Не пацаны

      Крошечная каморка универсамовской качалки пустует редко. Что днём, что ночью. Вечно затянутая сизым дымом, она является молчаливым наблюдателем всех известных человечеству эмоций, которыми расслабляющиеся по углам комнаты пацаны её наполняют изо дня в день. Она — свидетельница безобразного пьянства Кощея; редких откровенных бесед, не разбавленных излишней жестокостью уличной повседневности. Молчит о слезах одиноко всхлипывающего Лампы, крадущего короткие минуты свободного времени, пока никто не видит.       Прокуренные бегущими годами стены впитали в себя не только бесконечное количество выдыхаемого табака, но и часть души Универсама. Той, о которой не знает никто за их пределами, ни одна другая улица, ни один чушпан, случайным образом заруливший не туда и уносящий ноги подальше от входа в подвал. Эта часть группировки, скрытая за хлипкой изрисованной дверью — нечто личное, куда более сокровенное, чем их известный внешний образ, без которого в их реалиях никуда. То, что наделяет смыслом существования улицы, помимо массовых драк и ответственности за свой район. Так думает каждый, но об этом никто не говорит, потому что в их жизни места на сантименты не остаётся, да и попусту сотрясать воздух очевидными словами они не привыкли.       Турбо любит это место, любит свою улицу. Любит каждого товарища — своей особой пацанской любовью, которую случайному любопытному носу и не истолкуешь так, чтобы он понял. Да и не нужно. Его не спрашивали, а он и не пояснял. Он и без того знает, что каждый удар в морду провинившейся скорлупы они расценивают так же, как сам Турбо: без обиды, как дань порядку и принадлежность чему-то большему, чем шахматный кружок после уроков.       Сегодня ему тихо. Турбо прожигает вечер, закинув голову на спинку дивана и уставившись в потолок пустым взглядом, не выражающим практически ничего. Разве что лёгкое раздражение, кипящее в нём постоянно, где бы он ни оказался. То скорлупа выведет из себя, то солнце слишком ярко светит. Или свитер колется.       Но скорлупы в подвале нет, как и окон, сквозь которое гадкие лучи могли бы его слепить. Их общее место покоя сводит к минимуму все возможные источники пожирателей нервных клеток, только вот Турбо всё равно неспокойно.       Зима.       Ему тихо, но рядом, блядь, Зима. Сидит себе, высматривает чёрт знает что на обложке невесть откуда взявшегося технического журнала по обслуживанию карбюраторов, будто вообще знает, что это такое.       Тишина — редкое удовольствие в условиях их усиленной тяги к сплочённому образу жизни, и Турбо ценит её в любых формах и проявлениях. Даже если сюда сейчас сбежится весь Универсам, бесшумно застыв на своих местах, ему будет нормально.       А вот штиль в присутствии Зимы бесит. Не потому, что его бесит Зима, а потому, что комбинация «Вахит-Валера» рядом со словом «тишина» превращается в абсурдный оксюморон, смысл которому не найти даже самым опытным филологам, видящим значение там, где его нет.       Ну нельзя вот так. Зима должен подъёбывать его без устали, а Турбо то лениво, то агрессивно огрызаться; несколько месяцев назад Зима быстро бы пролистал пожелтевший журнал со словами «Кто эту хуйню принёс?», а Турбо предложил бы скрутить из него парочку папирос с удачно украденным накануне табаком.       Но нет, Зима совершенно внезапно влился в образ своего второго имени, ставшего роднее, чем настоящее. Укрылся морозом, в дёсны поздоровался с холодом и так и остался при нём. Проблемы в семье? А когда она у него была нормальной? Отец — любовник палёной водки. Мать в порядке, сборы Зима не пропускает. Ходит исправно, но молчит. А если и разговаривает, то с почти открытой враждебностью — не такой, как раньше, когда в ответ на любой, даже самый безобидный выпад Турбо хотелось кинуться на него с кулаками в порыве той самой особой пацанской любви.       Что-то поменялось. И Турбо просто отмалчивался в ответ, злобно хмуря брови, каждый раз надеясь, что их не касается излом непонятного отчаяния.       Они впервые за долгое время остаются наедине. Вахиту просто не хочется идти домой, это очевидно, а Турбо использует возможность хотя бы попытаться пробиться сквозь мутный лёд, возведённый Зимой. Его стихия, имеет право. Но Валера на его права плевал с настолько высокой точки, что до Зимы, глядишь, и не долетит до самой старости.       Только вот начинать свои попытки Турбо не спешит, потому что впервые не знает, как и за что предъявлять ему. «Почему ты со мной не разговариваешь?» — глупо, не хватает ещё ножкой притопнуть и губки надуть для пущего драматизма. Спросить, что у того случилось в жизни такого ужасного? В душу лезть, получается. И ведь никого больше в группировке не ебёт, что с Зимой. Сборы не пропускает, скорлупе по фанерам раздаёт, за пацанов впрягается, чего кипиш-то устраивать?       Чем больше Турбо думает, тем больше ему кажется, что он элементарно приёбывается к Вахиту по ерунде, и ничего такого на самом деле не происходит, раз уж никто более не замечает. Но достаточно лишь короткого взгляда в его сторону, чтобы оборвать эти мысли и твёрдо, не обдумывая возможные сценарии, выдать:       — Что за хуйня с тобой происходит?       Зима даже не дёргается, будто всё то время, что он был занят бесконечным перечитыванием первой страницы, посвящённой каким-то там дроссельным заслонкам, только и ждал, когда Турбо наконец прервёт многонедельное молчание.       — Ты для этого сюда припёрся? — Вахит откидывается на шатком стуле, утягивая за собой журнал, укрывается за ним, словно за щитом. Знает, что, если Валера начал говорить, то кулаком до ядра земли доберётся, если понадобится, что говорить о тонком переплёте трухлявой бумаги. Но Зима тянет время, уходит от ответов и закрывается.       — Охуительная проницательность. Именно для этого.       — То есть для того, чтобы в душу мне лезть? — Турбо знал, что Зима именно это скажет.       Язвительное «да похуй мне на твою душу» так и не произносится — Валера ненавидит ложь, да и язык не поворачивается такую ерунду ляпнуть, пусть зачастую у него и отсутствовало соединение между ртом и мозгом. Вместо этого он резко выхватывает идиотский журнал из рук Вахита, тут же упёршись взглядом в практически чёрные глаза. Разумеется, Зима не читал эту статью, клал он на эти дроссельные заслонки.       — Заебал, — выплёвывает Турбо, и бумага несчастно шелестит, улетая в стену со скоростью снаряда, просто потому что совершенно случайно попалась под руку как единственный инструмент, чтобы выместить злость.       Турбо никогда не сможет ударить Зиму из чистой ярости. Он бьёт лишь из пацанской любви или врага напротив, третьего не дано, а Вахит сейчас и есть то самое «третье», которому нет понятного толкования.       — Чего ты прикопался ко мне? — Зима смотрит снизу вверх, не отрывая открытого взгляда, в котором плещется властное спокойствие в ответ на праведный гнев, и это распаляет Турбо ещё больше. Распаляет так сильно, что температура достигает максимума, а потом резко тухнет. Подобно умирающим звёздам, но не тем, что коллапсируют, становясь чёрными дырами, а тем, что превращаются в холодных белых карликов — Турбо садится обратно на диван, забираясь на него прямо в ботинках, подтягивая колени к груди, и словно уменьшается в размерах. А Зима так и остаётся негласным хозяином ситуации.       — Турбо, — зовёт его Вахит, закуривая сигарету и вальяжно закидывая ногу на низкий стол. Завтра они оба обязательно отхватят за засранную мебель. Зима себе такого никогда не позволял. Значит, чего-то боится, храбрится, пытается обмануть — не словами, а фальшивым, несвойственным ему языком тела. — Как думаешь, мы друзья?       Валера хмурится и смотрит на него как на идиота, будто он задал самый очевидный вопрос из всех, что мог.       — А Земля круглая?       Зима игнорирует встречный вопрос, заданный слегка язвительным тоном.       — Друзья, — всё же соглашается Турбо, когда молчание затягивается.       — А если бы не улица? Ну, если бы мы были, — Вахит делает короткую паузу, усмехаясь так, будто спрашивая самого себя, что за бред он несёт, — чушпанами?       — Ты бухой? — Валера рассерженно приподнимается, но тут же тормозит себя. — Ну да. В смысле… Да блядь, не знаю я, какими, нахрен, чушпанами?       — Так были бы или нет?       Турбо залипает. Не так его мозг устроен, не может себя на место чушпана поставить. Улица — константа его жизни. Пацаны — тоже. Зима тем более. Не будь улицы, что было бы? Валера долго смотрит в стену, вертит головой, поджимает губы, хмурится, но отвечает. Тихо, чтобы даже стены не слышали:       — Были бы.       Зима ногой подталкивает к себе плоскую тарелку и стряхивает в неё пепел с сигареты, тут же затягиваясь снова.       — Значит, хотел поговорить? Хорошо, — Вахит пожимает плечами, и его лицо на секунду скрывается за облаком дыма. Он тушит сигарету и откидывается назад. — Только давай говорить так, будто нет никакой улицы. Нет Универсама, нет никаких понятий и прочих законов, из-за которых ты и слушать меня не станешь.       — Ебанулся? — Турбо агрессивно втягивает воздух и резко сбрасывает ноги с дивана, подаваясь вперёд. — Говори быстрее, иначе я тебе реально всеку.       — И всё останется между нами, — Зима говорит серьёзно, и, когда Турбо замечает мелькнувший на его лице страх, обращает внимание и на остальные детали, которые он упустил из виду, занятый собственными переживаниями и злостью.       Руки Вахита мелко подрагивают: как только он закончил курить, так тут же сцепил ладони, чтобы не выдавать этого. Он дышит чаще, чем обычно, а губы сжаты крепко, будто Зима сам себя пытается заткнуть, чтобы не выдать… чего?       Зима нихуя не спокоен.       — Даю слово пацана.       Турбо уже не уверен, что хочет знать, что случилось с Вахитом. Не потому, что боится разболтать — слово пацана дал. И даже не потому, что он сейчас явно услышит что-то непацанское. Просто Турбо страшно. Видеть Зиму, который чего-то боится — страшно.       Он видел, как Вахит бросался на отморозков с ножами и заточками, как он никогда не дрейфил, вставая против куда более сильных соперников. Получая дубиной по голове и зарабатывая себе многочисленные сотрясения, он первым делом проверял, не порвали ли ему шапку и в шутку спрашивал, не деформировался ли у него череп, а то волосы придётся отращивать.       Загнанный в угол Зима, напуганный каким-то жалким разговором, не вписывается в картину мира Турбо.       Вахит глазами прилипает к потолку, нервно шаря по нему взглядом.       — Ты когда-нибудь влюблялся? По-настоящему.       Это совершенно не то, что ожидал услышать Турбо. По правде говоря, он ничего конкретного не ожидал, но почему-то этот вопрос его немного успокаивает. О возвышенных чувствах Турбо говорить не умеет, а вот слушать может с особой внимательностью.       — Я не знаю, — Валера хмурится и пожимает плечами. — Сложный вопрос, отличить бы настоящее.       Зима охотно кивает с абсолютным пониманием, будто сам много рассуждал на эту тему.       — Я, кажется, по-настоящему. Ну, типа… Влюбился? — полувопросительно говорит Вахит, поморщившись. Слова даются ему тяжело.       — И что? — Турбо смотрит в пол, не поднимая глаз. — В вафлёршу, что ли?       Зима в ответ на выпад прикрывает глаза ладонью и тихо смеётся. Так тихо, что Валера вновь на мгновение приподнимается в испуге, что каким-то образом опять стал свидетелем жуткой сцены, и Вахит сейчас молча рыдает перед ним.       Вообще, вся эта идея с практически насильным вскрытием тревожного внутреннего мира Зимы изначально ему не слишком нравилась, а сейчас Турбо и вовсе думает, что лучше бы помалкивал. Всезнающие стены каморки внезапно меняют свой запах на удушливую вонь эгоизма.       А ведь Вахит всегда знал, что может выговориться Турбо. Добровольно и без давления. Но не стал — легче, значит, не станет.       Все эти мысли приходят в не слишком-то эмпатичную голову Валеры куда позже, чем стоило бы.       — Надеюсь, что нет, — отсмеявшись, говорит наконец Зима. — Ох, блядь, как тут сказать бы вообще… — он замолкает, но Турбо видит, что тот занят точно не тем, чтобы подобрать верные слова. Вахит мучительно прячет взгляд, продолжает нервно сжимать пальцы в попытках унять дрожь и просто боится. Будто тех самых «верных слов» не существует, куда ни плюнь, как ни перекручивай — везде пиздец.       — Я дал слово пацана, — на всякий случай напоминает ему Турбо. Догадки, о которых он никогда не сказал бы вслух, липко щекочут тонкие струнки и без того растворяющегося равновесия.       — В мужика, Валер, — ну всё, занавес.       Если и существует понятие, описывающие тишину, в которой звуков меньше, чем в гробовой, то это она и есть. Фантомный треск разбивающегося стекла, тупая боль в висках — и всё пропало. Ни звука. Будто мир сузился до пределов каморки, охуевшей вместе с Турбо.       Турбо любит тишину, отдался бы ей с головой, но не той, в которой Зима признаётся, что влюбился в кого-то, у кого есть член.       Сука.       Лучше бы в вафлёршу.       — Хуёвый из тебя юморист, — в голосе Турбо нет и намёка на надежду, что Зима сейчас расхохочется, хлопнет его по плечу и подшутит над его глупой рожей, что повелась на такой тупой развод. Это правда, чистая и кристальная, Валера это видит.       Зима достаёт новую сигарету из помятой пачки, прикусывая фильтр зубами, бормочет:       — Лучше бы я был хуёвым шутником, чем любителем хуёв.       — Пиздец, — Турбо всё же подрывается с места и наматывает круги по паре жалких квадратных метров, что им отведено, и ни в одном из них не находит покоя. Однако слово держит — нет улицы, нет понятий. И на Зиму не бросается, пытаясь выбить из него всё то дерьмо, что накопилось. — Как так-то? Сука, Вахит. Ты же пацан. Не пидор, я-то знаю.       — Да нихрена ты не знаешь, — Зима выглядит так, будто в какой-то степени даже удовлетворён реакцией на свои слова. Скинул груз, поделил на два и облегчил сердце вполовину.       — Блядь, — Турбо замирает и медленно выдыхает, собираясь мыслями, борясь за возвращение своего хладнокровия. — Вы же с ним… Ну, типа, — мямлит Валера, не решаясь сказать, но Зима ему подсказывает:       — Сосались ли мы с ним? Нет, не сосались.       — Может, не всё так плохо тогда? — немного успокаивается Турбо, но злость продолжает кипеть где-то в груди. Такая, которую он не привык держать в себе, от которой становится тяжело дышать и хочется кричать, а адекватной заменой слов становится остервенелый мордобой. — Если не сосались, то не пидор, получается. Мало ли, о чём ты там думаешь, — неуверенным, притихшим голосом предполагает Валера. У него нет представления о чётких границах, которые должен пересечь пацан, чтобы заработать себе позорное клеймо, и лично для Зимы он судорожно пытается выдумать новые правила, чтобы оправдать… в чьём лице?       Турбо видит в Вахите того самого пацана, что и всегда. Ничего не изменилось. Что он пытается оправдать?       — Да нихрена подобного, — ещё один окурок отправляется в плоскую тарелочку, измазанную чёрным пеплом. — Не сосались, и что? Я-то знаю, что хочу.       — Чё ты там хочешь? — рявкает Валера, перебивая Зиму на последнем слове. Второй отчего-то смелеет и не дёргается:       — Блядь, а чего тебе хочется, когда девка понравилась? Обнимать, сосаться, хуйню дарить всякую, — как само собой разумеющееся говорит Вахит и немного оживает. Его за такое отшить должны, а он пререкается, ведь знает, что Турбо никому не расскажет.       Валера хватает Зиму за ворот тёмного свитера и свирепо шипит, крепко сжимая трещащую ткань:       — Заткнись. Просто, блядь, замолкни.       Какое светлое чувство родилось в Вахите, надо же. Цветы-конфеты-поцелуи у подъезда? Турбо тошнит от этих слов. Его воротит, когда он представляет это. Пацаны должны зажимать девчонок по углам, а не другим пацанам ласково улыбаться. Нельзя. Валера это знал как дважды два, как его бабка — отче наш. Возможно, он знал это лучше, чем любой пацан.       Глаза отчего-то намокают, но слёзы так и не вырываются наружу. Блестя сдерживаемой влагой, он смотрит на Зиму мучительным взглядом, так и не отпустив его одежду. Вахит уверенно это переносит, не вырываясь и не предпринимая попыток убежать. Турбо становится невыносимо больно, как никогда прежде, и даже под дулом пистолета он не сумеет ответить честно, почему. Просто так, реакция организма на банальный стресс — слёзы злости, гнев сдавливает грудную клетку и мешает кислороду нормально поступать в лёгкие, а воображение рисует мерзкие картины, как Зима жмётся к другому пидору и выглядит до омерзения счастливым.       — Я его хотя бы знаю? — севшим голосом спрашивает Турбо и неосознанно задерживает дыхание. Неизвестно, какой ответ он сочтёт наихудшим. — Хочешь, я убью его? — Валера говорит серьёзно, но чисто для вида — ему не нужно разрешение Зимы.       Вахит неожиданно легко улыбается.       — Знаешь.       — Потяну его? Ну, так, чтобы убить.       Зима улыбается шире, но печальнее.       — Никогда.       Стены в каморке, до сего момента хихикающие от развернувшейся невиданной забавы, замолкают, уступая место двум кричащим взглядам, направленным друг другу в упор. В одном — невысказанная мольба. В другом — безмолвное смирение и просьба о чём-то, что не принято в пацанском кругу.       — Пацаны не извиняются, — хрипло говорит Турбо, читая в глазах напротив всё то, что не успел сказать Зима. Как и то, что пытается скрыть.       Пацаны не извиняются. Пацаны не плачут и не врут друг другу. Пацаны не целуют друг друга. Даже вот так — легко, едва касаясь, взаимно дрожа от страха и неверия. Парни с улицы курят, чтобы успокоить трясущиеся после драки руки, а не отчаянно цепляются за ладони друг друга, слепо находя их сквозь поцелуй и сжимая так сильно, чтобы никогда не отпускать.       Они почти не дышат и не закрывают глаза, немо соглашаясь, что происходящее — не случайность и не странное помутнение, вызванное чересчур откровенным разговором. По-настоящему.       Турбо слегка отстраняется, потерянно прикусив губу.       — Нет сегодня никакой улицы, ясно? — шепчет Зима.       Хватка на предплечье Турбо усиливается, и он опускает взгляд туда, где держит его Зима. Не слишком жёстко, оставляя место свободному выбору, что делать дальше. Валера коротко оборачивается на запертую дверь каморки. Туда, где свобода и спасение.       И вновь тянется к губам напротив.       Сегодня они не пацаны.