Я тоже человек

      Порой по итогам расследования приходится по новой встречаться с представителями потерпевших. И в такие моменты нередко мысль заседает в голове, что лучше бы ещё разок мотаться по городу в поисках убийцы пришлось, или в засаде его выжидать не меньше суток…       Но ход событий опера не в их силах изменять. А перечить распоряжениям Рогозиной — и подавно.       — Взятки, которые вы передавали Ерёмину через адвоката, Новицкий оставлял себе, — не сообщает даже, а буквально отрапартовывает Соколова, передаёт в руки Томашевич папку с отдельно взятыми результатами проделанной работы и, не способная не заметить не пересохших дорожек слёз у неё на щеках, спешно продолжает: — за что понесёт соответствующую ответственность.       Всё окружающее давит почти физически, как будто бы неподъёмный груз бросили прямиком на плечи, — и обречённый, вроде бы, но между тем презрительный взгляд Инны, и осознание развернувшейся не так истории, разбираться в которой пришлось уже ФЭС, и понимание ближайшего будущего в рамках этой отдельной человеческой истории… и даже автомобильный гул, доносящийся, как кажется, со всех сторон.       Инна не ревёт навзрыд, не бьётся в истерике — и хотя бы за это Юля готова быть ей благодарной. Другой «соломинки» ей попросту не достаётся.       Субботин смотрит на напарницу почти что не отрываясь. И если в любой другой ситуации майор была бы не против, где-то даже благодарна — ведь ей уже сколько раз спасением являлся один только его взгляд: простое понимание, что он рядом, незаметный окружающими посыл, что всё она делает правильно, и он, если что, поддержит, из мимолётных искорок складывающееся понимание и сострадание… сейчас от всего этого знакомого и… родного? не остаётся, кажется, ни следа.       Напарник если не осуждающе просверливает её взглядом, так уж точно не спешит поддержать, пусть молчаливо даже, или дать понять, что их миссия выполнена, и с чувством выполненного долга можно отбывать восвояси. Глаза его пылают нехорошим блеском, и Юля почти что физически ощущает пробежавший по коже морозец. Зрительный контакт успевает продержаться какие-то пару мгновений, и майор уже только краем глаза замечает, как Субботин порывается что-то сказать. Явно планам её противоречащее, им обоим не послужившее бы ничем хорошим.       — Ваш муж тоже скоро предстанет перед судом за содеянное, — продолжает совершенно поспешно, не так чтобы часто в жизни не имея возможности сфокусироваться — глаза бегают совсем как заводные, попутно мысли, как кажется, переплетая, и без того катастрофически редкие нити стойкости и собранности разрывая в клочья.       Ещё и Субботин изводит своим отстранением и вместе с тем — сдобренным упрямством несогласием…       — Иди в машину, — строго просит его Соколова, в те секунды, что заглядывает в его глаза, из последних сил стараясь не потонуть в этом бездонном океане боли, сочувствия и всё ещё юношеского отчаяния. Он почти что перекрывает приток кислорода ей, не пожелавшей сострадать.       Чуть поведя головой, не то для обзора лучшего, не то от надежды пару-тройку мыслей сбить с толку и отправить прямиком в неизвестность, старлей смотрит на напарницу с непониманием и совершенно точно неверием — в то, что она в самом деле так говорит, в то, что делает это здесь и сейчас. И, может, именно это и не даёт сил и желания спорить, всё же произносить вслух задуманное… продолжать друг у друга в поле зрения оставаться. Поймав её лёгкий кивок, настойчивостью ровно так же как и слова пропитанный, Субботин удаляется прочь.       Юля не знает его мыслей и даже предположений строить не берётся, лишь только обеспокоенным взглядом провожает и вместо облегчения — её ведь теперь не просверливают абсолютно пристально — чувствует, что остатки собранности утекают вслед за Субботиным. Держать саму же себя в руках, чётко следуя до автоматизма отработанной схеме, становится всё сложнее.       — До свидания, — вместо разговора уже наедине, о котором мог бы подумать напарник, только и бросает Инне Соколова, чтобы уже в следующий миг повторить ещё до конца в этот самый момент не завершённый путь старлея.       Вечерняя прохлада в миг становится пронизывающе-невыносимой, и первое, что Юля делает, оказавшись в машине — до предела закрывает стёкла. От подкожного морозца это спасёт едва ли… но о подобном ни она, ни молчаливо отвернувшийся Субботин даже и не задумываются. Не до того сейчас. И это незнание, эта невозможность как-то обстановку разрядить напряжение увеличивает вместе с невидимой тяжестью, словно бы облепившей их обоих.       Взгляд сам собой в сторону напарника переводится, но тот не то и впрямь слишком сосредоточен на всматривании в так и продолжающую стоять в полутьме арки Томашевич, не то всем своим видом демонстрирует, что не так чтобы желает вести с майором разговоры. Об этой ситуации, как-то без диалога протянувшей трещину разлада между ними, в целом о деле… да хоть о чём, пусть даже совершенно стороннем.       Сердце у Юли кровью обливается сквозь почти что физически ощущаемый скрежет… но она предпочитает для самой же себя сделать вид, что всё в полном порядке, да, заведя машину, умчаться куда-нибудь вдаль.       Дорога не избавляет от напряжения, пропитавшего воздух в салоне и, кажется, их самих, не объясняет её даже минимально не замаскированной холодности в недавних словах, не даёт принять его безграничной открытости вперемешку с сердобольностью… она просто уносит их дальше от дома ещё недавно вполне счастливой семьи Томашевич. Словно бы расстояние само собой сумеет всё разрешить.       Молчание вот только до звона в ушах доводит. И желание избавиться от него толком не даёт времени на то, чтобы слова на правильность проверить. Развернувшись к внимание на неё не обращающего Леонида, Юля совсем как бумагу кинжалом, словами воздух между ними рассекает:       — Может, хватит перед всеми с полными слёз глазами стоять? Ни к чему это, — добавляет уже тише и взгляд спустя миг концентрирует на убегающей вдаль дорожной разметке.       Все мысли о том, что ему в поведении Юлином почудилось что-то или ошибочно понятым оказалось, пропадают у Субботина в тот же миг. Он мимолётно хмурится, после затуманенности взгляда на зеркале заднего вида сумев сфокусироваться, прокрутить успевает её слова совсем как аудиосообщение и, где-то внутри чувствуя, как растворяется в пелене непонимания вера, разворачивается к Соколовой. Смотрит неотрывно, изумления и пошатнувшейся где-то внутри него уверенности во взгляде не пряча, но ответом получает лаконичное ничего.       Сердце бешено бьётся, сбивая дыхание, и Субботину едва ли не впервые хочется проснуться — чтобы без капли сожаления осознать, что Юля рядом с ним — никакая не реальность.       — Ты себя слышишь? — изворачиваясь на кресле, хмурится старлей. Взгляда её пусть даже на долю секунды не удостаивается… и по одному только этому обстоятельству, внимания не обращая на с силой сжимаемые на руле пальцы, сложить всё умудряется окончательно. Безрадостно для себя и совершенно обескураживающе. — Останови, пожалуйста, — выдаёт поспешно и, отворачиваясь к окну, не то на местности спешит сориентироваться, не то вероятности зрительного контакта избегает. — Я сам доберусь.       Всё обрывается, кажется, бесповоротно и слишком стремительно, и спасать во взаимоотношениях уже нечего… но Юля словно бы считает иначе. Она молчит несколько мгновений, просьб его, слишком настойчивым тоном произнесённых, не слыша как будто бы, и ловко мимо ушей пропускает тяжёлое дыхание с пассажирского кресла. А уже в следующее — когда машина проезжает мимо автобусной остановки и вдоль дороги протянувшегося тротуара, спешно выворачивает влево руль и бросает словно бы между делом: «На мосту не останавливаются».       Тормозит служебное авто только спустя десяток минут. Где-то в окутавшей ещё сильнее город темноте, между двух как близнецы похожих пятиэтажек, словно бы в другой стороне столицы. От повисшего молчания и непривычного им обоим напряжения отчётливо чудится, что в пути они провели целую вечность и ни один десяток километров.       Ситуация не отпускает, как могло показаться, и Юле не становится легче дышать… попросту уже никаких сил не остаётся, чтобы не только самой держаться, но ещё и за дорогой в оба глаза следить.       Минуты тянутся непростительно долго, и первым их тяжести не выдерживает старлей.       — Мы должны были ей рассказать, — словно бы вернувшись в ту подворотню и всего на пару шагов успев отойти от Томашевич, с самого начала непониманием разлившейся истории начинает негромко Субботин. Лицом к Юле повернуться не спешит, ей же самой невольно оказывая услугу, и попросту устремляет взгляд в сторону соседнего двора, от них отделённого не так чтобы сильно оживлённой дорогой и вечерней полумглой.       Весь смысл его слов складывается у Юли в сознании в первую же секунду, и все логичные и вполне последовать в дальнейшем способные вопросы напарника считываются всё с той же быстротой. Соколова не то что верит в возможность избежать их — Лёнька ведь всё равно уже начал этот разговор, а не поспешил выбраться из машины, как желал ещё несколько минут назад… ей просто хочется отложить их на попозже, подготовиться, себя саму пытаясь убедить, что это возможно. Хотя бы попробовать. И пусть со стороны это может чем-то глупым показаться.       — О том, что ей ничего не грозит за сокрытие? — вопросом на вопрос отзывается она спустя считанные мгновения, точно так же как будто бы разглядеть готовясь что-то между двух точно так же похожих друг на друга домов. Уже порывается было взметнуть на напарника секундный взгляд… но вместо задуманного собой получает воплощённое в жизнь его — пристальный взгляд, на неё обращённый, Юля оказывается попросту не в состоянии упустить.       — О том, что её муж сможет присутствовать на похоронах.       — А мы не из ритуальной службы. И не из СК, — отмахивается Соколова, как кажется Субботину — совершенно холодно и бестактно, даже сейчас, когда Инны и в помине не наблюдается рядом, как чувствует сама майор — из последних сил держа себя в руках и придерживаясь самой же себе данного обещания, что не станет слишком сильно пропускать фигурантов дел к собственной душе. На деле проблема выливается уже в совершенно иное русло… но об этом Юля и вовсе опасается размышлять. — Ей обязательно сообщат. Без нас. И со всеми нюансами.       Лёня смотрит, уже буквально ни на миг не отводя от напарницы глаз. Как кажется, не мигает даже… и не то загипнотизировать её намеревается, не то вопреки собственному пониманию самого же себя лишает чувств. С ума сводит и уж точно погребает под ворохом бурлящих в голове — мыслей, в груди — эмоций.       Его взгляд непониманием и отчаянием насквозь буквально пропитан, собственным состраданием к Томашевич, отошедшим сейчас на второй план… и таким неожиданным по отношению к ней негодованием, отчаянно черту гнева намеревающимся переступить.       — Тебе совсем её не жалко? — не то от скрежета на собственном сердце, не то от спешащей в ночь перейти полумглы, не замечая её состояния, буквально в лоб спрашивает напарницу Лёня. Серьёзно. Безапелляционно. По-взрослому. — Она сына потеряла, весь свой привычный уклад… У неё, считай, прошлая жизнь закончилась! А ты…       — Я не могу всех жалеть, Лёнь! — не позволив договорить, буквально выпаливает Соколова. Она срывается на крик, едва не задохнувшись им же, и вопреки собственным недавним планам переводит на напарника взгляд. Прожигающий. Не предвещающий ничего хорошего… для него вот только или же для неё самой? — Потерпевших, обвиняемых, свидетелей… их десятки! Сотни! А я одна, — заглядывает ему в глаза, теперь словно бы не способная отвести взгляд в сторону, и от старлея, волну прокатившегося по телу морозца прочувствовавшего в тот же миг, не утаивается ни болезненность в её уставших глазах, ни рвущееся наружу отчаяние, ни этот блеск, что она оказывается уже не в силах контролировать. — И меня никто из них не пожалеет. Даже не посчитает нужным.       Юля встряхивает головой, от спутывающихся и перекричать друг друга намеревающихся мыслей уже не способная так легко отделаться, но всё же умудрившаяся в один миг связавший их с Субботиным зрительный контакт разорвать. Откидывается на спинку кресла, кожей чувствуя пристальный взгляд напарника, и обессиленно прикрывает глаза.       — Что от меня останется, если за каждого душу рвать? — спрашивает негромко майор и, повернув голову, приоткрывает глаза. — От тебя что останется?       Она спрашивает по большому счёту риторически, и смотрит почти что обессиленно… Лёне вот только легче от этого не становится. Все с лихвой захватывавшие его ещё пару минут назад мысли предательски разбегаются, трусливо растворяясь как реалистичный мираж, и внутри словно бы всё обрывается. По новой. И в разы болезненней.       Старлей лишь молча отводит взгляд на дорогу, не способный ни слов хотя бы отдалённо верных подобрать, ни скрежета кошачьих коготков в собственной грудной клетке унять.       — Я тоже человек, Лёнь, — продолжает между тем Юля, если и ощущая его неспокойствие, так уж точно не видя его из-под опущенных век, — чувствую и испытываю боль… но я не хочу, — качает головой, невольно хмуря брови словно бы от физически пронзившей боли. — Не хочу всем им сопереживать, отдаваться с головой, казаться угодной… Я столько раз слышала, как за спиной в ответ на сопереживание уверенно говорят, что всё это показуха, в лицо получала озлобленное: «Да ничерта вам не жалко» и «Засуньте своё сочувствие…», видела и безразличие, и отвращение… просто от чистого сердца проявив пресловутое милосердие.       — Не все ведь такие.       — А когда выяснять, кто там «такой», а кто нет? — всего на миг переведя на Субботина взгляд, не возражая всё же, спрашивает Соколова. — И где вероятность, что выводы окажутся верными? Нет, — качнув головой, майор отвечает как будто бы самой себе. — Пусть лучше фигуранты бессердечной считают, чем я буду опять обжигаться. Да и дело так легче отпустить, если не перекладываешь его обстоятельства на себя.       На мгновения в машине по новой воцаряется молчание. На сей раз на удивление не бьющее так отчаянно и безжалостно по сознанию и барабанным перепонкам обоих. Всё словно бы возвращается на круги своя, напряжение оставляя где-то далеко за горизонтом.       Юлю как будто бы отпускает… а у Субботина выходит лишь молчаливо и внимательно вглядываться в её профиль. Знакомый, казалось бы, до мелочей и уже целую вечность лет, такой болезненно-усталый и даже так прекрасный… тенью горечи и словно бы подступившей мигрени сейчас не тронутый даже, а буквально пронзённый. Юле тяжело. И старлей всё отчётливее это видит, всю пелену слепых эмоций смахнув с собственных глаз. В груди болезненно колет, и он, последовав порыву, сжимает пальцы на её похолодевшей, безвольно опущенной на колено ладони.       — Ты не бессердечная, — из его уст это звучит совершенно решительно, сомнениям просто не способное поддаться… но Юля, руки из объятий его не вырывая, первым делом лишь недоверчиво усмехается.       — Несколько минут назад ты был другого мнения, — напоминает она, проводит свободной пятернёй по лицу, не то накатившую усталость вперемешку с обречённостью намереваясь стереть, не то физическое подтверждение эмоций спеша обрубить на корню, и, не способная укрыть этот жест от Лёни, сжимает пальцами переносицу.       — Эмоции, — пожимает он плечами, глядя на подругу виновато и даже в мыслях не имея утаивать что-то и пытаться доказать, что всё она на самом деле неправильно поняла. — Я ведь тоже человек. И я могу ошибаться, — признаётся, неосознанно большим пальцем поглаживая её ладонь, и, когда видит, что Юля уже разу по десятому согласно кивает ему в ответ, словно бы невольно в транс саму себя введя, продолжает всё так же решительно: — давай-ка мы с тобой поменяемся.       — Чем? — хмурится в непонимании Юля, в реальность не то предложением Лёниным возвращённая, не то исчезновением бережных объятий на собственной руке.       — Местами, Юль, — заглядывая в глаза, объясняет Субботин. — Местами. Давай, вылезай и на пассажирское садись. Домой тебе отвезу, — его тон не допускает препирательств, и Соколова без малейших попыток возразить сначала распахивает автомобильную дверцу, а после и в полумглу города выбирается. — Юль, — зовёт подругу Лёня, перехватывая её буквально на полпути, сжимает с осторожностью плечи, заглядывает в поднятые на него глаза… и почти что тонет во всей этой тягучей усталости, почти что физической болезненности и так старательно купировавшейся Юлей сострадательности. Её глаза блестят горькими, несмотря на солёность, хрусталиками, и с так необходимыми для озвучивания словами старлей более не тянет. — Ты прости меня. Пожалуйста. Я за эмоциями своими в упор всей правды не видел… надумал всякого, почти что наговорил… Идиот, — качнув головой, почти что приговор озвучивает. — Повёлся на твою маску.       — Значит, она хороша, — устало, почти что из последних сил усмехается Соколова. Запрокидывает голову, отчаянно не разрыдаться полагая, но вместо спасения натыкается на Лёнин виновато-сопереживающий взгляд. Так привычно обволакивающий и дающий силы дышать. — А я напоролась на свою же колючую проволоку. Своих о ней нужно было предупреждать… — отмечает Юля, как будто бы просто вслух пронёсшуюся мысль озвучив, и, на считанные секунды прикрыв глаза, дорожкам слёз всё же позволяет пробежать по щекам. — Я тоже была не права, Лёнь, — перехватив его взгляд, признаёт без утайки. — Нет ничего плохого в том, чтобы быть искреннем. И осуждать человека за его открытость… во мне эмоции говорили и желание их заглушить. Мир?       — Мы, к счастью, не успели разругаться, — его улыбка отражается в наполненных слезами глазах, и Юля сама не замечает, как уже сияет в ответ. Желание прижаться к его груди накрывает лавиной, и когда Лёня делает каких-то полшага вперёд, ладонями проскальзывая по её плечам, в сомнениях майор не теряет даже мгновения.       Бережно обнимая друг друга, они наконец приходят в себя.