Снежура

сейчас у него достаточно времени чтобы обдумать, ощупать мысленно все, что он успел увидеть там, вне сказочного централа. дни его здесь одинаковы и тусклы. не то чтобы те несколько суток на свободе чем-то особо отличались, но там ему было хоть немного теплее. он ведь забавный, тот мальчишка он, конечно, не тропический, не южный, привычный и приспособленный к холодам, но ему бы хоть немного бы потеплее - или в лед целиком, с головой, в полный анабиоз. а не как сейчас. это даже не назвать никак - не сон, не дрема, не спячка - нет в этом тягостном оцепенении ничего подобного сладостному забытью. усталая нега, морозная тяжесть век и тишина утягивают его в болезненное забытье. хочется свернуться клубком на мягком матрасе в глубине глинистого берега, поспать и понять что все ушло как страшный сон с зимними темными днями. чтобы по весеннему раздолью умыться талой водой, пошалить льдинами, проплыть наверх по течения туда, вверх, где в истоках стоит плотный лед. посмеяться бы с кем-нибудь, погреть бы в ладонях замерзшие пальцы, поцеловаться бы под ярким весенним солнцем, под которым так и хочется как коту вытянуться на солнечном пятне и позволить выгнать всю стужу изнутри себя, выскребсти все ее жалкие остатки, позволить последним льдинкам утечь сквозь пальцы. забыться бы но он не доживет до весны потому что здесь ее не бывает. никогда забавно думать о том мальчишке. он яркий, больно только шутливый и наивный для мента для сказочных. это ненадолго, это пройдет как простуда - они быстро циниками становятся. он до сих пор помнит тот взгляд в спину, то непонимание верить ли отчаянному крику души или начальнику, ляпнувшему что-то про то что все они такие, все сказки сочиняют. мальчишку даже немного жалко, когда он поймет, чем все это кончится он так уже завязнет в системе, что не выбраться ему-то лучше всех об этом знать. тяжелое, болезненное, скорее подобное обмороку чем сну, небытие утягивает его. холодно. всегда холодно и темно, как на дне. на такой глубине, под столбом из грехов. и страхов он окажется однажды погребен. ему никогда ничего не снится потому что э т о не сон солнце поворачивает на лето, но это не имеет никакого смысла, ведь здесь всегда зима. (и солнце никогда не греет) почему она не запретила считать дни? она же никогда отсюда не выйдет, почему бы ей не запретить время? порой он думает о своих детях. он не знал, куда с ними идти и даже не задумывался. об этом надо было позже - когда они будут в безопасности, в тепле и как можно дальше от розыска. он не представлял никаких конкретных детей, и дело было даже не в детях а в том, что когда рядом с ним будет кто-то чистый, маленький и мягкий, с вкусным запахом и маленькими пальчикам, жизнь обязательно должна стать лучше, понятнее. он не скорбит по чему-то существующему - дети его были слишком фантомы даже в его представлении чтобы он мог испытывать что-либо кроме тихой злости. да, он бы убил за них, еще не вылупившихся( и не факт то когда-либо вылупившихся бы, останься они с ним). нет в этой скорби ничего святого, нет ничего такого, что-бы говорило о его праве как отца на месть. есть только боль отнятого тепла. дни тянутся бесконечной нитью. нет ни веретена, ни кудели. нить фабричная. идеальная. бесконечно длинная. однажды выходит солнце. мир будто дробится на осколки льдышек, подставляет грани, чтобы отогреть под равнодушными лучами узорные вмерзшие в плоть мирозданья морозные узоры; не выходит. это солнце на одно только годится - ловить солнечные зайчики чем-нибудь блестящим. оно сияет все положенное ему время, и в закатные часы ему кажется, что лес горит. теплый свет почти чувствуется на вкус болью растерянности того мальчишки, его улыбки, бесполезного морального кодекса. он бы хотел почувствовать его боль на ощупь. сжать пальцы на горле, увидеть болезненную, смелую(наверняка смелую - он и умирать с улыбкой будет, дерзкий мальчик) ухмылку, почувствовать под пальцами тепло хватит. последние теплые лучи проскальзывают ему по лицу фантомным теплом, и от этого как-то даже грустно ведь здесь солнце никогда никого не согреет. голубой дымкой подернуто все его существование. морозный лед с хрустом, кроша и рыгая дожирает его душу (если она у него когда-то была) забавно, но совсем недавно он мог им управлять очень странная мысль однажды настигает его: мальчишка похож на весну. таким ярким быть странно даже там, за границей вечного холода - вон сколько их, кровопийц, таскалось за весенним мальчиком. он чуял их страх, чуял восторг, а в запахе его - только азарт, как перед хорошим боем и сомнение(но это неважно) когда он слышит его голос, он думает что это сон, целые несколько разочаровывающих секунд. но здесь нет снов - ни черно белых, ни цветных а он - здесь. он пахнет смятением и храбростью. букет этот достоин какого-нибудь сомелье, не захудалого с какого-нибудь провинциального завода, а профессинала, пафосного француза или итальянца; но насладится этим букетом только он. он, кажется издевается. смотрит глазами этими синими, голову держит гордо, говорит четко, хоть и немного смятенно; нет в нем ни капли лжи, в нем, похожем на чудовище больше чем кто угодно из местных. есть в нем внутри этот проклятый стержень, не сломать, только согнуть - и то, это будет уже не он. согнуть таких нельзя, согнешь - а это не он, это - уже сам дьявол с сумашедшим смехом в глазах. он уходит. холодовое оцепенение уводит его вникуда кажется, мальчишка мерз тогда. почему-то ему, давно привыкшему к особенности этого места, становится его жалко. а взрослый же он человек, надо бы переставать звать его мальчишкой. он врывается в его тягучую, застывающую как карамель на холоде рутину, правдивый и матерящийся. есть в нем что-то такое, что заставляет думать о нем хорошо. и надо же - он не считает себя хорошим человеком(он правду чует). странный. ночи в одиночестве, когда есть какая-то альтернатива тянутся раза в два длиннее. он приходит однажды вечером и просто садится рядом, даже не здоровается, слишком уставший чтобы делать хоть что-то. дышит он слишком тихо для человека, сжимается в жалкое подобие позы эмбриона; а вдруг заснет - проносится мысль вспышкой тревоги - и он окликает мальчишку. - эй, не спи - замерзнешь. он не отвечает. молчит, а в русале разгорается что-то вроде страха, даже кровь кажется течет быстрее. мальчишка наконец сипло отвечает: - не боись, не помру. нельзя, племяшка одна останется. - а сестра? - зачем-то интересуется русал, сами не зная в чем смысл этого разговора. мальчишка молчит. - умерла она. жестокость вскипает где-то в нем, в груди, там где сосредоточено его горе. так и надо мальчишке, твердит оно, жадное до чужой боли хочется его сожрать; проглотить целиком, заставить раз за разом проживать эту больную тоску на грани дня и ночи, убить. нет, глупости, какое убить, он не...? он не достоин легкой смерти. он тогда перебрасываются редкими фразами еще с полчаса и почему-то странно в груди, когда мальчишка прощается. (он никогда до этого не прощался.) жестокость возвращается жестокостью. он не уверен что на это его сподвигло чувство скорби по детям, а не что-то другое, столь же бессмысленное и непрактичное. ему - там, у столба, наверное холодно. не смотреть в его сторону почти болезненно, слыша его дыхание и чувствуя разливающуюся горечь. от него разит таким количеством всего, когда она замораживает первого. мальчишка все рвется - наверняка до синяков, до боли. он пытается не смотреть. когда она заговаривает, он ждет как мальчишка сломается (она и не таких ломала) в нем вскипает что-то вроде ревности нет в этом ни смысла, нет ничего кроме звериной ярости от того что она претендует на его добычу (так ведь? да?) мальчишка дерзок, хочется улыбаться; от предвосхищения потери тяжело где-то в груди когда умирает соловей-разбойник, он понимает что конец у этого один и это его совсем не радует. он он кричит ей. что-что подбадривающе-ехидное, неважно, он и сам не знает. кому там должна молиться нечисть за людей? нет, не людей ч е л о в е к а боль внезапная, отрезвляющая и пьянящая. у него разворочена вся грудная клетка и он мрачно думает что-то вроде "и не доставайся ты никому" но нет в этом уверенности когда она говорит об этом мальчике лешем, он уже знает что леха умрет но он не умирает умрет тут только он. леха дышит часто, через рот, с истеричным подвдохом. поднять голову страшно тяжело; а у него такие теплые руки, что горячие даже, и ему больше не холодно, совсем-совсем, честно он трогает-трогает-трогает его, и это настолько много после такого времени без возможности осязать, что это почти рай не важно врет ли он - да и не может он так врать чтобы он не понял дышать все сложнее. леха зачем-то прикрывает ему веки. он, вообще-то, жив еще - вскипает в крови возмущение; он убирает его руку - горячую и крепкую своей, слишком легкой для такой тяжелой кровопотери, хотя хочется уткнуться в нее носом, почуять еще больше приятного человеческого запаха, запаха свежей крови из мелких царапин, поглотить его всего, удовлетворить эту темную жажду внутри его груди(хотя где она там хранилась неясно - нет у него в груди больше ничего толкового) в глазах темнеет, когда он передает ему тайну. он на секунду чувствует объятие и что-то ослепительно горячее на макушке. а дальше? дальше он засыпает. его мягко обнимает прозрачная, теплая вода чистого озерца. он знает что он уже не здесь. ведь там не было места снам.