Шторы

Арсений вешает на еловую веточку стеклянный домик, крыша которого посыпана белыми блестками, будто снегом, и улыбается. Это его любимая елочная игрушка с самого детства. Они со старшими братьями-альфами часто ругались, кому выпадет честь вешать ее на новогоднюю елку в очередной Новый год. Побеждал конечно же всегда Арсений на правах самого младшего в семье, да ещё и омеги. Братья повзрослели и разъехались. Арсений тоже живет теперь один в съемной, но отдельной квартире, недалеко от центра.   Выделять каждый месяц такую внушительную сумму на оплату жилья для студента второго курса – непозволительная роскошь, но Арсений справляется. Он берет любые подработки, которые подворачиваются. Не брезгует работой промоутера и официанта на банкетах. Хотя второе он очень не любит – подвыпившие альфы часто пристают и пытаются распускать руки, но для таких случаев рядом всегда есть Серёжа. Альфа, однокурсник и с недавних пор лучший друг.   Серёжа всегда рядом, всегда выручает. Серёжа говорил, что спать с собственным преподом – плохая идея. Серёжа всегда прав. А вот Арсений – дурак, что не послушал его, когда было ещё не поздно. Когда он ещё не был влюблен по самую макушку в молодого очаровательного преподавателя по социологии, который к тому же женат. Женат на девушке-омеге. А Арсений парень. Парень-омега, который по своей сути считается ошибкой. Конечно, об этом в лицо никто не скажет, но Арсений с детства знает, что люди думают о таких, как он.   В семье Арсений был залюбленным ребенком. Мама души не чаяла в единственном омеге в семье, не считая ее саму. Папа Арсения в прямом смысле носил на руках и выполнял любые капризы. Старшие братья поначалу ревновали родителей к новому члену семьи, которому уделялось столько внимания, а потом переняли отношение отца-альфы – сдували с младшего брата пылинки и с криками «Мама! Солнышко обкакалось!» бежали на подмогу. Арсений свою семью очень любил и был благодарен за то, что его окружали такой заботой с самого детства. Только вот выйти во внешний мир оказалось из-за этого сложнее. Но Арсений справился. Не без поддержки заботливых братьев и любящих родителей, но справился.   И все же быть парнем-омегой было непросто. Девушки реагировали всегда спокойно, а вот парни либо кидали пренебрежительные взгляды, либо рассматривали, как диковинного зверька, с которым любопытно было поразвлечься. Конечно, Арсений не единственный парень-омега на земле, и ему с его принимающими родителями вообще грех жаловаться, но иногда приходилось несладко. Арсений, в целом, и к этому привык, но вот ко вниманию самого завидного альфы университета, по которому пускали слюни все омеги от студенток до преподавателей, он был не готов.   Антон Андреевич со всеми был вежлив и обходителен, поэтому Арсений на свой счет сильно не обольщался. Хотя ему и было приятно, что он в отличие от других профессоров не только не пытался завалить его по своему предмету, но и всячески вытягивал. Когда же Антон Андреевич впервые предложил подвезти его до общежития, Арсений едва не растаял. Он гордо ответил, что живет на съемной квартире, а не в общаге, чему Антон Андреевич искренне удивился и даже возгордился, будто имел к этому какое-то отношение.   А дальше все по классике. Когда Антон Андреевич остановился у его подъезда, Арсений, упрямо смотря в окно, робко спросил его:   — Не хотите зайти на чай?   Спросил и сам испугался своих слов. Замер, как мышка в углу, намертво вцепившись в ручку двери. Сердце каждым своим ударом отсчитывало секунды, и Арсений чувствовал на себе чужой взгляд. Почему-то взгляд этот ощущался насмешливым и вызывал тревогу. Арсений думал, что вот-вот упадет в обморок, как прозвучал ответ:   — Отчего же не зайти, если приглашаешь.   Арсений вышел из машины и наконец-то вдохнул полной грудью. Но воздуха, казалось, стало еще меньше. Пытаясь унять дрожь во всем теле, он на ватных ногах прошел к подъезду, не столько слыша, сколько ощущая тяжесть шагов позади себя.   В квартире от чего-то гостем себя чувствовал Арсений. Антон Андреевич же, напротив, уверенно прошел в кухню и сел за обеденный стол. Арсений стал суетиться: поставил кипятиться воду, чуть не рассыпал по полу пакетики чая, трясущимися руками разливал кипяток по кружкам. Он не знал, куда себя деть в собственном доме и был уверен, что его нервозность заметна.   — У меня совсем ничего к чаю, но где-то была шоколадка, — стал он зачем-то оправдываться и полез к верхней полке кухонного шкафчика.   За спиной раздался скрип, как если бы кто-то встал со стула, отодвинув его. Послышались шаги. Руки тряслись пуще прежнего, и Арсений чуть не выронил шоколадку, но его сжатую ладонь вместе с содержимым крепко схватила в полете чужая рука и медленно, но уверенно прижала к столешнице.   Антон Андреевич стоял слишком близко. Нависал над ним слишком высоко. Прижимал к себе слишком тесно. Всего было слишком.   Его рука чуть ослабила захват, и он спросил:   — Откроешь ее для меня?   Арсений на это смог лишь кивнуть и трясущимися пальцами стал разворачивать обертку. Несколько раз он чуть не выронил шоколад на стол, но все же справился.   — Угостишь? — Антон приблизился вплотную, и Арсению казалось, что он сейчас задохнется. Антон стоял позади него и впечатывался своей грудью в спину Арсения, уперев руки в стол по обе стороны от него. На щеке ощущалось чужое тяжелое дыхание. Арсений каждым нервом чувствовал весь его груз и мощь над собой. Ему было неуютно и душно. Он будто не своей рукой отломил от плитки кусочек и, не озираясь назад, протянул его к лицу Антона.   Запястье, словно цепями, сковала хватка чужой руки, и Арсений вздрогнул. Антон, не выпуская его, обхватил губами кусочек шоколада, дотрагиваясь до пальцев. Подушечки словно кипятком ошпарило, но Арсения никто не отпускал. Он стоял истуканом, чувствуя, как чужие руки лезут под пояс брюк, доставая полы заправленной в них рубашки. Стоял и смотрел на столешницу перед собой, по которой рассыпались крошечные, почти невидимые чаинки из-под пакетиков чая. Хотелось провести по ним пальцем и вырисовать какой-нибудь глупый узор, как в детстве, рисуя ладошками по песку.   Проворные руки спустили с него штаны и забрались уже под кромку трусов. Оглаживали пах, заползая все ниже. Арсений надрывно втянул воздух, и его развернули. Он уставился в грудь Антону, не позволяя себе поднять взгляда. Его целовали в лоб, в виски, в щеки. Арсений прикрывал глаза и дрожал, как оторвавшийся от ветки листочек.   — У тебя уже были мужчины? — спокойный, но требовательный голос заставил открыть глаза.   — Нет, — прошелестел тем самым потерянным листочком Арсений.   — Значит, я первый, — от холодной усмешки стало зябко и неуютно.   «И единственный» — проглотил Арсений и лишь кивнул в ответ.   Незаметно для самого себя, он оказался на диване, который совсем недавно купил со скопленных денег. Голый, с раздвинутыми ногами. И только расстегнутая рубашка едва держалась на предплечьях. Сверху над ним нависал Антон и нашептывал, какой он красивый, какой необычный, самый лучший, самый желанный. Арсений под его прикосновениями таял, как снежинка в лучах солнца, а от горячих губ на своей коже млел.   Антон терзал его шею укусами-поцелуями в том месте, где обычно располагалась метка, но Арсений не боялся. Антон Андреевич взрослый. Антон Андреевич мудрый. Он никогда не совершил бы глупостей. Арсений искренне в это верил.   — Ты раньше прикасался к себе там? — беспокойный хрип, переходящий в шепот, раздался прямо над ухом, и Арсений сжался.   Сжался от пальцев, пробравшихся к самому сокровенному, никем еще не тронутому и только одному сейчас принадлежавшему. Настойчивыми движениями пальцы кружили у входа, надавливая, пытаясь проникнуть, погрузиться, завладеть. Липкое дыхание Антона было повсюду: шипело, ударяясь о барабанную перепонку, оседало облачками пара на потяжелевших веках, удушливо держало за горло и проникало в самую суть. Руки Антона были повсюду и везде. Отвлекали и концентрировали. Пальцы вталкивались, скользя по смазке, и приносили дискомфорт. Арсений хмурился, не открывая глаз, цеплялся за обивку дивана, пытаясь избежать навязчивых движений внутри него, но Антон не позволял. Погружался с каждым движением все глубже. Упорно, настойчиво, бесповоротно.   Судорожный вдох – единственное, что Арсений себе позволил, когда пальцы заменились другим. Еще более горячим, еще плотнее заполняющим, еще сильнее распирающим. Еще.   Неприятные ощущения сменились негой, в которой Арсений дрейфовал как на волнах. Вздрагивал от каждого толчка. Стонал отчаянно, истошно, звонко. Томился от удовольствия и изнывал. Размякал как печенье в молоке. Рассыпáлся на тысячи крошек, утопая в истоме.   Антон двигался в нем, растекаясь по каждому его уголку, и в эти драгоценные минуты в Арсении текла сама жизнь. Цвели прекрасные сады, распускались бутоны, созревали плоды. И расцветал сам Арсений, раскрывался кувшинкой от касания солнечных лучей водной глади, созревал спелостью самой сочной ягоды, с мякотью внутри и покрытой тонкой кожицей снаружи.   Арсений захлебывался собственным наслаждением и поддавался движению настойчивых рук и бедер. Поддавался и отдавался. Полностью. Без остатка. Протяжные стоны рассыпáлись в пространстве, а тело металось по простыням.   Арсений под Антоном таял и кончал. В свой первый раз. И был самым счастливым омегой на земле.   То, что Антон в него кончил, Арсений понял лишь спустя время – когда сознание стало возвращаться, а узел внутри него – набухать. Антон ловко развернул их, и Арсений оказался лежащим сверху на нем. Расслабился, положил голову на грудь и с каждым глубоким вдохом содрогался от пробегающего тока по позвонкам. Сжимался непроизвольно и хныкал, не выдерживая собственных чувств. Сон настиг незаметно, и Арсений, не сопротивляясь, поддался ему.   На следующее утро он застал собирающегося Антона на пороге квартиры совершенно случайно. Тот, уходя, проронил лишь холодное «ты же сам все понимаешь», но Арсений не понимал. Хотя и кивнул согласно, мол да, конечно, понимаю. Наверное, это безусловный рефлекс всех студентов – делать вид перед преподавателем, что все понятно, даже если в голове перекати-поле. На занятия в тот день Арсений не явился.   Отношения их с тех пор не изменились. Антон Андреевич продолжал проявлять к нему внимание и выделять из всех. Арсений бы и подумал, что ему мерещится, что он желаемое выдает за действительное, но однокурсницы его привилегированное положение замечали тоже и подтрунивали над тем, что он любимчик социолога.   Улыбки и случайные прикосновения Антона Андреевича больше не грели, а обжигали своим холодом и безразличием. А спустя пару месяцев, когда не случилось течки, Арсений все понял. И внезапно пропавший аппетит, и тошноту по утрам, и постоянную слабость, сопровождающую его каждый день.   Кровь из вены текла с трудом. Шприцевой поршень медленно высасывал дозволенное, и у Арсения помутнело перед глазами. Веки прикрылись, оранжевые круги бесновались под ними, уносили в пугающее небытие.   В нос ударило чем-то резким, дурнопахнущим. Нашатырь.   — Молодой человек? Порядок? — беспокойный взгляд молодой медсестры-омеги. Встревоженный, участливый.   Арсений в ответ улыбнулся и кивнул.   Анализы все подтвердили. И беременность. И роль Антона в жизни Арсения.   — Ты же понимаешь, что нам не нужны эти проблемы? — черство, сухо, безжизненно.   Слова ударяли по ушам, но смысл не доходил. Ребенок Арсения – для него проблема. Наивно было думать иначе. Арсений потянулся рукой к конверту, который протягивал ему Антон. Внутри конечно же были деньги. Ничего другого и быть не могло. Кивнул – будто снова все понимал и спокойно вышел из преподавательской.   К его чести, денег Антон не пожалел. Хватило бы на аборт в хорошей частной клинике. Арсений такую и нашел, безрассудно вбив в поисковике, а деньги пересчитал, стоя уже перед дверью кабинета клиники для омег.   Арсений вешает последнюю елочную игрушку и вздрагивает от этих воспоминаний. Делает шаг назад – рассматривает, вглядывается. Красиво, как в детстве. И спокойно на душе, как тогда.   А месяц назад было неспокойно. Было страшно, жутко, тоскливо.   Пожилая омега смотрела осуждающе. Буравила взглядом будто рентгеном.   — Молодой человек, ну решайтесь уже! — голос резал по жилам и сухожилиям. — Если сомневаетесь, приходите, когда будете уверены! Нечего мне тут людей задерживать.   — Я уже решил, — Арсений сам себе не верил. Голос вибрировал, как телефон от нежелательного звонка. Еще чуть-чуть и сорвется, упадет, разобьется. Арсений чувствовал себя ровно так же. — Давайте, — произнес на выдохе и удивился, что его расслышали.   — Вот эту? — удивленно и с неким почтением переспросила продавщица. — Она девяносто шесть тысяч стоит! У вас столько есть?   Арсений протянул ей конверт, и с груди будто плиту бетонную сдвинули.   — Без сдачи, — облегченно ответил он, и продавщица округлила уставшие глаза.   В конверте ровно сто тысяч, но Арсению сдачи не надо – он хотел избавиться разом от всех.   Эту елку он приглядел давно. Стояла самая красивая в центре крытой рождественской ярмарки и сияла золотыми огнями на заснеженных веточках. Теплый свет огоньков создавал вокруг нее самую настоящую сказку. От нее так и веяло праздником и домашним уютом. Семьей.   Арсений тогда подумал, что когда-нибудь обязательно купит такую. Когда у него будет своя семья и дети. Когда для него девяносто шесть тысяч будут подъемной суммой.   Вот ведь ирония – прошел всего месяц, а Арсений стоит и смотрит на эту самую елку. Она – теперь самое дорогое, что есть в его доме, не считая того, что покоится сейчас под его ладонью, которая мягко поглаживает теплый живот.   На столе – один бокал, одна тарелка, вилка и нож. Стол накрыт скромно: мандарины, оливье, запеченная курица, а вместо шампанского – лимонад «Золотой ключик». В детстве Арсений его очень любил и выпивал втихаря от всех, а потом покрывался сыпью от аллергии. Мама ругала, но не из-за лимонада, а потому что переживала за него. Арсений ее очень любит и безумно скучает, но приехать на Новый год не решился – не знал, как сказать о будущем ребенке.   Арсений придерживает вилкой куриную грудку и ножом отделяет мясо. Нож выскальзывает из рук и падает на пол. В дверь раздается звонок.   Арсений встает, облокачиваясь о стол, и аккуратно подходит к двери. Заносит руку, делает вдох и поворачивает замок, не спрашивая, кто там.   — С Новым годом, — виноватый взгляд, а в руках у Антона большая коробка. Упакована красиво, празднично. Арсению такое нравится. — Впустишь?   Арсений впускает, берет коробку у Антона из рук и идет на кухню. Антон, сняв обувь и верхнюю одежду, идет вслед за ним.   — Я тут подумал, — неловко, смущенно. Неужели это про Антона? Он чешет затылок и спрашивает, кивая на коробку: — Откроешь?   Арсений открывает. Внутри плотная ткань темно-изумрудного цвета. Арсений тянет ее, а она будто и не кончается:   — Это что? — растерянно. Смотрит на Антона вопросительно.   — Шторы, — облегченно улыбается Антон. — Я заметил в прошлый раз, что у тебя нет.   Арсений улыбается тоже. Благодарит смущенным «спасибо» и тянется за вторым бокалом, второй тарелкой, вилкой, ножом.   Антон садится рядом. Слишком близко. Слишком тесно. Смотрит слишком пристально. Слишком тепло.   Слишком.   Они едят в тишине, а потом так же молча встают и идут вешать шторы в его спальне.   Арсений встает на стул и тянется на носочках, чтобы попасть в крючок. Антон страхует снизу – стоит позади, дышит теплом в лопатки и крепко, но бережно обхватывает его за живот.