Les farces de la Muse

      В помещение царил творческий беспорядок. Открытое окно не сильно спасло от удушающего запаха масляных красок, но это не мешало находится там двум мужчинам. Исаак работал над новым портретом, пока Чехов, позируя, развлекал их обоих болтовней.       Поскольку Левитан приехал вроде как здоровье поправлять на юге, то с собой взял немного холстов, бумагу всё же проще везти было, и потому уже пару часов только перебирал возможную композицию. Хотелось написать что-то основательное, серьёзное. Портреты он не часто писал, а тут для дорогого друга сделал исключение, и допустить его посредственность просто непростительно. С этой проблемой Антон Павлович совсем не помогал, скорее наоборот усугублял своей до нельзя одинаковой позой — подпереть рукой подбородок и щеку, при том изогнув изящно пальцы. И вот он сидел снова в таком же скрученном положение. — Можешь хоть раз руку от лица убрать? А то на каждой картине такой. — отодвинувшись от мольберта, Исаак с немым укором посмотрел на Антона. — Давай тогда с трубкой! — Чехов не пойми откуда достал свою излюбленную вещь и уже стал её раскуривать. Довольный собой, писатель принял почти новую позу — ничего толком и не поменялось, всё так же сидит.       Художник удрученно вздохнул, явно недовольный идеей Антона. В моменте ему захотелось чем-нибудь кинуть в самодовольного драматурга, да вот кисти жалко стало. Пришлось на словах объяснить: — А ну убрал! Иж чего удумал, врач, так ещё и больной, а курит как не знаю кто… Если себя не жалко, меня хоть побереги! — Левитан резко встал и направился к окну, распахнув его до конца, чтобы основательно проветрить комнату.       Зима в Ялте, конечно, не суровая и никак не сравниться с московской, но в лёгкой одежде было достаточно зябко. Вот и Чехов поежился от окутывающего все тело холода. Курить расхотелось моментально. — Понял, без трубки, так без трубки. Окно только прикрой, пожалуйста. — обиделся или нет, но от художника не утаилась перемена настроения Антона, хоть он и пытался скрыть это. — Тоша… ну вот только не дуйся на меня! Знаешь же, что я беспокоюсь. Постоянно ты про себя забываешь, но опомнись — никто не вечен, и ты в том числе! — Левитан осторожно подошёл к мужчине и провёл рукой по его волосам — жестковаты, но всё равно приятны на ощупь.       Волей не волей Чехов взглянул на Исаака, отметив при этом то, как тот одет: распахнутая, белая, широкая рубаха с завязками и рюшами, напоминающая что-то средневековое, и брюки, обычные, которые не жалко испачкать, но что-то в этом было. Писатель представил своего любимого Исю героем какого-нибудь европейского романа, повествующего о XVII веке, например, или даже конкретнее героем не без известного романа Дюмы.       В реальность Антона вернули очередные чертыханья недовольного Левитана, тот пытался найти нужный ракурс, но безуспешно. Чехову показалось это забавным и немного милым, и он улыбнулся. — Не одухотворено выглядишь. Пару минут назад было идеальное — такое загадочное и задумчивое лицо, а сейчас что? Простачек какой-то, сидит, ничего не делает и смешно ему. — С каких пор ты такой ёж колючий? — Чехов всегда считал, что в их дуэте он главная язва, ему нравилось острить и, по его представлению, был в этом мастер, но тут почувствовал, как теряет хватку. — Тоша, пойми, я не портретист, и ты со своим желанием усложнил нам обоим жизнь. Я другое пишу, природу я люблю! — Левитан взвыл раненым зверем, закрыв лицо руками. Давно он не испытывал такого разочарования в своих способностях. — Природу больше меня любишь? — драматург комично изобразил удивление, качая головой. — Провокация чистой воды! Сам знаешь ответ. — к глупостям писателя художник давно уже привык, можно считать с их первой встречи, однако временами они были неуместны, а потому раздражали.       Исаак метался по комнате, и в конце концов вновь оказался у окна. Даже слегка припорошенный снегом сад Белой дачи манил художника. Он не раз восхищался его разнообразием и необычностью. Всегда было что запечатлеть. Изящно изгибающиеся яблони, причудливые кусты и между ними кое где струящиеся мощёные дорожки.       Прилипнув взглядом к открывавшемуся пейзажу, Левитан не заметил, как подошёл драматург. Антон, приобняв со спины Исаака, уткнулся в его шею. Первый едва ощутимый поцелуй спровоцировал волну мурашек на коже, следующие прикосновение губ было более явным, но оставалось таким же нежным. Чехов слишком хорошо знал Левитана в любовном аспекте, хотя не только в нём, что порой художник был недоволен чересчур глубокими познаниями своей пассии. И вот снова писатель овладел его тело с помощью совершенно не хитрых действий.       Расслабившись, Исаака настигла новая тоска, он вспомнил время, проведённое у Волги. Та самая природа, родней некуда, сердце по ней болит. Широка река, мощна, любима многими за душу русскую. Полей простор окружает её, да свобода степи… — Прости… — художник высвободился из цепкой хватки. Отойдя на шаг, он печально посмотрел на драматурга и, не найдя слов объясниться, направился к креслу, на котором некогда сидела несостоявшееся модель. — Я обидел чем-нибудь? — обеспокоенный упадническим настроением друга писатель стал вспоминать все недавние события, чтобы самому найти ответ на свой же вопрос. — Да нет, ты вообще не связан с этим. Хотя ладно на каплю обижен, что ты такой упрямый, почему нельзя было сесть как я просил? Но дело в другом — здесь я ощущаю себя чужим. Я имею ввиду не дом, а в целом место. — Левитан вздохнул и закрыл глаза, желая абстрагироваться от мира сего.       Антон Павлович не спешил высказаться, продумывая свою речь, необходимо было переубедить и вдохновить друга, который очевидно переживал из-за отсутствия шедевров живописи, написанных здесь, да ещё сказать так, чтобы не задеть обидчивую натуру Исаака. Не был бы он драматургом, если не умел бы словами умело воздействовать на людей. — Друг сердечный, зачем же так принижать свои труды? Разве не видно, как ценят твои картины. И к тому же, раз считаешь своим долгом запечатлеть красоту России, то не самое ли правильное показать её многогранность? — Хм, что ж ты прав. Хотя с этими всеми гонениями было обидно… А, кстати, раз зашла речь о ценности моих картин, то почему не купил ту, как, по твоим словам, «жалконькую и безобразную деревеньку»? — с ноткой издёвки спросил Левитан. — Кажется, ты придираешься к моим словам, я ведь проникся очень той работай и выразил свое восхищение в письме, а ты что? Увидел слово «безобразную» и дальше не читал? Эх, ладно, да просто денег нет у меня! Та деревенька, она такая душевная, отчего-то родная! Я с первого взгляда влюбился в неё. — Чехов с каким-то воодушевлением размахивал руками и улыбался, замечтался. — Проблема только в деньгах? Так я её даром отдам тебе! — Не только. Если я куплю одну, то не остановлюсь и возжелаю выкупить все твои работы, а столько у меня точно не найдётся! И не смей предлагать бесплатно, такой труд должен оплачиваться. — незаметно для художника, Антон оказался рядом. Он встал на колени перед Исааком, осторожно взял его руку и, преподнеся к губам, коснулся ими ладони. Левитан обескураженный, забыв, как дышать, сидел боясь пошевелиться. А вот Чехов знал, что Исаак воспримет это чем-то очень интимным, ведь он сам того не замечая берег свои руки как зеницу ока . Был бы Антон чуть менее гордым, чтобы чуть больше потешить эго художника, то открыто бы сказал, что у того золотые руки. — Тоша, что ты делаешь? — на выдохе произнёс Левитан. — «Но ежели для истинной любви Страдание всегда необходимо, то, видно, уж таков закон судьбы. Научимся сносить его с терпеньем; Страдания нельзя нам избежать: оно принадлежит любви, как вздохи, Мечты и сны, желания и слезы, Всегдашние товарищи влюбленных!» — самодовольно ухмыльнувшись, Чехов закончил скандировать Шекспира и поднялся с пола, делая вид что ничего не произошло. — Что это? К чему? — Исаак перестал понимать писателя ещё на моменте с картиной, но тут он был в полном замешательстве. Обычно драматург не был таким загадочным. — Да так, ничего. Просто запомни это момент чем-то особенным и сказочным — сном наяву. — Антон, чёрт возьми, объяснись! — Левитан вскочил и поймал друга, уже уходящего, в пороге комнаты. Исаак сопел от раздражения и, вцепившись взглядом в сверкающие озорством глаза Антона, ожидал.       Нет предела радости от осознания, что план сработал, Чехов ощущал себя гениальным стратегом. Затеянная игра определённо окупилась и теперь можно было перейти к заключению и саморазоблачению. Писатель стал действовать быстро, не давая опомнится — прижал к дверному косяку художника и жадно впился в губы. Левитану ничего и не оставалось как податься.       Минута близости мучительно быстро прошла, Антон отстранился всего на пару сантиметров и, глядя на художника, приоткрыл завесу тайны своей загадочности: — Не хотел тривиально говорить «я люблю тебя», знаешь же, что я люблю удивлять. — всем своим довольным видом Чехов намекал Исааку на похвалу его гениальности. — Перемудрил… — художник в шутку закатил глаза. Проигрывать так с песней! Песней возгласов Антона, что он снова не понят миром. Хотя что-то всё же кольнуло глубоко в сердце, совесть может быть, и переменившийся взгляд Антона, побудили пейзажиста выдать хвалебную, но небольшую речь: — Тоша, пора тебе браться за детективы, успех будет ошеломительный! Но признаю я под приятным впечатлением, только иногда можно обойтись и простотой, а то сердце слабое у меня, сам знаешь. — Да уж… разработал я план, конечно, наполеоновский, не иначе! — сказал Антон и рассмеялся, сделав шаг назад и упёрся в противоположный косяк. Поняв свои где-то глупые замашки и вычурные идеи, драматург перевёл дыхание. — Прости меня такого, хах, влюблённого идиота!       Переглянувшись между собой, Антон и Исаак засмеялись пуще прежнего. Чистый, светлый смех наполнил дачу. Как говорится смех продлевает жизнь, и потом они задумаются над этим утверждением, ведь оба хотели бы как можно дольше оставаться вместе.