало делом принципа, а ещё он так трепетно гладил кожу на внутренней стороне бедра, что Йохан расслабился, весь отдаваясь чужим рукам. Когда Данте потянулся за лежавшей за подушками смазкой, Йохан приподнялся на локтях, обхватил губами мочку его уха, дотронулся языком до серёжки, чередой влажных поцелуев спустился по линии челюсти к подбородку, и стоило Данте немного наклонить голову, как их губы встретились вновь. В это мгновение Данте двинул рукой, и Йохан ахнул ему в поцелуй. В его памяти не отпечатался момент, когда пальцы мягко вошли в его тело. Новое ощущение, так вовремя дополнившее предшествующее, постепенно набирало силу, заволакивая собой все остальные ощущения в организме. Неспешно расходящийся темп окутывал возбуждением его всего, и чем дольше это продолжалось, тем сложнее становилось контролировать собственное тело, сошедшее с ума от наслаждения, в котором оно не понимало, чего хочет больше – толкнуться в руку или глубже насадиться на пальцы. Данте долго пресекал попытки сбить себя с ритма, пока случайно (или намеренно, Йохан так и не понял) не двинул рукой несколько резче, чем прежде, и вдруг устремился вперёд, заворожённый ответной реакцией. Йохан впился ногтями в его плечи, не в силах иначе оповестить его о том, что ещё пара таких уверенных движений, и его унесёт к звёздам, что обречёт их обоих начинать всё сначала. Непонятно, как Данте понял, что именно тот имел в виду, но он сразу замедлился – и удовольствие из яркого стало тягучим, будто патока, и оттого ещё более невыносимым. К счастью, не в интересах Данте было изводить его до полусмерти, и Йохан в беспамятстве запрокинул голову, когда почувствовал, что их тела соединились. Данте плавно качнул бёдрами, давая им обоим привыкнуть, после чего наклонился к Йохану, легонько касаясь кончиком носа его щеки и позволяя ему крепко обвить руками свою шею. Где-то на периферии сознания Йохан понимал, что это будет мешать, но прямо сейчас ему было необходимо куда-то деть свои руки – и всё остальное тело, чтобы вобрать в себя всё ощущение целиком. Взятый ритм выбивал из него всё: душу, разум, стоны на грани крика; и так хотелось удержаться в этом состоянии подольше, тонко балансируя между подступом к границе невозврата и её срывом. И Данте сделал всё для того, чтобы у Йохана хватило сил подождать его почти у самого перехода. И чтобы сорвать все границы вдвоём. Данте лежал сбоку от него и невесомо гладил его по запястью, выводя на нём какой-то причудливый узор. Йохан готов был поклясться, что это неосознанно были созвездия: эзотерики Данте не признавал, зато отчаянно любил всё то, что было связано со звёздным рисунком. Однажды он случайно поделился мыслью о том, что если бы ему довелось побывать проектировщиком Вселенной, он свёл бы весь её ход к одному Первичному двигателю. «По типу мотора?» – спросил его тогда Йохан. «А пускай и мотора», – согласился Данте. – «Но мотора самого совершенного. В противном случае ему не хватило бы мощи столько лет двигать солнце и другие звёзды». «Тогда, чтобы осуществить такую работу, он сам должен быть неподвижен», – подумав, продолжил размышление Йохан. «Точкой», – немедленно подхватил Данте. – «Самым концентрированным из всех фундаментальных объектов». Когда же Йохан спросил о сущности этой точки, Данте вдруг ушёл от ответа, словно нашёл предыдущий диалог чем-то несерьёзным, хотя Йохан явственно видел, что это не было так. «Точка и точка», – безразлично отмахнулся он. – «Хочешь, зови её Архимотором, хочешь – Перводвигателем. Мистической силой, Богом, какая, в сущности, разница? Всё одно!». С выводами Йохан не торопился, однако с годами уверился в том, что его догадка всё-таки была правильной, и имя у Перводвигателя было. Но Йохан пообещал себе до поры хранить его в тайне. А пока он предпочитал посвятить себя тому, чтобы привести в движение хотя бы собственное тело, которое нещадно возили по всей кровати в течение получаса. На секунду Йохан представил, как сейчас, должно быть, выглядели его насквозь мокрые перепутанные волосы – если в ближайшей перспективе он сможет встать, то первым делом озаботится тем, чтобы как следует прочесать их. – Всё хорошо? Йохан улыбнулся, с трудом пошевелив свободной рукой – и указал ей на стол. – Не окажешь мне милость передать очки?

***

Данте подал ему руку, но Йохан всё равно с трудом смог оторвать себя от постели: тело ужасно его слушалось и как будто противоречило ему в том, чтобы совершать в этом дне ещё хоть какие-то действия. Душ только освежил, но не привёл его в состояние бодрости – ему очень нужно было поспать. Он боялся, что так и уснёт, не дождавшись Данте, но тот возвратился в постель до того, как Йохана поглотили её объятия. Со стороны могло показаться, словно Данте только зашёл и вышел, однако влажные волосы свидетельствовали об обратном: как ему всегда это удавалось, для Йохана было загадкой. Когда он лёг Данте на плечо, то думал, что сразу же провалится в сон, и лучше бы это действительно было так. Одна мысль, случайно пробравшаяся в его сознание без какой-либо предпосылки, – и вся усталость, весь сон сразу оставили его в момент её осознания. – Данте, – позвал он и тихонько тронул его за плечо. – Данте, у нас проблема. – Это точно не может подождать до завтра? – сонно спросил он, не открывая глаз. Своим выпадом Йохан наверняка вытащил его прямо из момента перехода из состояния бодрствования в состояние сна, но сейчас он чувствовал, как надвигается катастрофа, и не мог оставить себя наедине с ней. – Точно не может, иначе рискует случиться нечто ужасное! – с жаром заговорил Йохан, у которого даже пальцы похолодели от нервного напряжения. – Кого-то из нас увольняют с работы? – Нет... – Ванитас не выплатил задолженность? – Э-э-э, нет? – Ваши учёные насчитали точную дату конца света, и она завтра? – Очень близко, но… – Тогда до утра, – постановил Данте и отвернул от Йохана голову, демонстративно заканчивая диалог, но Йохан бы не был собой, если бы сдался так просто. Он позвал его ещё дважды или трижды, прежде чем Данте, окончательно вырванный из состояния полудрёмы, сделал глубокий вдох, потом выдох, в котором – Йохан знал наверняка – он выпускал из лёгких все крепкие слова в его адрес и открыл глаза, настраиваясь на нежеланную беседу. – Мы же так и не сказали Риче, – проронил Йохан. – О чём? – О том, что статус наших с тобой отношений с недавних пор… Как бы сказать… немного изменился. – Чудесно, я дарую тебе уникальную возможность сразить её этой новостью завтра, проблема исчерпана, – Данте собирался вновь отвернуться, но Йохан остановил его: – Нет, не исчерпана! – не унимался он. – Данте, милый, ну как ты не понимаешь, Риче же девушка! Данте замер и медленно округлил глаза, испугав Йохана тем, насколько выведенным из состояния душевного равновесия он выглядел. – А ведь и правда, я никогда не мог себе вообразить, что дело может обстоять подобным образом!.. – пробормотал он, смотря куда-то в пустоту. – Как ты догадался? – Поразительно, мы работаем вместе столько лет, и ты только сейчас-!.. – Это был сарказм, Йохан! – раздосадовано перебил его Данте, возвращая свой привычный вид. – Мы с ней знакомы с девяти лет, скажи мне, что в отношении этого вопроса я могу не понимать?! При выключенном свете невозможно было увидеть, как румянец слегка тронул Йохану щёки, отметив их смущением от сказанной глупости. – Тогда ты наверняка представляешь, с какой ответственностью мы должны подойти к тому, что будем ей говорить. – С какой? – Что значит, «с какой»? – Йохан не мог поверить услышанному. – То и значит, – всё также безучастно сказал Данте. – В чём проблема подойти к ней после работы и просто сказать: «Риче, такое дело, мы теперь встречаемся»? – Ах, ну, конечно же, «Риче, такое дело», всё-то у тебя так просто! – Хорошо, если хочешь, можно сложно: «Достопочтенная синьорина Портинари, настоящим письмом спешу сообщить Тебе главную новость последнего месяца, что с тех самых пор, как знак Близнецов сменился знаком Рака, я и наш ближайший нам обоим общий друг разделили на двоих сердца и ложе» – «раб Божий», имя, дата-подпись и в конвертик с вензелями. Запомнил? Можешь пользоваться. – В каком смысле – «можешь пользоваться»? – возмутился Йохан. – Нас, насколько я в силах судить, в наших отношениях так-то двое. – Потому что я не буду писать такую несусветную дурь, ещё и по-французски. Йохан поник головой. Он не хотел, чтобы это выглядело так драматично – он просто не знал, что ещё говорить. Может быть, его мысли о Риче и вправду были не более чем плодом нервного напряжения, но борьба с ними опустошала его, заставляя каждую секунду думать только о худшем. – Ханно, пожалуйста, – посерьёзнел Данте, сев рядом с ним и погладив его по руке. – Риче – моя ровесница. Если даже я в двадцать один год сумел понять, что иногда из выражения «рабочие отношения» в силу тех или иных обстоятельств пропадает слово «рабочие», то как этого может не понять она? Она, которую ты сам всегда называл самой проницательной из нас троих? – Но если она будет страдать? Если начнёт ощущать себя третьей?.. – Ты слишком забегаешь вперёд. – Я просто боюсь, что мы можем ей навредить. – Йохан нервно потёр переносицу. – Есть слишком много историй, подобных нашей, и далеко не всегда они заканчивались счастливо. Что, если она решит, что мы её не ценим? Или, хуже того, если она случайно подумает, что мы думаем, что она… – Ханно, – вздохнул Данте. – Один раз глухой услыхал от немого, что слепой видел, как безногий бежал марафон. – Чего?! – Йохан опешил от изумления. – Я говорю, прекрати додумывать за других и ляг уже наконец спать, ну ради же всего святого, четвёртый час утра, нам на работу к девяти! Первым импульсом было возмутиться, но Йохан подождал до второго, чуть более благоразумного, который ясно дал ему понять, что если сейчас с его уст слетит ещё хоть одно слово, то рассказывать Риче завтра им будет уже не о чем.

***

Небо всё-таки заплакало по жертвам девяносто третьего. Люди не разделяли его горя – не от равнодушия, но по незнанию. Они спешили на работу, негодуя на дурную погоду после пышного праздника, и даже не представляли, что хранило в своей многолетней памяти это плачущее небо о тех временах, когда их ещё не было. Оно помнило грозных вязальщиц, считавших падавшие с плеч головы, помнило новых палачей, казнивших старых палачей, помнило рёв толпы и тихие слова Жанны Ролан, которыми та наставляла таких же осуждённых, какой была она сама. Оно одно помнило подвиг жалкого адвоката и жизнь, подаренную им одному из достойнейших сыновей Франции. Только небо помнило каждую трагедию, развернувшуюся под ним, но оно было милостиво, и потому плакало в одиночестве, не посвящая людей в те страдания, которые им невозможно было бы снести. Сквозь сон Йохан почувствовал жуткий холод, пробравший его до самого нутра. Он постарался сильнее закутаться в тонкое одеяло, но это совсем не помогло ему согреться, и он так остался где-то между сном и бодрствованием, не в силах ни заснуть снова, ни проснуться совсем. Застыв в этом хрупком состоянии, он вдруг вздрогнул от ощущения того, как тёплая рука гладила его по волосам. – Ханно, вставай, – узнал он голос Данте сквозь мутную полудрёму. – Вставай, опоздаем. Йохан с трудом разомкнул отяжелевшие веки. – О пяти минутах просить бесполезно, да? – Угадал. Ливень на улице был таким, что стекал по окнам отвесным потоком, точно их поливали из шланга. Йохан печально посмотрел на это удручающее зрелище и, дрожа, поплёлся в ванную, чтобы привести себя в рабочий вид. Его нещадно клонило в сон – настолько, что, управляясь с щипцами, он несколько раз чуть не обжёг себе пальцы, хотя обычно проявлял в вопросах завивки крайнюю щепетильность. На кухне его уже ждала тарелка с омлетом – и плотный запах кофе, который Данте неизменно варил каждое утро. В обычное время Йохан спешил открывать окна, но сегодня вдохнул поглубже, надеясь, что это поможет ему пробудиться: результата это ожидаемо не принесло, зато он хотя бы поборолся за идею. Сев к столу, он тут же узнал, как тяжело, оказывается, всё это время ему было находиться в вертикальном положении – и какое огромное усилие совершали его глаза, будучи открытыми. Подперев щёку рукой, он медленно прислонился к стене и лишь случайно возобновил связь с миром тогда, когда Данте поставил перед ним небольшую чашку, после чего сел напротив, спешно приступив к завтраку. Не вдаваясь в подробности содержания принесённого напитка, Йохан поднёс его к губам и вдруг вздрогнул так, словно его голову пробил электрический импульс. – Um Gottes Willen, что это за-!.. – он хотел было воскликнуть «дрянь», но в последний момент чудом удержался от резкого слова, испугавшись того, что ненароком обидит Данте. – Мы называем это «caffé alla romana», – будничным тоном ответил тот. – А поконкретнее? – Эспрессо с лимоном. Не будешь? – Не уверен, что распробую, – мягко отказался Йохан, с трудом выдавив из себя улыбку. – Зато смотри, в какое бодрое состояние духа это тебя привело! – усмехнулся Данте и опрокинул в себя всю чашку разом, так что Йохан весь покрылся мурашками от кислого ощущения на языке. Когда подошло время выходить на работу, столбик уличного термометра неутешительно достиг отметки в четырнадцать градусов. Йохан зябко поёжился в своём летнем пиджаке, представляя, как ему придётся идти сквозь промёрзлую погоду до самого бюро, но Данте не позволил ему долго витать в этих холодных мыслях и, привстав на носки, набросил ему на плечи свою куртку. Они ступили на гладь парижских улиц, изнурённых дождливой погодой. Казалось, природа из последних сил пыталась противостоять бесконтрольной энергии Парижа, этого самопровозглашённого мира пота и воли, одержимого нездоровой идеей движения. Никто, ни один житель французской столицы не оценил столь щедрого жеста от неба, впервые за неделю прогнавшего жаркое июльское солнце: все они торопились по своим делам и лишь иногда неприятно морщились от того, сколь мало шёл парижским улицам тот мертвенно-серый оттенок, которым они покрылись сегодня. Йохан не скрывал, что хотел бы видеть себя и остальных дампиров чем-то вроде особой, стоящей над этим городом силы, но с годами всё более понимал, что ни его жизнь, ни жизнь остальных уже не сможет существовать отдельно от одного общего парижского механизма. Дампиры всегда были одинаково далеки и от вампиров, и от людей, но нигде они не были приняты более, чем в кишащей, снующей парижской толпе. Даже сейчас они с Данте бежали вместе со всеми по размытым улицам, сели вместе со всеми в переполненный трамвай, так что у Йохана моментально запотели очки от жара внутри, созданного смешением тел и дыханий. Сойдя, они помчались по переулку, и вновь не сами по себе – но вместе с великим множеством других, таких же вечно спешащих сограждан. Ничто не выделяло их из массы народа, с которым они вынужденно составляли единое целое всякий раз, когда зрел их долгий рабочий день. Это не было трагедией, но… Это было досадно. В коридоре информационного бюро они завидели Риче, и та не замедлила отозваться на радостный возглас Йохана, который всегда был искренне рад видеть её. Сегодня она была очень занята, однако это не воспрепятствовало ей в том, чтобы уделить им с Данте пару минут своего времени, и она быстро приблизилась к ним, чтобы как следует поприветствовать их. – Данте, это что, твоя куртка? – удивилась она, взглянув на Йохана. – Да, – кивнул Данте. – Йохан ночевал у меня, потому что мы… – Отрабатывали сверхурочные, – выпалил Йохан, заслышав стук сердца в ушах. – Всю ночь писали отчёт по тому делу, когда мы случайно нарушили рамки конфиденциальности заказчика и получили не всю сумму. – Разве вы не сдали его в начале прошлой недели? – Он не устроил начальство, нас обязали написать новый. – Неужели в праздник? – поразилась Риче. – Так получилось, – нервно пожал плечами Йохан, чувствуя на себе испепеляющий взгляд Данте. Сказав друг другу ещё пару слов, они обменялись пожеланиями хорошего дня, после чего Йохану пришлось отпустить Риче восвояси – хотя сейчас, он не мог не признать, он охотнее последовал бы за ней следом. Кажется, первый раз он так сильно пожалел о том, что сегодня они работают в паре с Данте. – Это что сейчас такое было?! – выпалил тот, весь покраснев от возмущения. – Задам тебе тот же вопрос! Ты же чуть ей всё не выдал! – Не ты ли вчера полночи ел мне мозг, что мы должны ей обо всём рассказать?! – Да, но не так же в лоб, нужно же её к этому факту как-то подвести!.. – Поздравляю, ты только что завёл её в тёмный лес! – Я растерялся! – простонал Йохан, не зная, как объясниться: он понимал, что не должен был говорить Риче все эти вещи, и бесконечно страдал от того, что уже не мог ничего изменить. – Просто дай мне времени, хорошо? Мы всё равно увидимся вечером, обещаю, я расскажу ей всё сам. Данте недоверчиво посмотрел на него, однако больше комментариев не давал – может быть, экономил энергию перед грядущей встречей, а, может быть, просто не был заинтересован в том, чтобы вникать в причуды Йохана, понять которые он был не способен. В любом случае, Йохан был ему благодарен.

***

Ванитас, промокший и продрогший, явился в бюро точно ко времени, принеся с собой очередное дело, которое из всех их клиентов мог принести только он. Он выглядел непривычно подавленным в сравнении с тем, каким Йохан видел его обычно – было несложно догадаться о том, что эту ночь он почти не спал. Впрочем, Йохан отлично понимал, почему: Ванитас считал, что его преследовали. И, что хуже всего, причины для таких выводов у него действительно существовали. – На одной только прошлой неделе у меня было два вызова в полицию, один с попыткой конфискации гримуара. Насколько я знаю, вы вхожи в архивы и… – Это тебе к Беатриче, – перебил Данте, с трудом подавив зевок – дождливая погода и наполовину бессонная ночь безбожно погружали его в дрёму. – У неё из нас троих самый широкий доступ. – Даже если понадобится залезть под юбки к правительству? – уточнил Ванитас, приподняв бровь. Данте не нашёлся с ответом. – Вот именно поэтому я говорю об этом вам обоим – мне к таким данным точно не подступиться, но к ним можете подступиться вы, и даже обойдётесь малой кровью. – Мы не занимаемся тем, что идёт вразрез с законом, – напомнил Йохан, стараясь звучать более собранно, но от взгляда на полусонного Данте у него самого непроизвольно закрывались глаза. – Ты же понимаешь, что мне придётся опять сочинять тебе контракт на несуществующую услугу, чтобы обезопасить статус бюро? – Мне плевать, как вы будете отмывать мои деньги, я должен знать, исходит эта инициатива от частных рук или на нас опять что-то свалилось сверху. – Сроки? – без лишних церемоний спросил Данте. – Ого-о, – протянул Ванитас, уколов его ехидной улыбкой. – Обычно ты начинаешь с денег. Растёшь, Плешивый, ещё чуть-чуть, и клиентоориентированность станет твоим десятым именем. – Не пори чушь, знахарь, – бросил Данте, уязвлённый его словами. – Ты работаешь по контракту, тебя рассчитает Йохан. Легко сказать, рассчитает Йохан: услуги, о которой просил Ванитас, не было и не могло быть в реестре, что в очередной раз требовало от Йохана чудес изобретательской мысли без всякого расчёта на помощь со стороны Данте. «Ты умеешь думать, я умею делать», – неизменно твердил ему Данте, с лёгкой руки сбрасывая на него всю бюрократическую часть их афер, и Йохан много легче принимал бы подобный расклад, если бы Данте чуть чаще оставался доволен его пересчётом. Однажды они разругались так, что не разговаривали трое суток: невозможно было забыть мину Ванитаса, изрядно позабавленного тем, что он назвал «уморительной семейной ссорой». Веселье кончилось в момент, едва ему понадобилось прийти за отчётом по их несуществующим делам – даже Ванитасу иногда приходилось выбелять свою репутацию перед законом, а без Йохана, за три года наловчившегося составлять ему идеально чистые документы, это становилось несколько проблематичным. На счастье, Йохан всегда отличался отходчивостью, в особенности тогда, когда в итоге крайним оставался Ванитас. «Wer zuletzt lacht, lacht am besten», – тихо вспомнил он про себя – и с охотой принял извинения Данте, без присутствия которого жизнь уже успела стать тоскливой. Прикинув в голове детали заказа, Йохан пришёл к выводу, что тот обойдётся Ванитасу не меньше чем в полторы сотни франков, учитывая специфику, сложность и скорость, а также все издержки, связанные с составлением подставного контракта. На удивление, эта информация не вывела из душевного равновесия ни одну из сторон: может быть, у Ванитаса наконец-то стали водиться деньги, а, может быть, все были слишком сонными и замёрзшими, чтобы торговаться. – И ещё кое-что… – начал было Ванитас – и тут же прервал сам себя, обратив внимание на Йохана, который как раз прикрыл глаза, собираясь зевнуть. – Вы двое что, спите?! Йохан чуть не подавился вдохом, прежде чем запоздало осознал, что слово «спите» не равнялось «друг с другом» и, следовательно, не наделяло негодование Ванитаса никаким подтекстом. – Сверхурочные, – бросил Данте, даже не посмотрев на него. – Всю ночь писали отчёт, не разгибаясь. – До сих пор всё тело болит, – непонятно зачем прокомментировал Йохан, уловив суть своих слов уже после того, как боком почувствовал неловкое напряжение Данте, стоявшего в паре дюймов от него. Ванитас подозрительно сощурил глаза. – Если он скажется на вашей работоспособности, я не заплачу, ты меня знаешь. – Эй, я когда-то тебя подводил? – возмутился Данте. – Надеюсь, этот раз не станет первым, – прошипел Ванитас, у которого от странного нервного напряжения дёрнулась рука. Что-то изменилось в нём за последние несколько минут, Йохан ощущал это предельно остро. В его голосе звучало какое-то странное раздражение на грани враждебности, возникшее как будто бы на пустом месте – Йохан, сколь ни старался, не мог услышать в нём отголоска последних дней, хотя связь с их треволнениями могла показаться закономерной. Не секрет, что Ванитас бывал несносным, однако его несносность была свободна от инфантильности: он мог действовать внезапно, но он не действовал хаотически. Что-то случилось – что-то, что холодело в его глазах, когда он смотрел на Йохана. Йохан ответил ему деланной весёлостью во взгляде, чем ещё более раззадорил его таинственную неприязнь. Ванитас поджал губы и отвернулся. Что и требовалось доказать. День едва начался, но уже обещал быть отвратительным.

***

Йохан был прав как никогда: явление Ванитаса только предвосхитило все грядущие беспокойства. Сначала один из клиентов со скандалом потребовал расторгнуть договор, запоздало придравшись к какому-то пункту, затем случился очередной, но бесконечно путаный прецедент с неуплатой задолженности. А ещё позже выяснилось, что в бухгалтерии опять наделали ошибок, отвратительно составив смету на будущий месяц, и Йохана обязали не только предоставить все данные по второму разу, но и принять личное участие в их пересчёте и внесении в реестр. Первый пункт он худо-бедно принял, однако второй захлестнул его волной негодования: несмотря на всю широту навыков Йохана, он был всё же юристом, а не бухгалтером, и счетоводство в поле его деятельности не входило. Иронично, что в отношении него, главного специалиста по контрактам, наименьшим значением пользовался тот контракт, по которому его нанимали на работу. Если бы она не была прикрытием, под которым они с Данте и Риче доставляли информацию в сенат – давно бы уволился. Лишь к вечеру все треволнения немного затихли, и Йохан погрузился в монотонную работу, чтобы сбавить накопившееся раздражение. Данте застал его за сочинением ответа на официальное письмо, оповестив о том, что уже семь часов. Вид у него был помятый, как и всегда, когда Данте целый день проводил на ногах. Йохан покачал головой, удручённый не тем, что его рабочий день подошёл к концу час назад, но самоотверженностью Данте, который снова был где-то в таких местах, о каких он никогда не расскажет. – А где Риче? – вдруг спохватился Йохан. – Я ей что, сторож? – пробубнил Данте, с явным неудовольствием вспоминая о несостоявшемся разговоре. – Дома, вероятно, где ещё она может быть? Мы же не предупредили её. «Ты же не предупредил её», – ясно читалось в его взгляде. Йохан и вправду совсем позабыл об этом. – Мы ведь поговорим с ней завтра?.. Данте не ответил, лишь сделал Йохану знак собираться. Улицы наконец-то осветило июльское солнце. Недостаточно мощное, чтобы прогреть их до конца, оно отдавало все силы на то, чтобы отразиться в ещё не просохших лужах и сделать Париж похожим на город сияющих золотых зеркал. Йохан зажмурил глаза, ослеплённый потоком естественного света, и почти наугад поспешил за Данте, не заметившим его промедления. Когда, стоя на остановке, они всё ещё не обмолвились ни словом, Йохана впервые посетила мысль о том, что, может быть, он зря направился вслед за Данте. «Всё в порядке?» – обеспокоенно спросил он, на что получил короткий кивок – и ни одного слова подтверждения. Наверное, Данте прямо сказал бы ему, если бы им стоило провести ночь порознь, попытался успокоить себя Йохан, но, не подпитанное никакими видимыми доказательствами, его отчаянное самовнушение таяло тем быстрее, чем ближе они подходили к дому Данте. Тяжёлое ощущение осело в груди Йохана от одного вида фасада нужного здания. Всё-таки было бы лучше, если бы он пошёл к себе и не обременял Данте своим присутствием. День и без того был ужасно утомительным. Данте как обычно готовил ужин, не терпя на своей кухне никого, кроме себя. Йохан не отвлекал его, надеясь оправдать своё присутствие уже после начала трапезы, однако так и не сумел сказать ничего более внятного, чем пожелание приятного аппетита. Он не помнил, когда в последний раз беседа не клеилась у него настолько же сильно, как в этот вечер. Йохан спрашивал что-то невпопад, Данте отзывался односложно, никак не развивая тему разговора, после чего Йохан предпринял ещё две или три попытки рассказать что-то занимательное, но красноречие не вложило ему в уста своего гения, и он так и затих, оборвав себя на полуслове. Уйти сейчас было бы худшим решением из возможных, Йохан это понимал, – и, поблагодарив за ужин, направился в спальню, чувствуя необходимость отвлечься, пока скопившиеся переживания не испортили его характер. В квартире было много книг, оставшихся Данте от прошлых жильцов, к чему тот проявлял кощунственно мало интереса. Вида и сорта они были самого разного: большинство на французском, но были и на английском, итальянском и даже греческом и латыни, что Йохан оценил особенно высоко. Содержание их отличалось такой же пестротой: была какая-то пошлость в духе «Мадам Бовари», а были и настоящие сокровища, как, например, блестящий французский перевод «Идиота», выпущенный всего пять лет назад. Йохану нравилось брать книгу наугад и читать её со случайного места – так, как, он слышал, делали студенты-филологи для подготовки к экзаменам. Правда это или нет, он не знал, однако готов был согласиться с тем, что точечная информация ярче отпечатывалась в сознании, которое поневоле наделяло её символическим смыслом. В протянутую руку попал дурацкий труд Эразма Роттердамского, и Йохан решил, что это неплохой выбор. Он давно не читал по-латыни и изрядно соскучился по северной литературе. «Важно уже и стремление в деле великом», – прочёл он первые попавшиеся строки. – «При этом они жалуются на кратковременность жизни, которой-де не хватило на осуществление исполинского замысла». Йохан усмехнулся. Мысль нидерландского гуманиста была ему предельно понятна, и всё-таки Йохан видел, как тот торопился жить: только в юности нам так свойственно думать, будто великое произведение пишется за одни сутки! «Сумасбродом называю я всякого не желающего считаться с установленным положением вещей и применяться к обстоятельствам, не помнящего основного закона всякого пиршества: либо пей, либо – вон, и требующего, чтобы комедия не была комедией. Напротив, истинно рассудителен тот, кто, будучи смертным, не стремится быть мудрее, чем подобает смертному, кто снисходительно разделяет недостатки толпы и вежливо заблуждается заодно с нею». Данте и Риче знали друг друга с тех пор, как им исполнилось девять, и в двадцать лет оставались такими же несносными итальянскими детьми: кричали друг на друга, размахивая руками, дрались за сладости ожесточённее, чем на работе дерутся за клиентуру, и любили друг друга как брат и сестра. Йохан никогда не видел ничего подобного и с почти академическим интересом наблюдал за тем, как год за годом эти двое росли, забывая взрослеть. И менее всего желал бы, чтобы они когда-нибудь о том вспомнили. Как и все дети, они бывали жестоки. Случилось, что Данте, передавая Ванитасу информацию, в потоке речи позабыл о несоответствии итальянского «bacciarsi» французскому «se baiser»: неловкую тишину нарушил смех Риче, которая тут же объяснила, в чём дело, заставив Данте покраснеть до корней волос, а Ванитаса покатиться со смеху. Йохана тоже повеселила жестокость языкового несоответствия, но он предпочёл не выказывать этого слишком явно, дабы не оставить Данте совсем без защиты. Лукавый огонёк блеснул в глазах Риче, стоило ей увидеть, что Данте волнует его оплошность, и та подначила его ещё дважды, больше из шалости, чем из злорадства. «Знаешь, что я тебе скажу в твои четыре глаза?!», – мгновенно вспыхнул он, чем сразу побудил Йохана вмешаться, но Риче оказалась быстрее и спряталась за его высокой фигурой, тем самым гарантируя себе убежище. «Йохан, скажи ей!», – возмутился Данте, покраснев от беспомощности, на что та победоносно улыбнулась. Разумеется, Йохан сказал – и сказал с искренним упрёком, но глаза его смеялись. Какие они всё-таки дети. В следующее же мгновение Риче принесла извинения. Получив их слишком быстро, Данте брюзжал ещё добрых пять минут, в которые успел так устать от самого себя, что сразу же позабыл обиду. «Что подобает скрывать: вещи редкие и драгоценные или дешёвые и низкие?» Йохан замер. «Что же вы молчите?» Он не молчал. Точнее, он не собирался молчать до конца. Они обязательно всё расскажут – но не ранее, чем им представится правильный момент. Утром его не было, Йохан готов был поклясться, что это было так. Утром они рисковали навсегда всё испортить. «Если вздумаете хитрить…» Он и не думал лгать Риче: напротив, он желал бы сразу говорить с ней начистоту, но Данте был слишком поспешен, а ему не хватило времени продумать слов для их объяснения. Он не собирался вводить Риче в заблуждение, он только хотел обсудить всё серьёзно. Он только хотел, чтобы Риче была готова принять истинное положение вещей. Он не намеревался совершать подмены, ему всего лишь было необходимо выиграть время. Позволь он Данте договорить до конца, кто знает, что произошло бы с Риче, которую тот чуть было не поставил перед фактом? Разве мог Йохан допустить, чтобы, услышав его, она почувствовала себя несчастной? Разве же он мог?.. – Ханно, давай поговорим. Йохан с опозданием оторвался от книги, без искры понимания посмотрев на Данте. – Ты уже минут десять не перелистываешь страницу, – его лицо выражало тревогу. – Беспокоишься о том, что у нас ничего не вышло? – Я не беспокоюсь, – тихо сказал Йохан и, закрыв книгу, положил её на ближайшую полку. – Я огорчён. – Ты настолько уверен в том, что мы должны рассказать ей о нас? – Что ты имеешь в виду? – Подумай сам: мы благополучно гуляли, целовались и спали друг с другом, сцепившись как Амур и Психея, а теперь сообщаем ей об этом спустя месяц! Представляешь, как это будет выглядеть в её глазах, после такого-то промедления? Йохан покачал головой. – Ты прав, это ужасно. Я должен был рассказать обо всём после первого свидания. Я перед ней виноват. – Ну что за максимализм! – не сдержавшись, цокнул языком Данте. – «Я виноват», «я должен»! Сам же сказал, что нас в отношениях двое, но ведь я не могу извлечь из твоей головы информацию о том, кто, по твоему мнению, о них должен знать! В конце концов, если это настолько важно, почему ты ни разу не упоминал об этом до вчерашнего дня? – Я не знаю, – со вздохом признался Йохан. – Не знаю, Данте. Не понимаю, почему так вышло. Ты прав, нам стоило поговорить, но я упустил момент, потому что весь погрузился в какую-то странную грёзу. Первое время я даже поверить не мог, что это происходит со мной. Я три года жил в полном осознании своего чувства и мало надеялся на взаимность, как вдруг раз – и всё происходит сразу! Ты возвращаешься, ты рассказываешь мне о произошедшем, и ты отвечаешь мне на поцелуй, а после целуешь сам так, что подгибаются ноги, – Йохан почувствовал, что у него опять начинает трепетать сердце. – Это было похоже на сюжет из романа. Так не бывает, понимаешь? – Не бывает, потому что тебе о таком не рассказывали? – Не глумись, милый Данте. Йохан снял очки и, отправив их вслед за книгой, устало потёр глаза. Он не ощущал обиды – одну только горечь за то, каким невыносимым виделся ему весь минувший день. – Прости, Ханно. – тихо сказал Данте, и было видно, что он сожалел. – Прости, я правда не хотел. Если тебя это успокоит, то, когда я возвращался в Париж, я не знал, чего боюсь больше – увидеть тебя ещё один раз или, напротив, никогда тебя больше не встретить. И сейчас ты сидишь рядом со мной, словно ничего не было. Я могу смотреть на тебя, не пряча взгляда, могу беседовать с тобой, не боясь того, что говорю. Могу даже прикоснуться к тебе, – он потянулся рукой к его лицу, и Йохан прижался щекой к его ладони. – И это не вызовет в тебе отторжения. Вот так не бывает, Ханно, – но это правда. И я тоже не знаю, как это может быть. Йохан ласково накрыл его руку своей, и кроткая восторженность коснулась его души с пониманием того, что одной его ладони было достаточно, чтобы закрыть ладонь Данте целиком. – Я сижу здесь с тобой только потому, что знаю, что было, – твёрдо сказал Йохан. – И потому что уверен в том, что ты – самое светлое, что со мной случалось. – Вот видишь. Правда – не то, что пишут или не пишут в книгах. Она в нас самих. И Риче достаточно взрослая, чтобы принять её – да ты и сам это знаешь лучше меня. Некоторое время они сидели безмолвно, скрывая даже шум дыхания, и, наконец, лёгкая улыбка тронула губы Йохана, бесконечно признательного Данте за его слова и бесконечно поражённого ими. Йохан не сомневался в способности Данте к рефлексии, и всё-таки это было так не похоже на то, что Данте говорил обычно. Отнюдь не потому, что он не умел преобразовывать чувства в слова, просто ему редко когда удавалось сделать из них какой-то значительный вывод. Либо он сам упреждал все превышения границ чувственности, как подросток страшась того, что даст повод упрекнуть себя в сентиментальности. Так и сейчас его словно испугал собственный порыв откровения, и он поспешил нахмурить брови, чтобы показаться более отстранённым. – Ну, всё, всё, расчувствовались, и хватит, пора спать, – проворчал он. – Иначе опять носом клевать будешь. Откинувшись на подушки, он взял Йохана за руку и несильно сжал её в немой просьбе освободить голову от забот хотя бы на ночь. Йохан немного промедлил, будто желая сохранить в себе последние мгновения таявшего дня, и, наконец, упал в объятия Данте, который тут же прижал его к себе. Пожалуй, именно по объятиям Йохан смог бы узнать его в абсолютной темноте: руки у него были крепкими, может быть, даже грубыми, чего Йохану никогда не казалось, но их касания отличались исключительной бережностью, с которой иные умельцы выплетали кружево, а не держали в объятиях другого. Йохан весь отдавался им, не страшась, что они сделают ему больно, и потому в полной мере мог знать о том, с какой мягкостью Данте способен гладить его по спине и плечам. Зажмурившись от поднимающегося в нём чувства, Йохан несколько раз поцеловал Данте лоб, глаза, потом щёки, после чего ему захотелось последний раз за сегодня смутить Данте поцелуем в губы, но, наклонившись к ним, он не встретил ни ответа, ни сопротивления. Озадаченный таким равнодушием, он прислушался – и вдруг понял, что Данте уснул, утомлённый ритмом уходившего дня. Йохан ласково погладил его по голове, улыбнувшись своим мыслям. Они возвещали ему, что ночь будет светлой.

***

Утром Данте разбудил его как обычно, но подъём был совсем не таким непосильным, как вчера. Солнце только-только позолотило край их постели, степенно открывая новый день. Йохан потянулся, нащупал на полке очки и с лёгкой досадой отметил про себя, что, живя у Данте чуть меньше чем неделю, он совершенно разучился слышать будильник, и потому не представлял, как будет возвращаться к себе домой и снова вставать по часам. На кухне его как всегда ждал завтрак – и характерный запах кофе, успевший стать чем-то вроде материального подтверждения тому, что утро действительно наступило. – Опять какие-то национальные изыски? – на всякий случай уточнил Йохан, садясь за стол. Горький – точнее, кислый – опыт быстро научил его спрашивать о содержании своих напитков. – Ага, авторский рецепт: молоко с кофе «alla tedesca». – Ты хотел сказать, кофе с молоком? – Нет, – отрезал Данте. Йохан украдкой улыбнулся в кулак. Солнце полностью вступило в свои права, но пока не спешило сжигать Париж всей мощью своей природной силы. На улице приятно распогодилось, отчего сразу забылись все неприятные воспоминания вчерашнего дня – и мир стал будто бы лучше, и работалось будто бы проще, так что Йохан почти не заметил, как досидел до вечера. Данте предупредил, что задержится, и просил непременно его дождаться. Войдя в опустевший офис, он быстро поздоровался и, одним точным движением подвинув себе ногой стул, сел напротив Йохана. По его словам, Риче должна была ждать через полчаса в их обычном месте, и, если всё пойдёт по плану, то ночью он пойдёт в архив. Йохан усомнился в необходимости такой спешки, однако Данте был иного мнения на этот счёт – «не поспешим, и информировать нам будет уже некого». Во всяком случае, он поклялся, что хорошо подготовился – это внушало уверенность, так что Йохан принял правила игры – но попросил отнять у него ещё пять минут времени. – Так как сегодня у нас с тобой во всех отношениях ответственный день, я бы хотел, чтобы ты выполнил две мои маленькие, но очень важные просьбы. – Допустим, – отозвался Данте и положил руки на стол, будто собрался слушать деловое предложение. – In primis: в разговоре с Беатриче ты дашь мне спокойно подвести к сути, не торопя меня и не перебивая. – То есть, вкратце, моя работа – стоять и молчать. – Нет-нет-нет! – всплеснул руками Йохан. – Я прошу тебя всего лишь не разбивать цепочку моего рассказа, чтобы я смог достаточно подготовить нашу Риче к его итогу. – Ты не противоречишь моим словам, ты знаешь? – он тут же попытался возразить, но Данте жестом прервал его. – Ладно, успокойся, я тебя услышал. Только и ты помни о том, что у нас с Риче нет французского словаря в голове. Я имею в виду, старайся выражаться яснее. Йохан коротко кивнул ему в знак понимания. – Так что там было in secundo? – Когда окажешься на месте, ты не будешь совершать глупостей. – Ханно, ты знаешь, что я всегда действую по обстоятельствам, к чему этот пафос? – Выражусь яснее: после того, как мы отпустим Риче домой, ты будешь очень, очень осторожен и в случае возникновения малейшей, – Йохан особенно подчеркнул это слово. – опасности незамедлительно покинешь цель и мгновенно дашь мне знать, если тебе понадобится моя помощь. – Тогда это уже целых три просьбы. – Это, милый Данте, одна большая просьба. – По протоколу обговорено две, а в реальности получается одна плюс три, что ослабляет действие первоначального договора. – В таком случае, может быть, мы составим новый, с учётом внесения дополнительной платы? – спросил Йохан, заговорщически понизив тон. Потянувшись к внутреннему карману пиджака, он извлёк из него блестящий предмет овальной формы. – Думаешь, что можешь купить меня на сладости? – ухмыльнулся Данте, без труда узнав жестяную коробочку, в которой продавали леденцы. Йохан не спешил разделить его иронии, намеренно позволив себе небольшое промедление, после чего вытянул руку, и насмешливое выражение тут же покинуло лицо Данте, стоило ему лучше рассмотреть узор на жестяной упаковке. Поражённый, он в непонимании взглянул сначала на неё, затем на Йохана, затем снова на неё. – Да, чёрт возьми, ты можешь, – прошептал он, дрожащей рукой принимая неожиданный подарок. – Где ты нашёл их, они же продаются только в одном месте в пятом округе?! – Съездил за ними в перерыв, разве не очевидно? – Это далеко, ты должен был остаться без обеда… – Что поделать, иногда мы жертвуем здоровым питанием ради сладостей жизни, – драматично вздохнул Йохан, не скрывая улыбки. – Но своих ты ещё не получил. Позволишь мне восстановить справедливость? – Предпочтёшь в разбавленном или в концентрированном виде? – подмигнул Йохан, для наглядности немного отпуская галстук. – Ханно-Ханно, – мягко укорил его Данте. – Вообще-то я имел в виду, могу ли я тебя поцеловать? – Ты можешь не спрашивать, – напомнил Йохан. – Но, не скрою, мне будет приятно, если ты прибережёшь все сладости до того, как мы объяснимся с Риче. – Я сохраню их до нашего разговора, – пообещал Данте и подал ему руку. Надрывно горел летний вечер. Когда в начале восьмого часа они покидали бюро, солнце нисколько не сбавило силы своего торжествующего сияния, а лишь окрасило его в раскалённый алый цвет, повинуясь течению времени. Йохан настороженно осмотрел представшие его взгляду парижские улицы, залитые закатным светом, как жертвенной кровью, и нехорошее предчувствие осело у него в горле. Риче ждала их в назначенном месте, скрытом от посторонних глаз. Она тихо стояла, слегка наклонив голову и с силой сцепив пальцы – казалось, если бы не оклик Йохана, она бы и не заметила, что в пространстве вокруг неё находится кто-то ещё. Солнечные лучи странным образом ложились на её лицо, почти не достигая век и не позволяя разглядеть её покрытых тенью глаз. Неспособный заглянуть в них, алый свет густо покрывал её щёки, наделяя их каким-то нездоровым румянцем. Она всегда была серьёзна, когда дело касалось работы, но сейчас в её серьёзности было что-то больное, что-то надломленное, на что даже Данте сразу обратил внимание. Оба коротко поздоровались, смущённые её подавленным видом. Данте задал ей несколько относившихся к делу вопросов, Риче отвечала подробно и обстоятельно – только уж очень тихо, словно что-то сдавливало ей горло. Благо, Данте не стал заострять на этом внимания и по окончании расспроса по-партнёрски протянул ей руку, которую та не замедлила пожать, что со стороны выглядело как обычное заключение соглашения, и только Йохан знал, что этим незамысловатым жестом Риче передавала ему ключи. – Когда? – спросил Данте. – Хоть сегодня. Как ты и хотел. – Ты умница, – с непривычной нежностью сказал он, на что та ответила слабой улыбкой, не отмеченной ни весёлостью, ни гордостью. Слова выпорхнули в горячий воздух и так и растворились в нём, не дав хода новому разговору. Все трое растерянно замолчали, будто их единовременно поразила ужасная слабость в изъяснении на любом из существующих языков. Риче неловко потёрла руки, не зная, как иначе выказать своё сожаление, и набрала воздух в лёгкие, чтобы поскорее попрощаться. Йохан опередил её не более чем на долю секунды. – Риче, дорогая, на тебе лица нет! – почти отчаянно воскликнул он, не имея более сил наблюдать эту картину, разрывавшую ему сердце. – Что произошло? Тебя кто-то обидел? – Простите, это ничего, – сказала она. – Обычный рабочий момент. Простите, правда, это того не стоит!.. – Йохан видел: она начинала паниковать. – Твой последний клиент? – понизив голос, спросил он. Риче вздрогнула, с испугом посмотрев на него. Тогда он понял, что попал в точку. – Что он сказал? Риче стыдливо отвела взгляд. Прошло время, прежде чем она смогла заговорить. – Что из всех возможных грязнокровок ему дали самую уродливую, – чуть слышно произнесла она, обращаясь куда-то в пустоту. – В тот раз я сдержалась, чтобы не подводить бюро, у нас в этом месяце и так большой простой. Поэтому я решила утереть ему нос тем, что идеально выполню задание: соберу данные, сошью дело, отдам раньше срока на сутки… Она остановилась, чтобы сделать вдох, в котором она собирала всю свою выдержку, не позволявшую ей сдаться раздиравшим её эмоциям. – Он не заплатил? – тихо спросил Йохан, успокаивающе погладив её по плечу. – Он дал пятьдесят франков сверху, – с дрожью в голосе возразила она. – Сказал, чтобы подлатала себе лицо и поскорее нашла покровителя… Что таким деловым людям, как он, нужны толковые секретарши… Но обязательно… хорошенькие. Она простояла так ещё совсем недолго и всё-таки заплакала, спрятав лицо в руках. Йохан ахнул от огорчения и сразу же потянулся к ней, чтобы снять с её носа очки, вот-вот готовые упасть на землю. «Риче, драгоценная», – тихонько позвал он её по имени, взяв её руки в свои, и попросил посмотреть на него, но Риче лишь покачала головой. Ей было очень горько и очень стыдно. Йохан успел сделать совсем короткое движение, чтобы прижать её к себе, но Данте остановил его, сам сделал шаг к Риче и заключил её в объятия. Не выдержав, она упала ему на плечо и расплакалась – надрывно, безнадёжно, задыхаясь от обиды, которую не могла отстоять. Данте ничего не говорил, только гладил её по волосам, прислонившись щекой к её виску. В закатном свете её волосы казались такими же рыжими, как у Данте, и их макушки пламенели в беспощадных лучах заходящего солнца. Прижавшись друг к другу, они были как два огонька, противостоявших огромному пылающему потоку, стремящемуся их поглотить. Йохан смотрел на них с горечью в сердце – и вместе с тем не мог отвести от них взгляда, словно время остановилось для всех его ощущений. – Я думаю, сегодня нам нужно разойтись, – глухо сказал Данте, когда они проводили Риче. Впервые никто из них не сказал по пути ни слова. – Ты уверен? – обеспокоенно спросил Йохан, с трудом повернувшись к нему. – Абсолютно. Пойдёшь со мной – будет только хуже. Йохан не верил ему – не мог верить, видя, как его мелко трясёт от того, что случилось с Риче. Йохан и сам ощущал ужасную спутанность в мыслях, но сейчас перед ним стояла проблема страшнее обиды, нанесённой их подруге, потому что отказываться от своего плана Данте явно не собирался. Отпускать его в таком состоянии было опасно: он рисковал не справиться. Йохан лихорадочно соображал, как поступить. Если сейчас он навяжется Данте, тот разозлится, останется в стороне – и тот может пострадать. Выбор был очевиден, хотя Йохан не был уверен, что сможет с должной стойкостью перенести разговор на повышенных тонах, в который, скорее всего, его втянет Данте. Тогда он вдохнул, намереваясь возразить, и вдруг встретился взглядом с Данте, смотревшим прямо и бесстрастно, будто его память сама стёрла переживания за Риче, оставив место одной холодной расчётливости. Все увещевания, все благоразумные доводы вышибло из сознания Йохана, столкнувшегося с этим ненормальным, леденящим душу спокойствием. Он не знал, сколько времени они простояли так, пока Данте не взял его за руку, тихонько погладив её. – Ты только береги себя, хорошо? – обессиленно сказал Йохан, чувствуя себя так, словно сейчас упадёт. Данте ничего не ответил. Его рука слабо сжала руку Йохана.

***

Йохану не пришлось беспокоиться о том, что он пропустит будильник – было бы странно волноваться об этом тому, кто не спит всю ночь. Он лежал неподвижно, с абсолютно пустой головой, желая прервать все ощущения и наконец-то провалиться в сон, как в пропасть. Он готов был смириться с тем, что утром его разобьёт головная боль от поздно пришедшего сна в летнюю ночь, и даже с тем, что он, скорее всего, страшно опоздает на работу, – сейчас ему важно было лишь выйти из этого странного тревожащего забытья, напоминающего смерть. Около пяти часов утра стало совсем невыносимо: не выдержав, Йохан встал и словно в сомнамбуле направился в ванную. В обычное время он нашёл бы свои волосы непристойно кудрявыми и требующими немедленной перезавивки, но сейчас он даже не догадался прикоснуться к ним расчёской. Небрежно умывшись, он наскоро оделся и вышел из дома. Он никогда не видел таких пустых улиц, хотя поиск информации нередко вынуждал его работать до глубокой ночи. Кто бы мог подумать, что предрассветные сумерки способны вытянуть из Парижа его последнюю витальную силу, пик которой наступал в тёмное время суток. Измождённая жаром собственного движения, столица умирала под утро, чтобы воскреснуть с новым восходом солнца. К пустой остановке прибыл пустой трамвай; казалось, он был поражён встречей с Йоханом в неположенный час. Йохан усмехнулся, легко запрыгнув в открывшуюся ему дверь и, выбрав место, хотел уснуть и уехать в неизвестность – но не смог даже прикрыть глаз, продолжая механически фиксировать реальность, никак не осмысляя её. К полудню его внимание привлёк странный звук – в окно его офиса в информационном бюро настойчиво стучались, но делали это так тихо, будто легонько ударяли ложечкой по бокалу. Йохан поднял взгляд и увидел Вергилия – летучую мышь Данте, служившую ему по жизни единственным проводником. «Я обещал тебе, что не задержусь надолго, но, кажется, я соврал. Прости меня», – начиналась записка, доставленная им. – «Сегодня не жди меня, завтра, наверное, тоже не жди. Только не вздумай вмешаться, или мы поссоримся, ты знаешь, почему. И ещё, постарайся не волноваться за меня слишком сильно. Я понимаю, что тебе это сложно, но один раз в жизни я прошу тебя заставить себя бездействовать. Знай, что я очень тебе благодарен. A ben presto!» «A ben presto», – тихо повторил Йохан, всем своим существом желая верить и в ben, и в presto. Вернулся Данте только к пятнице, растрёпанный и взвинченный, как рыжий бес. – Итак, у меня есть кое-какие догадки, но мне нужна твоя помощь, – с порога объявил он, не тратя времени на приветствие. – Ты мог бы попросить её на более раннем этапе, – как бы между прочим сказал Йохан, не поднимая глаз от очередного договора, который он вносил в месячный реестр. – Я работаю один. Да и вообще, тебя пять минут как выпустили из тюрьмы, ты думаешь, жандармы не были бы рады обнаружить тебя ночью в архиве, если бы что-то пошло не так?! Здорово, наверное, тебе, великому знатоку казуистики, стать дважды судимым за последние полгода?! Не хотелось признавать, но Данте был прав: в деле такой тонкости он не мог позволить себе волноваться за кого-то, кроме себя самого. Йохан понимал его опасения – что, тем не менее, не лишало его глубокого внутреннего протеста против них. В конце концов, в поиске информации он тоже был профессионалом. – И чем же тебе, работающему одному, может помочь «великий знаток казуистики» в моём лице? – спросил он, улыбнувшись скорее по привычке, чем из одобрения. – Гляди, – Данте протянул ему какую-то бумагу. Йохану оказалось достаточно беглого взгляда на неё, чтобы его пульс подскочил. – Ты что, взял это из правительственного архива?! – воскликнул он, плохо скрывая гнев. – Не хватило скандалов с Папой?! Данте, скажи мне, ты с ума свернул?! – Да ты посмотри сначала, потом будешь сыпать нравоучениями! Йохан смирил его грозным взглядом, и Данте слегка оробел, безошибочно вычитав в нём все комментарии в отношении своего поступка. Йохану стоило огромных усилий не отчитать его прямо сейчас, но он подавил порыв негодования в угоду общего дела и почти выхватил компромат из руки Данте. Это была регистрация поражения проклятием – форма, хорошо Йохану знакомая: он неоднократно видел такие в архивах мсьё Орлока, хотя и никогда не занимался их составлением лично. Внешне ничто не могло вызвать в Йохане того острого, иррационального подозрения, которое беспокоило его как навязчивая идея. В документе было всё: стандартное оформление, наличие порядковых номеров и всех необходимых дат, кроме даты выздоровления – что не должно было означать ничего иного, как факта продолжения болезни. Отчего Йохан так не хотел в него верить, он объяснить не мог, зато точно поклялся бы в том, что имя проклятого вампира он видел не в первый раз. – Это ваш клиент? – спросил он, не поднимая взгляда. – Бывший, – подтвердил Данте. – Я находил его для Ванитаса два года назад, как раз тогда, когда было установлено проклятие. – Успешно? – Лично видел его выздоровление. – Ты готов это засвидетельствовать? – Йохан, что за допрос?! Мы работаем с Ванитасом ещё дольше, чем мы работаем с тобой, его методы предполагают или спасение, или смерть – да и как ты вообще представляешь себе имя, восстановленное наполовину или на треть?! Йохан примирительно коснулся его руки, безмолвно выражая благодарность за помощь. Факт выздоровления был критерием хорошим, но, увы, недостаточным: повторные проклятия случались, при должном невезении имя могло быть утрачено и во второй раз. Нужно было что-то другое. Что-то безусловное, что-то, что придало бы основательности простому ощущению недоверия. Йохан ещё раз внимательно всмотрелся в текст, желая проникнуть куда-то сквозь его символы, в самый процесс их написания, и, просидев так ещё какое-то время, наконец, снял перчатку, чтобы убедиться в своей догадке. – Ach du Schande… – поразился он, потерев лист бумаги между обнажённых пальцев. – Да это подделка. – Уверен? – Как в том, что родился на Майне, – взбудоражено проговорил Йохан, впившись глазами в принесённый документ. – Во-первых, смотри, какая свежая печать. Во-вторых, бумага для такого документа непривычно тонкая: если мы говорим о стандартах двухлетней давности, то все свидетельства о выздоровлении оформлялись на уплотнённой… Сейчас, подожди, у меня где-то были спички… Данте жестом остановил его и достал из кармана зажигалку. Йохан поблагодарил его кивком и, чиркнув кремнием, аккуратно поднёс к нему кончик фальшивого свидетельства, и тот сразу же вспыхнул. – Что и требовалось доказать: обычная бумага не вынесет огнестойкого раствора, поэтому дела о проклятых всегда оформляли на более плотной. – И там все такие: странного вида и без даты выздоровления, хотя всех этих вампиров Ванитас вылечил год или два назад, – задумчиво произнёс Данте. – Думается мне, под нашего знахаря роют подкоп. – Кому-то очень невыгодно его нахождение в Париже. Что-то грядёт. – Из огня да в полымя… – вздохнул Данте, имея в виду своё возвращение в Париж. – Как думаешь, это может оказаться делом частных рук? – Шанс велик, – кивнул Йохан и вновь оглядел фальшивое свидетельство. – Подделка очень топорная, словно сделанная в спешке – я бы удивился, если бы правительственные агенты так неумело подменяли улики. Но. – он отложил бумагу, переводя взгляд на Данте. – Ты же понимаешь, что я не даю гарантий? – А они когда-то были? – усмехнулся Данте, и в его голосе не звучало ни горечи, ни злой иронии. Не было ничего более бесполезного, чем просить его отказаться от участия в очередной авантюре, если Ванитас попросит о помощи. Данте ссылался на то, что отказ подорвёт его авторитет. Йохан знал, что это подорвёт их дружбу. Он мог сколько угодно досадовать на её опасность, но он понимал – выбора между ним и Ванитасом Данте ему не простит. Впрочем, был в его неразумной самоотверженности один успокаивающий Йохана элемент – то, как легко Данте стал относиться ко всему, что готовил ему грядущий день. Так и теперь он совсем не страшился будущего, невольно сообщая своё спокойствие Йохану. Сейчас, он видел, Данте доверял ему больше, чем когда-либо, и это почти обнадёживало Йохана в том, что, когда придёт время, он успеет уберечь его от всех безрассудных решений. – Есть ещё кое-что, – нарушил тишину Йохан. – Ты уже думал, что мы будем делать с тем клиентом нашей Риче? – Начистим ему лицо, – кровожадно ответил Данте, и по его виду сложно было сказать, шутит он или говорит серьёзно. – Нет, Данте, милый, мы живём в веке победившего прогресса, мы не можем… – Когда я говорил «мы», я имел в виду, что я буду чистить ему лицо, а ты – восхищённо смотреть, – закатил глаза он. – Я всё равно не думаю, что в нашем положении драка была бы лучшим решением… – Ой, да брось, только не говори мне, что это негуманно! – Я и не собирался, – серьёзно ответил Йохан, предупреждая его разочарование. – Наоборот, я считаю, что за тот ущерб, который он нанёс нашей драгоценной Беатриче, это было бы слишком просто. Данте заинтересованно посмотрел на него. – Я тут вдохновился твоей блистательной работой с архивами и тоже поднял кое-какие документы. У мсьё де Трая довольно крупное предприятие с такими же крупными долгами по уплате налогов: по моим подсчётам, он задолжал французской казне около… – Йохан улыбнулся, понизив голос. – Трёх миллионов франков. Он знал, что произведёт впечатление, он готовился произвести его, с сатанинским наслаждением смакуя дело уличённого грешника, не любящего платить по счетам. Данте ничего не говорил – у него на лице было написано, как он чувствует стоимость каждого украденного су. Разверзнись сейчас небеса, это взволновало бы его меньше – потому что небес он не ведал, а цену деньгам знал превосходно – в особенности тем, которых никогда в жизни не видел. – И это я выяснил за двое суток. Представляешь, каких результатов можно достичь за неделю? – Не хочу расстраивать твой гениальный план, – перебил Данте, всё ещё осмысляя космическую сумму. – Но тебя не смутило, как быстро ты собрал данных на целый уголовный процесс? Это означает только то, что никто их особенно не скрывает. Так происходит или от глупости, или от уверенности – тебе повезёт, если он просто жадный дилетант, а если нет? Тогда нам придётся иметь дело с его связями, а это уже игра другого порядка. – Не пойдёт! – ответил Йохан с почти детской весёлостью, всё больше входя в азарт от собственной идеи. – Я тоже учёл эти риски: разумеется, мы не будем вступать в конфронтацию от своего имени, куда более разумно будет натравить на него сенат. В конце концов, и мы в этом мире не без покровителей – а его предприятие так славно пересекается с ведомством мсьё де Варни… Или начнёт пересекаться, если я немножко поколдую над составом его дела, а в государственной машине с винтиками считаться не будут. Таким образом, приложив нехитрые усилия для сохранения анонимности, я лишу его всего имущества, засадив его в долговую тюрьму на столько лет, что выйдет он оттуда не прежде, чем станет новым отцом Маршалси. Что скажешь, милый Данте? Сложно было описать тот взгляд, которым одарил его Данте – Йохан и сам не был вполне уверен, какую эмоцию ему удалось спровоцировать, и следовало ли называть её восхищением или страхом: такими глазами смотрели на тех, кто совершил или великое открытие, или великое святотатство. – Скажу, что ты чёрт, Йохан Вольфганг, – выдохнул Данте, и яркий румянец вспыхнул на его смуглых щеках. – Ты дьявол, и тебя бояться надо. – Как-нибудь приглашу тебя на шабаш в Гарц, – лукаво улыбнулся Йохан, до глубины души польщённый его словами.

***

Риче ждала их на лестнице перед дверями бюро; в руках она держала записку, посланную Данте, в которой тот просил её подождать их с Йоханом после работы. Солнце путалось в светлых волосах Риче, делая её похожей на читающую письмо девушку с картины Вермеера. Восхищённый скромной красотой её черт, Йохан на лёгких шагах приблизился к ней и, приобняв её за плечи, протянул нараспев: – Прекрасной барышне привет! Мы вас проводим, если смеем? – Йохан, умоляю, где ты видишь прекрасную барышню? – засмеялась она, слегка покраснев, и не успел Йохан возразить ей, как Данте перебил его: – Прекрасной барышни ответ Изволит поддержать идею. Оба в недоумении посмотрели на него. – Herr-gott-noch-mal… – поразился Йохан, почувствовав, как кровь прилила к его щекам. – Данте, ты… – Подождите, вы что, не готовились? – удивилась Риче. – Я всего лишь переделал немецкие стихи, – честно сказал Йохан, у которого даже пальцы задрожали от восторга. – Продолжение было чистой импровизацией, я и представить не мог, что найду такую поддержку! – Ничего себе, в кого-то вселился дух Орфея? – улыбнулась Риче, повернувшись к Данте. – Прекратите вы оба, мне просто случайно пришлось к слову, не надо на это так реагировать! – воскликнул он и отвёл взгляд, спрятав руки в карманах. Это было так похоже на него. Йохан на всякий случай присмотрелся к Риче, готовый в любой момент остановить её, но та лишь тихонько тронула Данте за плечо, желая развеять его смущение. – Что ж, – примирительно сказала она. – Раз уж даже Данте сегодня так блещет энтузиазмом, то я не в праве вам отказать. Данте проговорил что-то неразборчивое, но уже через минуту их беседа побежала таким чистым и естественным потоком, что Йохан, вопреки своему обыкновению, почти не дополнял их разговор. Стараясь блюсти их негласное правило общаться при Йохане только по-французски, они всё-таки поддались его молчанию, погнав свою речь в привычном для них темпе, в котором они не успевали вспомнить все нужные им французские слова и, не в силах выдержать пауз, сами не замечали, как заменяли их на итальянские. Йохан с улыбкой слушал их лёгкий двуязычный диалог, казавшийся ему тем более чудесным, чем менее они задумывались над его формальностями. Когда путь подошёл к концу, Риче горячо поблагодарила их за сопровождение, сияя от добрых чувств. Йохан улыбнулся, собираясь с мыслями, но Риче со свойственной ей быстротой повернулась к дверям, намереваясь покинуть своих спутников, за что Данте тут же досадливо ткнул Йохана в бок, бессловесно призывая его действовать быстрее. – Подожди минутку! – окликнул её Йохан. – По правде говоря, нам с Данте нужно тебе кое о чём рассказать. Риче развернулась и, с удивлением посмотрев на него, сделала знак, что готова слушать. – Риче, дорогая, мы втроём знаем друг друга не первый год, и потому ты понимаешь – мы хотели бы, чтобы ты это понимала – как сильно мы с Данте дорожим тобой и твоим спокойствием, и если бы было возможно никогда не нарушать его, это было бы для нас огромным счастьем, – он украдкой посмотрел на Данте, чтобы найти в его взгляде что-то напоминающее поддержку, но тот, судя по крайне озадаченному виду, решил сдержать слово и предоставить Йохану полную свободу действий. – К сожалению, иногда в жизни наступают большие перемены, которые могут сбивать с толку, даже шокировать, и поскольку их бывает тяжело принять, нам важно оставаться искренними друг с другом. Поверь, нам стоило больших усилий духа продумать все эти слова, чтобы при их помощи посвятить тебя в нечто очень для нас важное, касающееся того, что… – Мы с Йоханом встречаемся уже месяц. – ЧТО?! – поражённо вскрикнула она, и у Йохана упало сердце. До сих пор всё шло идеально, настолько, что даже Данте неосознанно поспособствовал созданию нужного настроения – и, по иронии судьбы, именно он стал причиной его краха. Ему стоило подождать совсем немного: Йохан как раз собирался плавно переходить к той части, где рассказал бы сначала про возвращение Данте, потом про осознание их взаимного чувства, которое они узнали случайно и единовременно, и, наконец, завершил бы тем, к чему это привело. Но роковые слова были сказаны слишком быстро, реакция была спровоцирована мгновенно, и всё, что оставалось Йохану – это направить все свои силы на то, чтобы хоть немного выровнять ситуацию: – Дорогая, пожалуйста, это никак не скажется на… – Вы двое это сейчас серьёзно?! Только месяц?! Теперь настал черёд Йохана изумляться. – Так, а с этого места поподробнее, – взял слово Данте, первым оправившись от внезапного откровения. – Что ещё за «только месяц»?! – Это я вас спрашиваю, почему только месяц, все думали, что вы наконец-то начали жить вместе! – Это кто ещё такие «все»?! – Да все! – воскликнула Риче, сделав такой размашистый жест, что Йохан на всякий случай отступил на пару шагов назад, рассчитав, что следующий подобный выплеск энергии рискует прилететь прямиком ему по лицу. – Мсьё Ной, мадмуазель Жанна, леди Доминик – все наперебой меня спрашивали, когда вы начали, и я сказала… – Ты – сказала?! – Я имела в виду… – замялась она, поняв, что сболтнула лишнего. – Я предположила… – Предположила! – фыркнул Данте, и даже в закатном свете было видно, как покраснели от возмущения его щёки. – Послушайте её, она «предположила»! Так предположила, что, видимо, уже обсуждает нас со всем Парижем, а мы и не в курсе! – Давайте мы только не будем делать поспешных-… – попробовал было вмешаться Йохан, но никто и ухом не повёл. – Не я обсуждаю, а вас обсуждают, и вообще, почему я не имею права раз в сто лет сказать, что вы очень славно милуетесь?! – Ага, как же, раз в сто лет, mica c’ho giocondo di fronte, pensi davvero che non ti conosca, non potevi mai tenere acqua in bocca! – Ma certo, perché a confondere le acque eri sempre tu il primo! – Guardatela, sta pettegola! – Con tal brontolone come te è meglio essere una pettegola! – А ну не ругаться! – не выдержал Йохан. – Что за неаполитанский базар, все окна на вас смотрят! – Прости, Йохан, – хором ответили оба, виновато взглянув на него. Йохан строго смотрел на них из-за стёкол своих круглых очков, но внутри, он не мог не признать, его брала гордость за то, что даже спустя столько лет его поучительный тон всё ещё имел для них авторитет. Недолго продлившаяся тишина слегка сбила им обоим спесь, выровняв тон разговора на чуть более спокойный – что Йохан счёл за свою маленькую победу. – И как давно вы последний раз?.. – устало спросил Данте. – Не поверишь, буквально на днях. Не смотри на меня так, я, между прочим, тут совсем не при чём! Это всё мсьё Ванитас: почему-то ему вдруг вздумалось допытываться до меня, как долго вы вместе, несколько дней меня терроризировал, – Риче страдальчески закатила глаза. – Отстал только после того, как я взяла с него небольшую моральную компенсацию. – Уж в этом я ни секунды не сомневался, – проворчал Данте. – Меня больше интересует другое: какое ему-то может быть до нас дело? – Он боится, что ты будешь плохо работать. Сказал, наконец-то ты перестал маяться не пойми чем и вернулся в Париж, а теперь твою голову будет занимать любовные приключения! Жаль, вас там не было, концерт был хоть куда, Ванитас весь изошёлся, как ему вернуть «его старого доброго Данте»! – Смотри-ка, да ты ценный кадр, – со смехом вставил Йохан, но Данте взволнованно перебил его: – И что ты сказала? – И меня ты называешь сплетницей? – тут же подловила его Риче, но быстро отставила попытку торжествовать, увидев, как тот снова начал меняться в лице. – Ладно-ладно, не кипятись ты так! Ничего я ему не сказала, точнее, ему невозможно что-то говорить, у него на одно слово сто в ответ. Насилу его успокоили – он поверил только мсьё Ною, который тоже был уверен в том, что вы уже давно вместе, он вообще думал, что ещё с того инцидента в Жеводане. Вы бы видели лицо Ванитаса, когда он вспомнил, что ты, Йохан, набросился на Данте с поцелуями, его просто перекосило! Я думаю, теперь он чувствует себя последним идиотом. – Ему полезно, – злорадно усмехнулся Данте, и Йохан был с ним солидарен. – Я не слышу слов благодарности, – обидчиво вздёрнула нос Риче. – Ты взяла с него денег за ложную информацию, хочешь, чтобы он узнал об этом? – тут же пригрозил ей Данте. – Ой, и пошутить-то нельзя, – спешно замяла тему она. – А вообще спасибо, что рассказали. Мне почему-то казалось, что ты, Данте, никогда не согласишься на что-то подобное, а ты, Йохан, будешь убиваться и бесконечно сводить все намёки в другое русло, чтобы я не почувствовала себя третьей в вашем присутствии. Извините, я ошибалась. Не в силах удержаться от радости, Йохан взял её за руки и ещё несколько минут говорил ей что-то восторженное, пока Данте не дёрнул его за рукав, напоминая о том, что прекрасной барышне тоже нужно иногда отдыхать от их компании. Йохан неловко извинился за своё многословие и наконец-то позволил Риче удалиться в сторону дома, провожая её улыбкой до того, как подъездная дверь затворилась за ней. – Что-то не так? – спросил он, почувствовав на себе пристальный взгляд Данте. – Просто жду какого-нибудь знака, когда можно будет самодовольно заявить, что я был прав. – Ты был прав, – без доли смущения признал Йохан. – И, как видишь, моё знание людей меня тоже временами подводит! Он уже вышел из того возраста, в котором принято отстаивать свою неправоту, а ещё чувствовал себя слишком счастливым, когда вспоминал о горящих глазах Беатриче, благословившей их союз ещё до того, как они с Данте его образовали. Пускай он надумал себе много лишнего, всё было для него не более чем уделом человеческим, в котором он не видел повода для стыда. Данте смотрел на него с лёгким разочарованием – не имея склонности к патетическим речам, он всё-таки сожалел о том, что его лишили возможности произнести пару заготовленных фраз. Йохан лишь улыбнулся его предсказуемости, и Данте со вздохом отвёл взгляд, смирившись с неудавшимся торжеством. – Что это там? – неожиданно спросил он и указал рукой на какую-то точку. Не представляя, о чём он говорит, Йохан слегка наклонился, чтобы разглядеть, на что Данте ему указывает, как тот вдруг повернулся к нему и прильнул поцелуем к его губам. – Ты мог просто попросить меня наклониться, ты знаешь об этом? – мягко пожурил его Йохан, когда отстранился от него. – Ещё чего, – фыркнул Данте. – И не увидеть, как восхитительно ты покраснеешь? И Йохан действительно покраснел – не от поцелуя, но от слов Данте, жар которых проникал ему в самое сердце, и оно приводило в движение всё его существо подобно Перводвигателю, сконцентрированному в одной поднебесной точке. Йохан смотрел на Данте, наконец-то довольного собой после нервных дней, и в нём снова поднималось то самое чувство, от которого так сильно хотелось улыбаться не по статусу широко и говорить не по возрасту сладко. Годы должны были сделать Йохана устойчивым к подобным порывам, однако реальность только потешалась над попытками загнать его природную восприимчивость в выдуманные правила хорошего тона, водрузившие на пьедестал неприступность, граничащую с жестокосердием. Йохан всегда понимал, что не будет бороться с собственной потребностью в чувствовании в угоду мнимой правильности, которую все отчего-то называли «достоинством», бывшим не более чем кокетством – или, того хуже, честолюбием. Йохан видел, что это было так. Поэтому легко отпускал всю свою рассудительность, всё своё выученное самообладание в те мгновения, когда Данте называл его «Ханно», когда он, как сейчас, много раз целовал его руку и тихо просил провести с ним ещё одну ночь, неизбежно обречённую на то, чтобы растянуться на несколько ночей, прошествие которых Йохан заметит только к началу новой недели. И даже тогда, он знал, это чувство ничуть не затихнет в нём и будет всё таким же, каким ему пристало быть по своей природе – сильным, словно пожарище, и восторженным, словно первая любовь. Нет, ему точно не может быть скоро двадцать девять.