Сейчас

Снова зима, меня везут на санках, снеговик до утра подождёт. А дома тепло и пахнет ёлкой, в клубок свернулся кот. Вот моё отражение в шаре, гирлянда мигает цветными огнями. Я сижу на скрипучем стуле, не достаю до пола ногами.

Нахохлившись и ворочаясь в дутой и плотной зимней курточке, Макс вертит головой, как маленький совёнок. Нельзя упустить ничего из того, что происходит вокруг: жёлтые фонари, около которых роятся толстые позолоченные шмели-хлопья, скрип снега под папиными ботинками, сиренево-серое вечернее небо, которое словно накрыли пуховым одеялом, и смешная мелкая собачка на коротких лапах, увязавшаяся за ними вслед. Собака похожа на меховую сосиску на лапках с чёрными глазами, мокрым носом и смешным треугольным кончиком малинового языка. На ощупь она наверняка мокро-плотная, как папина шапка после прогулки. Макс засматривается на неё и, немного побухтев, старается перебороть сопротивление толстой куртки, чтобы перегнуться назад. Главное не раскачать санки и не перевернуться, а то встать без помощи взрослых в ватных штанах точно не получится. Про куртку и говорить нечего. Макс в этой одежде лишь частично догадывается, где под тканью он сам. Но трюк удаётся. Он упирается варежками — жёсткими и тяжёлыми от налипшего снега — в спинку санок и смотрит назад. Санки оставляют за собой две тонкие, упругие и блестящие снежные полоски. Они сверкают по-особенному, утрамбованно и очевидно — Макс бы по ним, пожалуй, легко нашёл путь домой. Если бы потерялся, конечно. Но теряться не хочется. Макс смотрит, как отдаляются квадратные окошки домов, возле которых он только что был. На гладком насте видны причудливые рисунки от шин. Макс любит разглядывать их и трогать кончиками пальцев. Жалко, что сейчас через шерсть варежек он их не почувствует. Но больше всего ему нравятся нетронутые глубокие сугробы, простирающиеся с обеих сторон вычищенной дороги. Белоснежные, свежие, они пахнут, как постиранная наволочка, которую мама принесла с балкона, или маленький голубой плед с белыми оленями, на котором он сейчас сидит. Сугробы так и манят зарыться в них и поваляться, хихикая не пойми отчего, чтобы собачка подбежала ближе, непонимающе ткнувшись носом ему куда-то в щёку. В таких сугробах нравится только лежать, вставать из них — непомерная пытка, и нужно очень сильно напрячься, чтобы это суметь. Хрусть-хрусть-хрусть. Предприняв усилие, Макс поворачивается обратно. Он упирается ногами в железную перекладину, к которой привязана разноцветная толстая верёвка, и, пыхтя, расправляет под собой плед, на мгновение обнажая пёстрые дощечки санок. Папа огромный — и почему-то смешной. Он дёргает плечами (и как будто бы даже спиной), как большая мохнатая собака — или как лось — смешливо зыркает на Макса, улыбается — и пускается вскачь. Макс от неожиданности хватается за перекладины санок и весь вжимается в спинку. Но это — не от страха. Он смеётся тоже, захлёбываясь зимним воздухом. Снег пружинит под папиными ногами, где-то у его головы образуется облачко пара, а улица стремительно несётся перед глазами. Собака, высунув язык, семенит следом. Макс чувствует, как приятно мороз колет улыбающиеся щёки. Они, наверное, немного онемели — но ему хорошо. Он слушает, как скрипит снег под быстрыми папиными шагами, и чувствует себя крохотной пушинкой. — Пап! — говорит Макс, округлив глаза так, будто сейчас его интересует самая важная вещь на свете. Ответом ему служит приглушённое «а?», вместе с паром улетевшее в снег впереди. — А ты очень сильный? Старший Заяц замедляет шаг, задумчиво поправляя ушанку и оборачиваясь. Макс рассматривает его лицо: хитрую улыбку под густыми усами, такие же кругло-тёмные, как у него самого, глаза, красные щёки и нахмуренный, но как-то по-доброму, лоб. Мама говорит, что они похожи. Мама даже говорит — Макс как его копия. Это значит, что похож очень-очень, почти не отличить. — Ну-у-у… наверно. Макс не успокаивается: — Сильнее всех? Почему-то ему очень приятно так считать. В самом деле, разве может быть кто-то сильнее? Папы у других детей в садике, если Макс их, конечно, видел, какие-то совсем не такие. Но Макс уверен, что и те, кого он не видел — не такие. Вот как папа быстро его везёт на санках, а это не ерунда! Они тяжёлые, Макс проверял. — Нет, не сильнее всех, — вздыхает папа, немного подумав. Макс досадливо хмурится — он, вообще-то, папе не верит. Тот наверняка скромничает. Поэтому Макс упрямо и даже обиженно уточняет: — А кто сильнее? Старший Заяц подмигивает: — Если будешь стараться, то — ты через несколько лет. И он снова подрывается с места — то бежит, то скачет, рассекая чёрными ботинками скользковатый дорожный наст. Макс… поднимает бровки, задумчиво глядя ему в спину, скованную бурой дублёнкой. Они отдаляются так стремительно, что знакомая собака бросает попытки гнаться наравне и на прощание виляет хвостом, побежав по своим делам короткими лапками. Стать сильнее папы… казалось ему чем-то очень заманчивым. Они приезжают к дому уже порядком запыхавшиеся. Макс — от впечатлений и несносного декабрьского ветра, старший Заяц — от санок и от Макса немножко тоже. В подъезде пахнет пыльной сыростью. Папа стучит санками о порожки, унимая пиликающую входную дверь, подхватывает Макса одной рукой — Макс чувствует себя абсолютно круглым и невесомым от пуха одежды — и топает к лифту. Дома тепло. Лампочки лучисто-жёлтые, как маленькие солнца, а ещё из квартиры густо пахнет свежей сосной — хотя Макс упрямо называет её ёлкой. Не терпится подбежать к ней. Но придётся подождать. Папа гремит санками в тамбуре, садится перед Максом на корточки, пытаясь развязать узелок шапки под подбородком. Когда это удаётся, он лохматит большой рукой-лапой придавленные шапкой кудри на Максовой голове, стягивает нелепый, но тёплый шарф, который связала бабушка, и наконец переходит к самому опасному — молнии на куртке. Макс стискивает зубки и высоко задирает подбородок. Только бы не зацепил, только бы не… Лязганье молнии — и громкий заячий смех. Макс облегчённо открывает глаза. — Видел бы ты себя сейчас — напыжился, как бурундук. Папа снимает неволящую куртку, потом возится с ботинками и наконец, свободный, чуть не прыгая от нетерпения, Макс шуршит комбинезоном по направлению к залу. Ёлка уже наряжена. Сверкает так, что у Макса захватывает дух. Он неуклюже плюхается на ковёр и подползает на коленках к самым нижним веткам. Тычется в них и даже немного колет иголками нос, вдыхая хвойный запах. Что-то липкое мажет по самому кончику носа и заставляет резко отпрянуть назад… — Это смола, дурачок, — хихикает мама, наблюдая за ним. — Подойдёшь ко мне? Я тебе платок дам. Но Макс лишь качает головой и возвращается к ёлке. Пахнет… спокойствием, приятно, интересно… Ниточки дождика нарядно переливаются серебристым, красным, золотым, а между ними тут и там сверкают пузатые стеклянные шары. Где-то — круглые, где-то — в форме забавных домиков, крыши которых присыпаны снегом, где-то — в форме непонятных вытянутых сосулек. Мама говорит, что их трогать нельзя, можно разбить и пораниться, поэтому Макс нерешительно смотрит на один шар — ярко-синий, крупный, застывший прямо перед ним. В шаре видно Макса — круглые тюленьи глаза, взлохмаченные тёмные кучеряшки и вопросительно поджатые губы. Макс такой же, как в жизни, но и другой вовсе — отливает синим, сияет мелкими бликами от горящей гирлянды, весь вытянутый и приплюснутый одновременно. Хочется залезть прямо под нижние ветки, лечь и разглядывать ёлку снизу вверх, то и дело цепляясь за розово-зелёно-жёлтые огоньки, шарики, подвешенные на нитку конфеты и мандарины. Представлять, как стеклянная белочка прыгает по веткам к самой макушке, на которой яркая красная звезда. Кстати, о конфетах! Макс резво отвлекается и нетерпеливо шарит под ёлкой, отодвигая в сторону старого Деда Мороза из полинялой ваты. Папа принёс большой подарок с завода, а ещё ему утром подарили кулёк со сладостями в садике. Пёстрый картонный теремок, принесённый папой, вкусно пахнет шоколадными конфетами, и этот запах не исчезает, даже когда конфет в них не остаётся. Кажется, что он основательно впитывается в коробку. Макс знает — в прошлом году бабушка приспособила один такой картонный теремок под пряжу, и каково же было разочарование Макса, когда вместо конфет он обнаружил там только нитки и спицы. Хотя пахло так сладко, словно там точно должны быть конфеты! Зато сейчас конфеты есть по-настоящему — и оба подарка полные до отказа, Макс в обед съел всего парочку. Поэтому он с удовольствием перерывает всё содержимое отцовского подарка, откидывая в сторону карамельки и орехи, чтобы отыскать самые вкусные шоколадные конфеты и с удовольствием съесть их, шурша фантиками. Какое приятное время! Всё красивое, блестящее, много конфет, а ещё и в садик завтра идти не надо. Макс уверенно решает, что Новый год — его любимый праздник. Почти такой же, как день рождения. Там, конечно, есть торт, но зато тут — много разных конфет, и ёлка, и санки…

***

— Держи за макушку, но аккуратно. Так, чтобы не обляпаться в смоле. Макс неумело перехватывает ствол сосны под самой верхней развилкой веток, но тут же одёргивает руку — колется. Ёлочный базар пестрит наваленными друг на друга соснами и ёлками. Поблизости топчутся люди с красными от мороза носами, разглядывая кое-где жёлтые, а кое-где тёмно-зелёные ветки, качают головами, отказываясь — а иногда наоборот соглашаясь. Кто-то вообще берёт не глядя — лишь бы хоть какая-нибудь была. Мужички-продавцы выдирают выбранные ёлки из лап сестёр и гордо показывают их, держа в одной руке и отряхивая, чтобы распрямить смятые ветки. Если покупателей устраивал результат, ёлку передавали в новые руки, если нет — бросали обратно, выдёргивая на такой же манер другую. Старший Заяц выбирал сосну долго — он придирчиво рассматривал их на кривизну ствола, густоту веток и пушистость и зелёность иголок. Макс сновал рядом: ему тоже хотелось, чтобы их сосна была самая красивая и самая свежая. А ещё большая — чтобы почти упиралась в потолок. Но папа не согласился: потребовал, чтобы она была ниже, не царапала потолок, обои и шторки. В результате сошлись на сосне выше, чем хотел старший Заяц, но ниже, чем хотел младший Заяц. Макса и такое положение дел очень обрадовало. — На стволе смолы больше всего, поэтому не испачкай куртку. Не отстирается. Найди более-менее свободное от иголок место. Ну и бережно, а то потом будет лысая. Указаний от папы много — но смысл кое-каких уже дошёл до Макса опытным путём: пальцы неприятно липнут, но надевать перчатки нельзя. Иголки и впрямь могут отвалиться, если на них сильно жать — парочка, вон, уже отвалилась. Макс надеется, что не испачкает куртку. Не потому что не хочет испачкать, а потому что папа наругается. На саму-то куртку ему, в общем, всё равно. Да и как смола попадёт на неё аж со ствола? Папа уже уверенно поднимает нижнюю часть сосны и ждёт, когда Макс ухватится за макушку. Макс хватается и старается её приподнять. У него получается — но это совсем не так просто, как он думал. — Я пойду впереди, а ты сзади, ровно, — командует отец и двигается с места. Макс семенит следом, чувствуя, как сосна тянет его вниз, как будто он персонаж мультика — и после тяжестей руки растянутся и будут длинными-длинными. — Если устанешь, то говори, а не молча бросай, хорошо? Макс угукает. Он полностью сосредоточен на тяжести, которой наливается правая рука. Синие сапожки топчут утрамбованный, но ещё чистый снег, то и дело мелькая из-под насыщенно-зелёных веток. Они идут по тротуару, и Макс внезапно ощущает их очень большими для такой узкой тропинки. Как будто они — грузовик на дороге, где ездят только легковые машины. Старший Заяц идёт достаточно бодро. Если бы не походка вразвалочку, вынужденная из-за размеров сосны, можно было бы подумать, что он несёт портфель. Младший Заяц заметно напрягается и разве что не кряхтит — по нему, конечно, очевидно, что он несёт тяжести, но жаловаться для слабаков. Макс смотрит, как массивные ветки с нижней развилки то и дело причёсывают отцовские штаны и тихонько бухтит: — А почему тебе можно касаться её, а мне нет? Папа качает головой, перехватывая сосну так, что она ходит ходуном до самой макушки. — Потому что это штаны от рабочей робы. После мазута смола им не страшна. А твои штаны и куртка на выход. Их нельзя смолой. Макс морщит нос. Отцовская роба пахнет непонятно и вызывает ассоциации с пятном бензина в луже. У папы правда грязная работа — он как-то брал Макса на завод и показывал ему станки. Станки были большие, как первобытные животные — и такие же странные. Макс листал энциклопедию, разглядывал картинки и не мог поверить, что саблезубые тигры, мамонты и шерстяные носороги правда существовали до обычных тигров, слонов и носорогов. Человек их не придумал. Большие металлические станки выглядели так же несуразно. С огромными тяжёлыми прессами-лапами, железными телами, а иногда и с рычагами-рукоятками — бивнями. Макс толком не понимал, как эти станки могут быть полезны, хоть папа и объяснял принцип их работы. Может, как-нибудь потом разберётся. Но от этих мыслей Макса отвлекает ноющая рука. — Остановись, пожалуйста, — просит он, и папа резко притормаживает, укладывая дерево на снег. Макс сжимает и разжимает ладонь, чувствуя, что она болезненно затекла. Он несколько секунд задумчиво рассматривает покрасневшую от иголок и коры кожу, а потом подносит ладонь к носу, чувствуя знакомый с самых ранних лет запах. Пахнет приятно, но когда слишком близко к носу — резко. На расстоянии нравится гораздо больше. — Надо было не снимать с тебя уши, — усмехается папа. — Ты сейчас так смешно принюхиваешься. Макс сегодня был на утреннике в школе: учительница торжественно раздала дневники с оценками, дала наставления на каникулы, а потом они разыграли поздравительную новогоднюю часть с заученными наизусть репликами сказки и смешными бутафорскими костюмами. В конце, как водится, каждый получил по кульку с конфетами. Макс был зайчиком — что, в общем, не удивительно: у него были пушистые шорты с ватным хвостом, пришитым бабушкой, белая манишка поверх водолазки, нарисованный гуашью нос, а на макушке — большие ватные уши. Ему нравилось наряжаться: маскарад приятно щекотал чувство праздника внутри. Макс ощущал себя необычным и не похожим ни на себя, ни на всех остальных. Поэтому первые моменты, когда Макс только-только переоделся, отворачиваясь ото всех в раздевалке и чувствуя, как сквозняк забирается за шею, а мама помогает нанести краску и закрепляет уши — самые удивительные. Потому что младший Заяц — а теперь действительно заяц — впервые выбрался на разведку в своём новом облике. Волнение и любопытство сами вели его к одноклассникам. В детстве очень тяжело избавиться от представления, что остальные смотрят в основном на тебя — и всё внимание только тебе, потому что на таких мероприятиях ты выглядишь по-особенному, даже если наряжены все. Это хорошая иллюзия для ребёнка, которого любят в семье. Поэтому Макс думал, что, если нравится сам себе, значит, нравится и другим. А ему было так прикольно нацепить эти уши, что он бы и впрямь их не снимал. Жалко, что утренник кончился. Но зато остались конфеты! А потом Макс вернулся домой, пообедал, ковыряясь ложкой в супе, и они с папой выбрались за ёлкой. От дома до ёлочного базара было рукой подать, но всё-таки с ёлкой наперевес идти оказалось сложнее и дольше, в отдельные моменты — бесконечно долго. — Ну всё, хватит прохлаждаться, берём, — командует старший Заяц, и Макс, бухтя, вновь обхватывает сосну со своей стороны. Он неожиданно чувствует себя взрослым — раньше папа не просил помощи, и важным — он же всё-таки помогает. К тому же, к его мнению прислушались, выбирая сосну — это тоже очень приятно. Макс приосанивается, и даже затекающая рука не может испортить его настроения. Он гордо приподнимает голову, улыбчиво, даже торжествующе глазея по сторонам. Папа идёт уверенно, как ледокол в северных морях, а Макс мелким щенком ползёт следом и старается, чтобы передние ветки не волочились по снегу — а то к их подъезду приведёт след из иголок. Эх, вот бы встретить кого-то их знакомых, кто бы увидел — у них с папой ёлка! Ну, то есть сосна. И Макс, вообще-то, помогает её нести. А это, между прочим, серьёзно. Если честно, Максу всё это очень приятно — но всё-таки хорошо, что они уже заходят в родной двор.

***

— И думать забудь, ты никуда не идёшь. Грудь жжёт от колючей, гнилой обиды, и хочется испортить всё вообще всем, потому что это нечестно. Опять оставаться в четырёх стенах, где из развлечений — просто резать салаты и пялиться в телик, а потом посидеть за столом, жуя эти самые салаты, высунуться в окно, поглазев на фейерверки, и лечь спать. Так и весь год потом пройдёт — тухло, однообразно, скучно. А у ребят… круто, они наверняка не сомкнут глаз до самого утра на заброшенной даче, напьются, как черти, но это же… здорово, это по-новому, это… по-взрослому, это максимально не так, как всегда, а Макс… Макс — маменькин сыночек, который даже живёт в одной комнате с бабушкой, и сегодня это… бесит. Бесит-бесит-бесит быть таким… пустым, неинтересным и жить неинтересную жизнь. Зачем родители делают так? Разве они не понимают? Бесит… что отец, как упрямый баран, приказал остаться дома и велел, чтоб Макс не думал ослушаться. И никакие уговоры, просьбы, даже попытки в угрозы на него не действовали. Даже с мамой ещё можно было договориться, если бы решала она. С отцом — нет. Грубое «не обрёхивайся» — и разговор на этом окончен. — На каникулах нагуляются. Сегодня нужно быть дома. Не дорос ещё права качать. В детстве он бы расплакался от обиды или даже закатил истерику, но сейчас он уже не ребёнок, поэтому выбирает пассивно-агрессивно огрызаться и недобро смотреть исподлобья. — Побудь пока с нами. Ещё столько раз успеешь отметить без нас… — качает головой мама. И Макс видит в её глазах тень непонятной грустной улыбки. В ней как будто есть немой упрёк. В каждом из них есть этот упрёк. В отце, молчаливо чистящем картошку и зыркающем на телик, в бабушке, которая возится у плиты, и в матери, сидящей у разделочной доски. Как будто Максу должно быть стыдно, что он не хочет с ними находиться. Ну не сейчас, блин, не сейчас, только не сегодня, когда… должно происходить что-то особенное. Он и так проводит с ними каждый день, почему им настолько пофиг на его желания? Он уже достаточно взрослый, чтобы делать что-то самостоятельно. Ему же… 15, почему нельзя? Тем более, когда другим можно. Если бы никому не разрешили, Макс бы подумал, что это нормально. Но сейчас он чувствует себя ущербным. Будет… унизительно потом, через пару дней, гулять с пацанами и слушать, как у них всё классно прошло. Слушать и понимать, что ты здесь ни при чём. Они же потом, наверное, и не позовут больше — подумают, что он лох. Макс понимает, что он загоняется, зарывается в снег ещё сильнее, как машина, забуксовавшая на льду, и не может выбраться, делая только хуже. Он… ведёт себя нарочито агрессивно. Агрессивно громко стучит ножом, нарезая кубиками морковку для оливье, агрессивно показательно молчит, пропуская мимо ушей реплики родителей, и агрессивно фыркает или закатывает глаза. Он весь искрит от обиды и напряжения, как зажжённый фитиль. А значит, очень скоро будет взрыв. — Лицо попроще, — одёргивает его отец. — Веди себя нормально. Смотреть противно. Макс стреляет в него тяжёлыми и чёрными от обиды глазами. Ну уж нет. Силы, вообще-то, неравны. Отец легко может поставить его на место, он задавливает собой, как снежная лавина. Но Макс… злится. Злится, как злятся мелкие собаки, которые будто не понимают, как легко их можно раздавить. — А мне — не противно? — дерзит Макс, и сам себя пугается. Старший Заяц скрещивает на груди руки. Тёмный взгляд исподлобья, нахмуренные густые брови, щётка усов, которая нервно подрагивает. — Тебе противно быть здесь? Помогать? На меня смотреть противно? — каждый вопрос царапает Макса, как перочинный нож кору сырого дерева. — Ты решил всем испортить праздник? Ладони у Макса сами собой сжимаются в кулаки. Он чувствует на себе взгляд мамы — он нервной белкой скачет с отца на Макса и обратно. — Как ты испортил мне, — сквозь зубы шипит Макс. Ему хочется сказать: «Я не хочу здесь быть». Ему хочется донести: «Ты делаешь мне больно». Ему хочется закричать: «Почему ты меня не понимаешь?» Но он молчит. Стоит, царапая ногтями тыльные стороны ладоней, и дышит так часто, словно он — надувной матрас, который накачивают раздражением и злостью. Они смотрят друг другу в глаза — одинаково карие, круглые и выразительно сверкающие опасностью, как два быка, которые вот-вот схлестнутся рогатыми упрямыми лбами. Макс не отводит взгляд. Это продолжается всего несколько секунд — а по ощущениям целую вечность. Наконец, отец хмыкает так, словно он всё для себя понял. Словно поставил на Максе красный крест — и больше с ним ничего выяснять не хочет. — Уходи, — просто говорит он. Стерильно равнодушно, словно на Макса ему абсолютно плевать. — Такой ты здесь точно не нужен. Макс чувствует, как его грудную клетку разрывает огненной волной недоумения напополам со стыдом. Он протискивается мимо отца, чудом не задев его плечом, в сердцах хлопает дверью, слыша, как грохот ещё несколько секунд отзывается в ушах, и, разъярённый и разбитый, забегает к себе. Хочется как следует побить грушу. Без перчаток, наживую, руками и ногами, высоко подпрыгивая и чувствуя боль в костяшках. Но груши у него нет, поэтому он несколько раз лупит подушку, а потом глухо утыкается в неё, прикрыв горящие глаза. Лежит… двадцать минут, тридцать, час… за окном мерзко-тусклые зимние сумерки превращаются в глухой чёрный вечер. Под дверью зала наливается жёлтым коридорная полоска света. Максу хочется исчезнуть. Просто… заснуть на пару дней. Проснуться, когда никакого лжепраздника уже нет, там, где неодобрительный взгляд отца не будет прожигать в нём дыру. Что если… они его действительно… отвергли, и он так и встретит новый год… один, в темноте и в желании позорно заплакать. Без приятной компании и даже без… семейного одобрения. Как будто его не существует. Он ощущает себя как стёртый пример на доске. Никто даже не подумает, что он должен был остаться. Уйти… внезапно не хочется тоже, потому что кажется, что тогда ему точно двери домой закрыты, а Макс… не умеет так рисковать. И он, наверное, не виноват, но как будто и… виноват ужасно. Ему просто хочется, чтобы этой ситуации не было. Ещё через полчаса дверь тихо открывается, и в зал заходит мама. Макс узнаёт её по шагам и чувствует, как она садится на край кровати. — Мы почти всё сделали. Пойдём, поможешь накрывать на стол. Макс молчит, ощущая, как невидимо щетинится. Получается… по-дурацки, потому что внутри больно и одиноко, но снаружи это сразу преобразуется в колкое раздражение, словно вода замерзает на морозе и обращается льдом. Мама вздыхает. Она кладёт ладонь на напряжённые Максовы лопатки, и те вздрагивают, выдавая, что Макс на самом деле… не спит. — Папа перегнул. Он просто хотел, чтобы ты остался с нами, вот и всё, — Макс возмущённо сопит, а она продолжает говорить: — Да и я не хотела тебя отпускать. Мы переживаем. Ты точно ещё отметишь Новый год с друзьями, но не так же рано. Через пару-тройку лет — обязательно. — Там будет уже не надо, — ворчит Макс, хотя сам понимает, что это, наверно, не так. Мама продолжает машинально гладить его по спине, и почему-то это заставляет… оттаять. Как будто Макс понял, что она его за всё, что было на кухне, не ненавидит. — А разве сейчас будет лучше? Ну представь. Вы вот точно выпьете, вам будет плохо. Организм ведь совсем неподготовленный, молодой. Что угодно может случиться. — Я бы не пил, — буркает Макс, хотя, конечно, сам себе не верит. Он бы… попробовал. Но мама пропускает его возражение мимо ушей. Может, конечно, она и права. — Тем более, на этой холодной даче, сыро, неприятно, без нормальной еды, добираться неизвестно как. А тут мы тебе… и салатики твои любимые, и котлеты, и бутерброды уже сделали. Если хочешь, даже шампанского тебе нальём, раз ты такой взрослый, — он слышит в её голосе улыбку, и отчего-то… хочется облегчённо улыбнуться тоже. Остаться дома… всё ещё не круто, но когда Макс слышит о всех преимуществах, которые перечисляет мама, этот вариант кажется ему гораздо приятнее — и не таким нестерпимым, как раньше. — Папа на меня зол. — Не думаю. Скорее, он тоже переволновался и обиделся. Макс с сомнением нечленораздельно бурчит в подушку. Отец… показался ему пугающим, грозным… даже опасным. Он точно злится — он точно не простит. — Он тебя очень любит, — добавляет мама, ероша жёсткие кудряшки у Макса на макушке. — Ему точно не нравится с тобой ругаться. Просто он пока не понял, что ты… можешь думать и делать не так, как он. Привык, что ты за ним хвостиком. Он же тебя всё детство пролялил и на руках проносил. — Сейчас… не так, — опять щетинится Макс, вздрагивая, как испуганная бродячая собака от прикосновения человека, и чувствует, как глаза становятся влажными. Мамина ладонь продолжает мягко гладить затылок. — Это потому что ты повзрослел. И не всё, чего ты хочешь от жизни, может дать тебе папа. Вот он и пытается… напомнить тебе, что он главный. Ему это очень понравилось — быть для тебя самым лучшим. Макс поворачивает голову и смотрит на мамин задумчивый профиль. Это кажется… странным, неприменимым к тому, что только что происходило на кухне. Если любят, точно… не могут так злиться. Наверное… Да и разве папа правда… так расстраивается из-за того, что Макс изменился? — Я так не думаю. Она качает головой и указательным пальцем жмёт на нос Макса, как на кнопку на пульте. Он вымученно улыбается. Руки у мамы тёплые и пахнут овощами и домом, а ещё — спокойствием и поддержкой. — Ты попозже поймёшь, когда подрастёшь, — эта фраза всегда потрясала Макса своей мифической отстранённостью. — Пойдём на кухню? Она собирается вставать, но Макс в ужасе трясёт головой. — Как я туда?.. Отец не хочет меня видеть. В голове вырисовываются упрямый отцовский лоб и грозные тёмные глаза. Те же глаза, что часто смотрели на Макса с добродушным хитрым огоньком. — Мы уже всё обсудили. Когда ты вернёшься, всё будет в порядке, не переживай. Никто не хочет ругаться, — повторяет она, и Макс надеется, что это не самовнушение. — Просто веди себя как обычно — и он будет вести себя так же. На кухне пахнет только что открытыми солёными огурцами, а ещё чем-то жареным — даже не ясно, чем именно, но тут гораздо жарче, чем во всём доме. Отец сидит на табурете, выуживая огурцы из банки. Рука у него крупная, в банку не пролезает — и ничего толком не получается. Он тянется к вилке, протыкает огурец зубчиками, тащит к горлышку — но тот сваливается. Старший Заяц тихо ругается под нос. — Па, — негромко говорит Макс, чувствуя, как внутри ворочается холодный комок. — Давай я? Старший Заяц с секунду смотрит на него — Макс в тревоге сжимает зубы — а потом молча пододвигает банку. Кисти у Макса ещё тонкие, и он без особого труда залезает в банку, цепляя огурцы один за одним и выкладывая их на тарелку, преодолевая неприятное сопротивление стекла на горлышке. — Спасибо, — кивает старший Заяц и косо смотрит на Макса. Несколько секунд они молчат. Макс не знает зачем — может, он не особо виноват или виноваты оба — но сейчас это не важно. Заяц едва слышно пищит: — Прости?.. Папа поворачивается к нему всем корпусом и смотрит — кругло, довольно долго, внимательно и немножко даже удивлённо. Он опять кажется… безопасным, безобидным, обычным. И… раскрывает объятия, чтобы Макс подошёл ближе. Макс подходит, всё ещё немного зашуганно, и чувствует крепкое похлопывание по спине, папин запах одеколона — резкий, спиртовой с отдушкой и не самый приятный, на самом деле, но такой родной… Он тоже обнимает сидящего на стуле отца, ощущая под ладонями колючий ворот его свитера. Объятие длится всего несколько секунд, но этого хватает, чтобы почувствовать себя гораздо лучше. Заяц не видит, но чувствует мамину и бабушкину улыбки. Сам Макс немного улыбается тоже. Теперь… можно встречать Новый год.

***

Шея чешется, мишура колется. Всюду шведские стенки и баскетбольные кольца. Светомузыка сломана, твоего я не вижу лица. Ты потанцуй! А я пойду покурю у крыльца.

Порожки покрыты тонким слоем колючего инея, остро-металлически блестящего в темноте кристаллами-иголками. Заяц плюхается на них, бунтарски думая, что не отморозит задницу. Он широко раскидывает ноги и упирает локти в колени. Сейчас он похож на огромную букву «ж» — она ровно такого же размера, как и жопа в его жизни. Языки кед потрёпанно торчат вверх, как будто у борзых после долгого бега, а шнурки разнузданно волочатся по земле. Конечно, кеды совсем не зимние, а тщедушно-летние. Они сейчас ощущаются на ногах, как стекляшки, но Макс их любит — они соответствовали его представлениям о праздничности, а ещё придавали чувство внутренней уверенности и внешней крутости. Не грели и тонкие синие джинсы, и новомодная куртка поверх футболки. Немного грела жестянка слабого дешёвого пива, украдкой пронесённая на дискотеку. Макс прихлёбывает из неё и не чувствует вкуса — максимум запах и небольшую кисло-горькую нотку. Зато ощущает себя на все двадцать. Он сейчас как гопник из подворотни — самое то для машиностроительного колледжа. Из школьного коридора доносятся отголоски музыки. Они скачут по ушам нелепыми басами: Макс как будто ловит малиново-зелёные пятна дискотечной светомузыки на внутренней стороне век. Толпа подростков продолжает стихийно плясать в гулком коридоре, проносясь мимо по-детски наивных стенгазет, гирлянд-цепей из цветного картона и шебуршащей мишуры, приклеенной на скотч. Это всё уже не принадлежит Максу — у него другая жизнь. Другая до безобразия — и иногда это даже не фигура речи. Он думал, что, вернувшись сюда, почувствует себя дома — но он ошибся. С таким же успехом он, наверное, мог вернуться в детский шалаш за дворовыми кустами. Там, конечно, умилительно и душевно, но жить уже нельзя. Зад всё-таки мёрзнет, и Заяц, балансируя, присаживается на корточки. Где-то во внутреннем кармане завалялась подстреленная сигарета, но курить её на школьных порожках, пожалуй, перебор, хоть и анархично до одури. Декабрь выдался идиотский — лишь тонкая плёнка снега на просвечивающей сквозь него серой земле. Как будто он очутился в пустыне наоборот: сухо так, что на дорогах песок, но невыносимо ветрено и холодно. Массивная деревянная дверь приоткрывается — не без труда — и Заяц слышит шаги, которые топчутся позади, а затем смотрит, как Горох тоже присаживается на корточки, по-рыбацки уложив руки на колени и вытянув их так, словно у него в руках удочка. — Ты чего ушёл? Расстроился? — спрашивает он довольно нелепо, но участливо. Заяц делает ещё глоток пива и протягивает жестянку Гороху, но тот лишь отнекивается. Пиво холодной жижей пробирает до костей. — Душно, — бросает Макс и фыркает. От фырканья из носа сразу вырывается облачко пара. Хотя, чтобы проветриться, времени было достаточно, чтобы подумать и очахнуть — нет. Горох поворачивает голову в его сторону и, слегка сощурившись, уточняет ещё более неуверенно: — Это потому что Машка с другим танцевала, ушёл? Кому угодно бы влетело за такой вопрос — ну, или Заяц просто льстит себе и съехал бы с ответа — но Гороху нет. Гороху можно. — Нет, не по делу приходил, — бросает Макс, и желание зажечь сигарету стремительно усиливается. Акция, что можно привести с собой друга на школьную дискотеку, тем более, если друг учился с тобой до десятого, как-то не удалась. Макс считал, что находится в том же измерении, что погодки-одиннадцатиклассники, но ему показалось. Он их, конечно, не перерос — но он им просто не соответствует. Да и из-за Маши, что скрывать, обидно. Он же тёрся по стенкам, смотрел, думал, может быть… хотя бы на один вечер, чтобы были приятные воспоминания… говорили же, что он ей тоже нравился… но не свезло. Поэтому, как вишенка на торте — медляк с другим прямо у Зайца под носом и кислое ощущение испорченного неуместного вечера. — Я не знал, что тебе не понравится, — пожимает плечами Горох. — Думал, ты как обычно поорёшь несколько песен, поболтаешь с пацанами или выпьешь то, что пронёс. Заяц дёргает плечом. В какой-то момент его даже рады были увидеть, как рады встрече с приятным старым знакомым — но всё-таки не покидало ощущение, что эта встреча одноразовая. Когда уходишь из коллектива, только кажется, что твоё место останется пустым. На самом же деле ты просто исчезнешь, как будто над твоей головой сомкнулась морская вода, и больше о тебе никто не вспомнит — поток поглотит всех в новые заботы, связи, знакомства и совместные воспоминания. Тебя начисто вымоет из него уже через пару месяцев. Макс был в этом потоке пару лет назад. Сейчас всё поменялось. И это неудивительно, что Маше хотелось потанцевать с чуваком из параллели. Она дала ему руку, красная от смущения и нервная от ожидания, потому что он всё это время был перед её глазами и важен, а Макс — исчез. Как будто… ему даже не только из-за медляка обидно, а из-за самого факта, что он чужак. Заяц сиротливо поджимает замёрзшие пальцы и пялит на порозовевшую кожу ладоней. — А кого-то ещё не хочешь позвать? — без особой надежды уточняет Горох. — Ну, переключиться типа, ничего серьёзного. Заяц косится на него негодующе, даже приподнимает брови. Иногда Горох как будто с другой планеты. — Это ты любишь танцевать просто так, я — нет. Он хотел бы добавить «я зову танцевать, не чтобы танцевать», но так слишком откровенно, поэтому Макс молчит, чувствуя, как пиво оставляет неприятный привкус на языке и нёбе. Все пацаны это понимают. Горох — нет, потому что он занимается танцами. Ему не объяснишь. Горох молчит, опустив взгляд и потирая продрогшие пальцы. Иней на порожках такой некомфортный и привлекающий взгляд одновременно, что Максу кажется, что они сидят на клубастой колючей проволоке, как воробьи в кусте. Макс вообще не уверен, что слово «клубастый» существует, но уж очень оно подходит. Какие-то… чувства ко всему происходящему у Макса есть, какие и почему — он не особо понимает. Это просто тяжёлый ворочающийся клубок, который он не разделит и не причешет так, чтобы стало аккуратно и ясно. Ну вот что бы происходило, согласись она? Какая-то… воображаемая картинка медляка в свете дурацкой прыгающей светомузыки. Наверное, он хотел чувства восторга от этого момента. Дальше… Макс себе не представляет что. Не представляет, как прощается и о чём думает, когда идёт домой. Он даже не представляет, чего вообще он хочет после — и хочет ли чего-то. Это смешно, что он действительно не знает. Он расстроился, что этого момента не случилось, но он не видел ничего после этого момента. Даже не представлял. Даже сейчас не может представить — ничего не идёт в голову. Тогда почему ему это было нужно? Макс поломался от настолько нелепого столкновения чувств и разума. Они наезжали друг на друга, как плохие текстуры. Чувство есть — но оно ни с чем не связано, наоборот, в контексте выглядит по-идиотски. Непривычно, что чувства могут быть настолько рандомными. Как будто ему важен сам факт танца с этой девочкой, а не эта девочка. Глупость какая-то. — Тебе она сильно нравится? — уточняет Горох, хотя видно, что смущается. — Нет, — тут же отвечает Макс и практически не врёт. — А что тогда? Заяц лишь пожимает плечами. — Я как будто… только в моменте способен это понять. Да или нет, хочется ли мне что-то продолжать или нет. Я… не умею надолго планировать. Горох смотрит на него долгим, не очень понимающим взглядом, но кивает, — он всегда принимает как есть — растирает себе плечи и делает долгое «бр-р-р». Затем он шебуршит в кармане кофты и достаёт оттуда — ладно, это забавно — мандарин. И с совершенно меланхоличным видом начинает его чистить. Заяц разглядывает, как ногти Гороха царапают оранжевую кожуру. Мандарин маленький, абхазский. Горох наверняка взял его со школьного праздничного стола, чтобы разрядить обстановку. Как будто знал, что Максу хуёво. Горох… чуткий. Он молча разламывает чистый, с тонкими белыми нитками волокна на оранжевых дольках мандарин — и протягивает половину Максу. Макс глотает пиво — морщится, отправляет дольку в рот — ещё раз морщится. Кисло и то, и другое — но в сочетании ультракисло. Хотя сам по себе мандарин сладкий. — Спасибо, — немного улыбается Макс Гороху. Они продолжают воробьями сидеть на лысом зимой кусте, нахохлившиеся, промёрзшие. Макс фокусируется на кисловато-сладком соке у себя во рту — и почему-то становится проще. — Представляешь, мандарин можно засушить так, что он станет совсем лёгким, как будто пустой внутри, — рассказывает Горох. — Я обязательно попробую как-нибудь. — Чтобы засушить мандарин, надо не хотеть его съесть, — усмехается Макс в ответ. — А зачем тогда покупать мандарины? Горох пожимает плечами: — Тоже верно. Ну, или забыть про него просто. Макс вспоминает детство, когда, чтобы чувствовать себя хорошо, было достаточно вкусно поесть — и немного завидует себе прошлому. Наверное, потому, что он тогда знал, что ему нужно. А сейчас это трудно понять. Или, может, нужно слишком много, чтобы чувствовать себя счастливым без этого. Вероятно, поэтому быть подростком сложно — что нужно, пока непонятно, но то, что есть — всё не то. Хотя штуки, которые делали Новый год Новым годом, по идее, есть и сейчас. Вкусный стол дома — будет. Ёлка — стоит. Какие-то мероприятия с музыкой, суета — тоже в достатке. Даже, вот, мандарин сладкий… и друг рядом, с которым можно пошутить и поболтать. Этого для Нового года всегда было достаточно… но тогда так ли важно, что какая-то девчонка не пошла с ним на медляк? Для Нового года как будто хуже, что сейчас нет снега — вот это да, это действительно портит новогоднее настроение. А все эти штуки вокруг — нет. Пальцы липкие от мандаринового сока. А самого мандарина и след простыл. Даже пива больше не хочется — в жестянке на дне что-то ещё осталось, но чёрт с ним. Заяц встаёт с места и швыряет её в мусорку. Горох выбрасывает кожуру следом. — Эх, Макс, вот бы, как в начальной школе, напялить на тебя этот костюм с ватными ушами. И ты бы выбросил из башки хоть ненадолго, что нужно делать крутым пацанам, чтобы быть круче. А то ты какой-то серьёзный. Заяц удивляется, откуда Горох выцепил образ в памяти, но и сам вспоминает довольно быстро: четвёртый класс, он в смешном полусамодельном костюме, такой советско-аутентичный, как снежинка на окне, приклеенная на скотч. — Конечно, выбросил. Я бы бежал от этих пацанов на всей скорости, сверкая пушистыми шортами. Чтобы мне не надрали ватные уши. Горох смеётся, видимо, представив себе это зрелище. Заяц устало улыбается, чувствуя себя безмерно помотанным: то ли от пива, то ли просто так хочется спать. А потом, глядя Гороху за спину, удивлённо восклицает: — Ты прикинь — сыпуха. С неба и впрямь мелко спускается белая крупа. Она не имеет ничего общего с роскошными снежиночными хлопьями и даже как-то нелепо смотрится. Но всё-таки ложится на блестящую от холода дорогу — и лежит там несуразными белыми точками. — Снегопад, записанный на камеру в кинотеатре, — с кривой улыбкой отмечает Горох. Макс ерошит волосы леденеющими пальцами. Да и весь этот Новый год будто тоже.

***

Макс сбился, какой по счёту раз по голове шарашит Дискотека Авария со своей «Новогодней». Люди пьяные и счастливые. Им легко, как гелиевым шарам, улетевшим в небо. Кстати, ни один ребёнок не верит, что эти шары там лопаются. Макс тоже до сих пор не верит. Корпоративы для такого и нужны — чтобы показать, какие твои коллеги бывают забавные (или не очень). Приходит компания, которая занимается чем-то серьёзным типа логистики или аудита — и отжигает как в последний раз. Те, что пришли сегодня, вроде, какое-то частное производство. Ничего нового — наглые тётки в летах и в нелепых платьях с блёстками, стыдливо сверкающими на полной груди. Мужики с пивными животами, смотрящие на персонал, как на таксистов. Те самые пьяницы с глазами кроликов, не иначе. И особая прослойка — молодые люди, в основном, девушки, уверенность которых на таких мероприятиях прямо пропорциональна желанию ссутулиться и уменьшиться размером. Макс сомневается, что с этим можно работать, но он знает, что с этим работать нужно. У него перед глазами в конце декабря мерцает целый калейдоскоп таких организаций. Причём, они проводят корпорат максимально отбито, в каких-нибудь масках, новогодних костюмах, обязательно с конкурсами. Макс одинаково в ужасе и в восхищении от того, насколько они пытаются казаться другими. Если бы Заяц пил все разы, когда весёлые женщины за сорок пытаются к нему подкатить или даже ущипнуть, он был бы примерно таким же пьяным, как они. Но напиваться на работе нежелательно. Поэтому он одёргивает пиджак, включает микрофон и пытается привлечь к себе хотя бы чуть-чуть внимания. В начале вечера это сделать достаточно легко, но уже ближе к середине нужно постараться. Макс тонко чувствует настроения аудитории. По уровню выпитого он может определить, когда мужчины созреют для медляков, а когда время проводить конкурсы, чтобы одновременно поймать кураж и успеть до того, как что-то ловить будет уже поздно. Это как успеть выключить кипящее молоко, пока оно не убежало. Макс видел всё — пьяные драки, подкаты, слёзы и даже блевню. Он чётко усвоил одно правило: всё, что происходит на таких мероприятиях, должно быть добровольно. Если кто-то не хочет участвовать в конкурсах, не надо мучить человека и тормошить насильно. В противном случае будет шанс превратить его корпоратив из просто унылого в ужасный. Он знает половину фотографов, видеографов и звукачей, которые здесь работают. Всех их в определённый момент вечера объединяет безучастно-отстранённое выражение лица и желание бахнуть пару шотов, чтобы стало веселее. Макс отличается от них тем, что им не нужно выглядеть заряженными, чтобы работать — а Максу необходимо, как батарейке «Дюраселл», отдавать энергию и позитив каждый момент, когда он включает микрофон. Но самое удивительное, что он действительно умел таким быть. Ему каждый раз удавалось поймать дзен, чувствовать себя расслабленно и в своей тарелке. Конечно, есть конченые люди, но с кем-то даже получалось нормально познакомиться и пообщаться. К тому же, даже атмосфера умышленного праздника постепенно заряжает настроением. Видимо, режим «fake it till you make it» действует и здесь. Видишь ёлку, разнаряженных и распомаженных людей, гирлянды и дурацкие новогодние шапки, слышишь тосты и смех — и понимаешь: просто приятно, когда что-то происходит. Вокруг появляются атрибуты праздника, и в Максовых силах — сделать сам праздник. Первое время это срабатывает. Но пока все встречают Новый год один или максимум два раза — дома и на работе — Макс встречает его десятки раз и старается не растерять энтузиазм, как заяц в старом советском мультике — яблоки. Вот и сейчас он носится, как в мыле, стараясь считать странных людей не очень странными, а адекватных — очень адекватными. О том, что устаёшь, проще забыть. Вернее — этого лучше не замечать, чтобы не сбить настрой. Поэтому Макс и не замечает. Но когда на улице уже глухая ночь, спина ноет от долгого стояния, а голова — от бахающей музыки, своё состояние кажется важнее чужого. Тем более, что немногие из присутствующих всё ещё способны воспринимать Макса. Когда гости начинают разъезжаться, организатор корпоратива манит Макса рукой, приглашая выпить. При других обстоятельствах Макс бы отказался — но это последний корпорат в этом году, поэтому можно отметить конец чужих пьяных попоек своей собственной. Хотя бы чисто символически. Макс садится за стол и наконец убирает с лица улыбку — щёки болезненно расслабляются, как будто он вытащил маленькие гвоздики из уголков губ. Никакого сюсюканья и никакой обходительности — перед ним появляется стопка водки. Начальник производства (или кто он им, интересно?) тянет свою, чтобы чокнуться, и залпом опрокидывает её в себя. Любопытно, насколько краснеют его щёки после каждой? Макс закидывается тоже. Слегка морщится, жуёт лимон — закуски на столе осталось немного. Гости прожорливые. С годами принятие алкоголя теряет ритуальность — если по юности интересен процесс и первые ощущения, то тут скорее результат, когда в груди печёт, а в голове плывёт. Но не тошнит. Максу не нужно таких приколов. Они приговаривают ещё пару стопок. Кажется, Заяц начал понимать стратегию: начальство не захотело напиваться при своих — но напиваться как идею всё-таки захотело. Поэтому сейчас начальник пьёт не один, а с Максом. — И чего тебя тянет что-то вести в таких злачных местах? Вроде, нормальный парень, смешной. Охота тебе на алкашей смотреть? Шёл бы искать перспективы. Макс ёжится. Он не хочет говорить, что из перспектив у него, если учесть отсутствие вышки — только вернуться на завод. Но там-то уж точно можно ощутить всю ущербность себя в жизни. Да и на алкашей, к слову, всё равно смотреть придётся. Но уже не нарядных, а чумазых и небритых. По сравнению с этим положение Макса сейчас не так уж и плачевно. — Я совмещаю, — плавно сливается Заяц, который, конечно, не настроен на откровения с незнакомцем. — В поиске. Мужик пьяно усмехается и плещет в стопки ещё. — Ну ты с поиском не затягивай. А то привыкнешь искать и разучишься работать. Лицо Макса становится пресным, как негазированная вода в стеклянной бутылке. Он, конечно, не считает себя особым работягой, а всё же делал руками явно больше, чем этот начальник. Да и нотации на эту тему не любит. Хотя нотации никто не любит. Но люди продолжают их читать. — Ну то есть… прости, — немного тушуется мужик, и, поправив красную новогоднюю шапку на лбу, провозглашает: — Чтоб в Новом году у тебя всё пошло в гору. И они пьют. В этот раз даже не морщатся. Макс занюхивает собственным кулаком, а там — никакого приятного запаха хвои. Вообще ничем не пахнет. К горлу подкатывает всеобъемлющая меланхолия. Стопки везут её в голову, как собаки в упряжке. И Макс смотрит на начальника, но больше не слушает. Когда видишь, как чужие люди оценивают твою жизнь вот так, формалистки-безучастно, по внешним показателям, становится таким очевидным, что ты провёл время зря. Словно Новый год нужен для того, чтобы поставить ещё один штрих на коротком отрезочке жизни и понять, чего ты опять не успел. Но Макс… Макс скучает… скучает по ощущению, что время — это точка, а не постоянная спираль, которая скручивает тебя на манер удава. Он скучает по временам, когда над ухом не тикал хронометр, нервируя и заставляя бежать, очертя голову, как в «Алисе в Стране Чудес» — и непременно сваливаться в нору-пропасть. Скучает по временам, когда он не знал, что время не вернуть и что времена меняются. Он бы хотел… туда… хоть на несколько часов. В эти времена с конфетти из цветной бумаги, проколотой дыроколом. Времена, когда всей семьёй режешь оливье под «Иронию судьбы». Времена, когда, чтобы развлечь себя, глазеть в ёлочный шар достаточно. Времена, когда ёлка была настоящая, а не искусственная — и умопомрачительно пахла на весь дом. Времена, когда, если в школе что-то не задалось, дома всё равно было тепло, спокойно и вкусно. Времена, когда мама лохматила кудряшки на его голове, если хотела успокоить. Времена, когда папа был жив. Папа… любил всё это, безумное, новогоднее, суетное. По-своему — но любил. «Любил». Оно режет ножом без ножа. Никогда глагол прошедшего времени не будет… правильно смотреться рядом с его упоминанием. Макс сглатывает, как это бывает каждый раз, когда накатывают эти мысли. Мысли, что его самый сильный на свете папа… больше не здесь. Что он, сколько бы лет ему ни было, вспоминая об этом, чувствует себя Симбой, умоляюще скулящим возле мёртвого Муфасы. Хотя нельзя вспомнить о том, чего ты не забываешь. Там болит меньше… или сильнее… но никогда не затихает. Новый год так тесно был связан с папой, что, когда его нет, Макс чувствует зияющую дыру где-то под сердцем. Люди, выросшие без отца, наверное, терпят её, продуваемую свистящим сквозняком, всю жизнь — но они даже не понимают, что значит жить без неё: настолько им привычно быть неполными. Макс… понимает — а от этого ещё больнее. Все утешения в стиле «он бы не хотел, чтобы ты унывал» не работают. Он бы не хотел, конечно — но Макс его не слушается. Опять. Эта мысль вызывает грустную улыбку. Иронично, что пойти по отцовским стопам у Макса не получилось. Первобытные станки-животные оказались калечащими холодными железяками — и тёплый, живой Заяц не нашёл среди них места. Он смирился, что стать таким же невозможно. Да и, наверное, не нужно. — Ты чего так помрачнел? Я что-то сказал плохое? — переспрашивает мужик. Выглядит он пьяно-сконфуженно. — Так я, если что, не хотел. Макс коротко улыбается — больше из вежливости. — Нет, всё в порядке. Просто об отце вспомнил. Его… уже нет. Если хотите, можем за него выпить. Это звучит адски неловко — и Макс уже жалеет, что сказал правду. Но начальник спохватывается и с готовностью поднимает рюмку: — За твоего отца! Наверняка отличный был человек! — не чокаясь. Макс чувствует себя сувенирным шаром со снегом внутри. Сейчас этот шар трясут — и всё пространство в нём охвачено снежным вихрем. Только вместо блёсток — мысли, от которых подташнивает. Гирлянды плывут перед глазами, и Заяц не очень хорошо помнит, как поднимается из-за стола и говорит, что ему пора домой. Мужик рассеянно кивает и, в последний момент уцепившись за заячий пиджак, запихивает в нагрудный карман купюру: — Это тебе за приятную компанию. Макс бросает кроткое «спасибо» и уходит собирать вещи. Он выпил достаточно, чтобы ощутить тоску, но недостаточно, чтобы её заглушить. Хочется закрыть глаза — и исчезнуть. Так, чтобы ни одна новогодняя песня больше не распорола ухо ближайшие несколько дней. Макс выходит в проулок за клубом. Несколько раз глубоко дышит, чувствуя спокойную морозную свежесть. Три часа ночи. Вокруг тихо, чисто и пусто. В мире сейчас… не существует ничего грустного и неправильного. Всё мягко и выглядит как распределённая ровным слоем сладкая меренга. Он приедет домой, примет душ и ляжет спать. И всё будет спокойно. И ничего не произойдёт. Снег летит крупными ватными хлопьями.

***

Мы вдвоём на снежном острове. Не ловит телефон сквозь льдины острые. Над нами лунный круг, небо звёздное. Всё остальное тут — несерьёзное.

Незастеклённый балкон наглухо занесло снегом. Серёжа упирается в сугроб дверью и открывает-закрывает её несколько раз, пытаясь пробиться через слой снега — прогресс буквально на несколько сантиметров. Щупловатый, в жёлтой худи, он выглядит, как потерянный цыплёнок, который хочет протиснуться в закрытую дверцу курятника. Кажется, если он продолжит биться с таким же остервенением, то, когда дверь поддастся, кубарем свалится вниз. Почему-то происходящее вызывает у Серёжи приступ истерики — и он громко, на свой манер задыхаясь, смеётся. — Если ты хотел курить — забудь об этом до весны. Серёжа всё-таки протискивается на балкон — в комнате становится холодно — но тут же возвращается обратно, матерясь и вытряхивая снег из тапок. — Об этом я не подумал. Макс смотрит на мокрые оглодки снега на линолеуме, оставляющие за собой водянистые следы, как слизняки, и не выдерживает — ржёт, потому что это слишком уморительно. Шевелев и носки промочил, с отвращением ощупывая мокрые ступни и морщась. — Знаете что, — показушно возмущается Серёжа, — я отказываюсь жить в таких условиях. Макс по-турецки сидит на кровати и отхлёбывает из кружки слащавый растворимый кофе, не сводя с Серёжи пытливого взгляда. — Никто не рассчитывал на то, что ты захочешь выйти на балкон зимой. Это, блин, хрущёвка. Сиди дома. Шевелев щурится — Макс знает этот прищур. Сейчас последует какая-то скупердяйская тирада. Серёжа похож на НЛО — по каким правилам он существует, трудно определить, но уж точно не по общечеловеческим. Однако в нём есть что-то такое, что оправдывает его поведение в периоды абсолютной непостижимости. Он — гений. Наверное, весь смысл в этом. В отдельные моменты он несуразен, в другие — нелеп, в третьи — неуверен, но между ними он — самый харизматичный, смешной и обаятельный персонаж из всех, что Макс встречал за свою жизнь. Шевелев сочетает в себе безобидность яблочной детской пюрешки, которую охотно ест, и мощность атомной бомбы. У него раскосые полукошачьи глаза и светящаяся скромная улыбка. Непонятно и не сочетается. Шевелев — это когда непонятно и не сочетается. Шлейф гениальности от Шевелева неизбежно оказывал влияние на всех, кто его близко знает. Слушать отдельные его идеи без восхищения — невозможно. Наблюдать, как он соображает — тоже. И жизнь с гением, естественно, предполагает некоторые сложности. — Вот мы платим за квартиру, да? За всю, то есть мы имеем право пользоваться всем, что здесь есть, включая балкон. Почему мы должны платить столько же, если на балкон попасть нельзя? Честно говоря, Серёжа не очень умеет считать деньги — а может, ему просто нечего считать — но когда он упирается в вопрос денег, он становится неистовым. Есть у него какой-то пунктик на том, что он бедный. Но при этом он принимает свою бедность как состояние души — возможно, даже немножко её лелеет. — Я сейчас попрошу Гороха поменяться, и ты будешь жить с Гаусом. Если хочешь, даже на балконе. Да и как, блядь, ты собрался использовать открытый балкон зимой? Холодцы варить? Шевелев, качаясь на одной ноге, натягивает на другую сухой носок и выглядит так, словно его можно уронить, ткнув пальцем. — Я из принципа что-нибудь придумаю, — гордо заявляет он. Жить с Шевелевым — это всегда квест. А если учесть, что сам он работал организатором квестов, то можно не сомневаться: скучно не будет. Сегодня они готовят драники в форме члена, а завтра ругаются и носятся по всей квартире, как коты, потому что Шевелев слишком по-дурацки залезает на верхнюю кровать, обязательно пнув Макса. Да, чёрт подери, у них двухэтажная кровать, и диалог: « — Каково тебе жить на верхней полке плацкарта? — Я просто люблю быть сверху», — это уже традиция, обычай и практически ритуал. В то, что он придумает, что сделать с заснеженным балконом, Макс верит легко. Главное, чтобы от балкона в принципе что-то после этого осталось. Но даже так Макс не променял бы жизнь с Шевелем на жизнь с кем угодно другим из ребят. Просто потому что, хоть Шевелев и отбитый — Макс отбитый тоже. И они существуют по этим лекалам, понятным только друг другу, изо дня в день. Рядом с Серёжей Макс не чувствует себя идиотом в своих выходках, даже когда Серёжа над ним смеётся. Потому что, когда Шевелев убедительно делает вид, что он принципиально другой, Макс знает — он такой же. Серёжа тоже это знает. Поэтому отпускать себя и на пару творить дичь становится невыносимо легко. На следующий же день Серёжа реально придумывает. Всё, вроде, происходит как обычно. Они едут на работу, кое-как выживают последний день перед разъездом на новогодние — и к вечеру возвращаются домой на метро. Весь вечер идёт снег. Ватно-липкий, белый, эталонно-новогодний. Макс чувствует себя устало. Ему хочется только поесть, немного поболтать и залипнуть в телефон или ноут. Но вместо этого Серёжа, не снимая куртки и ботинок, уверенно прётся в глубь квартиры, как только включается свет в коридоре. — Эй, ты куда? Разуваться не учили? Макс, застывший на пороге, смотрит, как Серёжа исчезает в комнате, щёлкнув в ней выключателем, как будто он забыл телефон или паспорт дома — а времени переобуваться нет. — Иди за мной, — зовёт Шевелев. — Так же, как я. — Да что такое? Газом пахнет? Утюг забыл? — негодует Макс, продираясь за ним. Серёжа, набрасываясь на балконную дверь, как бык на красную тряпку, смешно бьётся об неё раз пять, прежде чем та поддаётся. На балконе снега по колено. Макс даже боится, что Шевелев вывалится с него к чёртовой матери. Это просто кусок улицы прямо у окна, подвешенный на десять метров от земли. Серёжа протискивается к правой стороне балкона и, развернувшись, гордый собой до безобразия — так, что искрят глаза — провозглашает: — Давай лепить снеговика. Несколько секунд Макс смотрит на него с непередаваемым выражением лица — его брови, кажется, вот-вот убегут со лба от удивления, челюсть отпадёт, и на лице останутся только глаза, с осоловевшим восхищением уставившиеся на Шевелева. Не дожидаясь ответа, Серёжа по-детски плюхается на колени в снег и, надев варежки, принимается грести его в большой нижний шар. Делает он это с такой сосредоточенностью, будто пишет сценарий — и это Макса добивает окончательно. — Пока все остальные будут только догадываться, в какой момент ты окончательно ёбнулся, я буду знать точно. И Макс хлопает дверью балкона, чтобы не застудить всю квартиру, и опускается рядом, чувствуя, как снег холодит джинсы на коленях. Макс не знает, сколько лет не лепил снеговика — но это было давно. Достав из кармана перчатки, он натягивает их на холодные пальцы, и тоже сбивает снег — для среднего шара. Серёжа не хочет, чтобы его выходку активно комментировали, но, судя по довольному лицу, его вполне устроила реакция. Снег пахнет водой, ветром и свежестью. Он чистый, но отлично лепится, поэтому Заяц, не выдерживая, скатывает мелкий, но не тугой и не болючий снежок — и швыряет Шевелеву в грудь. — Эй! — возмущается Серёжа, и, скорее всего, лимит его актёрского мастерства этим восклицанием исчерпан. Макс водружает второй шар на снеговика, прекрасно понимая, что Серёжа сейчас лепит совсем не голову, а то, что можно зашвырнуть в Зайца. — Ну давай, — уперев ладони в колени, заявляет Макс, озорно заглядывая в роскосые, болотно-карие и блестящие от азарта глаза. В следующую же секунду снежок прилетает ему аккурат за шею, засыпаясь за шиворот, и Макс весь взвизгивает, как собака, которой прищемили лапу. — Это подло, козёл, он же тает! — возмущается Макс, наскоро вытряхивая воротник. Холодная вода всё-таки побежала по шее тонкой неприятной струёй. Судя по бархатному хихиканью Шевелева, он совсем не раскаивается. Макс демонстративно злится и, хаотично черпая снег ладонями, швыряет его в Серёжу, чтобы прилетало в лицо, шею и даже в рукава. Серёжа хихикает и неуклюже отбивается, выставив локти перед собой, но выходит плохо — Макс устроил целый снегопад. Снег летит как снежками, так и просто сыпухой, потому что Макс разрывает его, как собака. Серёжа садится на зад и, раскинув ноги, прячется за снеговика. Насколько видит Макс, он в снегу совершенно весь. — Ладно, я, но он-то что тебе сделал? Хоть его пощади. Шевелев уморительно прикрывает глаза, наморщивает порозовевший от холода нос — и выглядит очень забавно. Снег облепил ему шапку, прицепившись к ней полуразмокшими гранулами, забрался за воротник и стиснул ноги, вдобавок посыпав пуховик, как сахарной пудрой. Макс останавливается, очевидно, не решаясь мучить его дальше — и неосознанно, ну, или почти неосознанно залипает на мягкую улыбку. Серёжа приглушённо смеётся — беззаботно и даже счастливо, задрав острый подбородок с еле-еле проступающей щетиной наверх. Макс улыбается — и тихо хихикает в ответ. Не потому что его смешит что-то конкретное, а просто потому что ему спокойно и хорошо. Он молча лепит снеговику голову — и водружает её наверх, когда Серёжа открывает глаза и следит за ним с лёгкой кошачьей улыбкой. Вместе они крепче утрамбовывают снегом бока и шею снеговика, чтобы его было не так просто развалить меняющейся погоде. Подходящего ведёрка дома не обнаруживается — зато Макс, отряхнувшись и пробравшись на кухню (Серёжу привести в человеческий вид, чтобы он мог зайти в квартиру, быстро нереально), и возвращается с морковкой и двумя старыми пуговицами. — Как от сердца отрываю, — усмехается он, и делает снеговику нос, пока Серёжа лепит глаза. — Когда будешь очень голоден, сможешь её съесть, — иронично замечает Шевелев и добавляет: — Смотри, он смотрит на мир моими глазами. Макс смеётся, отряхивая снег с шапки: — Ну не очень ему повезло. Серёжа безобидно пихает его в бок, и они, дыша, как две загнанные борзые и выдыхая клубы густого полупрозрачного пара, пару минут просто смотрят на балкон, ставший местом побоища, и на снеговика, безучастно стоящего прямо по центру. Ещё немножко глазеют друг на друга — впечатлённые и приятно смущённые — и Макс, неловко хлопая Серёжу по плечу, замечает: — Надеюсь, аренда балкона себя отработала. А потом, резко подскочив с места и путаясь в ногах, со смехом выкрикивает, захлопнув за собой дверь: — Потому что сегодня ты спишь здесь.

Вот и всё, так устроен мир. Снег под Рождество — розовый зефир. Я думал, нам повезёт — мы останемся детьми, но этот Новый Год мы встретим взрослыми.

***

Давай останемся детьми,

пускай любовь хранит наш дом.

Давай придумаем свой мир —

и убежим туда вдвоем.

После всего, что он выпил, ему это кажется очень забавным и даже живительным — бахнуться в свежий сугроб, пушистый, белоснежно фактурный, как пломбир, который скребёшь ложкой. Ноги нелепо подгибаются, и Макс, как новорождённый жеребёнок, валится в снег. Под задницей и спиной — мягко и тепло. Макс чувствует себя печеньем, застывающим в форме для выпечки — с каждой секундой шевелиться всё сложнее. Да и не хочется. Ворох снега морозит щёки, и Макс, тяжело дыша, смотрит вверх. Он смотрит в небо — а с неба падают жёлтые от косого света снежные хлопья. Крупные, разлапистые, прилетающие прямо в глаза и тающие на радужке. Они берутся из ниоткуда — просто появляются прямо в воздухе белыми сгустками. Даже не верится, что они из желтовато-серого от вечернего городского света облака. Макс думает — его немного развезло и клонит в сон, а в голове смешались самые разные воспоминания. Какие-то получше, а какие-то — совсем паршивые. Словно его голова — это новогодний подарок, собранный на фабрике. В офисе было жарко и душно то ли от выпитого, то ли само по себе. И хоть отдыхать на корпоративе оказалось прикольнее, чем его вести, усталость появлялась и там, и там. Необходимость подышать — тоже. Поэтому сейчас — никаких громких звуков, только приглушённый шорох одиноких машин, переваливающихся через заснеженную дорогу, где-то на периферии сознания. Воспоминания звучат громче, как приближающийся поезд. А Макс стоит на путях. — Заяц, у тебя вообще всё хорошо? — слышится приглушённо-недоумевающий голос, и Макс косо смотрит вбок, с огромным усилием приподняв голову. Его на большее не хватит, это непосильно — выбраться из снега и встать. Тогда весь сугроб набьётся за воротник и под рукава. Так совсем не хочется. Тихие скрипящие шаги — и Серёжа оказывается возле него. Макс видит недоумевающую моську прямо над собой. Оленьи блестящие глаза встревоженно разглядывают Макса и, не выявив никаких следов болезни и предсмертной агонии, жгут Зайца насмешливыми искорками. — У меня всё хорошо, — легко соглашается Заяц, пьяновато улыбнувшись. — Спешу напомнить, что ты лежишь в сугробе возле дороги. Прям посреди улицы. Макс глубоко и с блаженством вдыхает: — Да. И у меня всё хорошо. Серёжа фыркает — изо рта вырывается пар. Снежинки цепляются к каждой торчащей волосинке его рассыпчатой — настолько она чистая и пушистая — чёлки. Серёжа не спрашивает, зачем он туда свалился — как будто бы принимает за данность. Так и у кота не спрашивают, зачем он залезает на шкаф или гоняет что-то по полу. Ему так захотелось — этого достаточно. Серёжа выглядит так, словно про него пели «губки бантиком, бровки домиком». Потому что розовые от холода губы действительно как-то недоумённо-причудливо распахнуты, брови иронично приподняты, а бархатно-искрящиеся глаза сверлят Макса. Макс сверлится, залипая на хрустяще-накрахмаленный ворот тонко-полосатой рубашки, выглядывающий из-под незастёгнутого пуховика. Вот зачем такой красивый, а? Что хотел сказать автор, когда такого рисовал? Обычно бог наверняка рисует людей сидя, устало ведя кисточкой по карандашному контуру. Но в отдельных случаях он чуть привстаёт с места, чтобы получилось лучше. Но это только когда ему какой-то набросок очень сильно нравится. Шевелева бог рисовал стоя, внимательно разглядывая то, что получается, прикусив язык от усердия и довольно щурясь. Обычно рисовка людей скучно-одинаковая — поэтому вызывает восторг, когда удаётся придумать что-то, не похожее на всех. А эти глаза точно были нарисованы с восторгом. Без шансов. Но они смотрели без энтузиазма — скорее, с журящей иронией. — Ты выглядишь как пьяная вишня. Нужно доставать тебя оттуда, вставай. Макс протестующе качает головой, чувствуя, как снег царапает щёки. — Я не могу. Тяжело без опоры. И в куртке. Я здесь до весны. Серёжа громко цокает языком и протягивает руку. Макс с детским любопытством тянет свою в ответ — и они крепко сцепляются ладонями: сухой и мягкой шевелевской и холодной и мокрой заячьей. — Да ты меня точно не… — начинает говорить Заяц, но потом чувствует, что на несколько секунд кажется себе совсем невесомым. Он не помогает Серёже и даже не успевает как следует использовать ноги как рычаг — просто чувствует, как его тянут наверх, преодолевая хватку талого снега. —… поднимешь, — договаривает он, выпрямляясь. Растаявшие снежинки текут по щекам и лбу. Шевелев фыркает. Улыбка — ямочка в углу щеки появляется-исчезает — кончается улыбка. — Ничего себе ты сильный, — нахохлившись, замечает Заяц, стряхивая снег, набившийся в кудри. — Не сильнее тебя. По нему даже не понятно, смущается он, шутит или делает ответный комплимент. Как будто всё разом. Серёжа обладал талантом за считанные секунды превращаться из искорки в огромный костёр — а затем вмиг опять становиться искоркой. У Макса тянет под ложечкой от гулкого эха, прокатившегося в голове. — Ты бы заснул в сугробе? — спрашивает Серёжа. Его мокрые ресницы трепещут. — Возможно. Они неловко переминаются с ноги на ногу: Макс чувствует, как к подошве липнет снег. Бывают моменты, когда с Серёжей настолько по-дружески легко и естественно, что можно проболтать несколько часов один на один и не заметить этого. А бывает, что каждое слово заедает во рту, словно там целая горсть гранатовых косточек, и Макс, как в детстве, боится проглотить хоть одну. Когда Шевелев выглядит празднично и нарядно не для съёмок, а в повседневной жизни, его тяжело воспринимать. Вернее, воспринимать его так, как других пацанов — тяжело. Его хочется воспринимать по чуть-чуть, как приторно-сладкое пирожное или очень крепкий алкоголь. Много разом — и тебе станет плохо. А Макс и так пьяный. Его голова пустая, как карточка после покупки новогодних подарков. Шевелев жестом показывает в сторону офиса — и они в тишине идут туда, хрустя снегом. Парадоксально — Заяц видит его совершенно каждый день, и всё равно умудряется воспринимать по-особому. Уже на лестнице слышно, как шарашит музыка, и Макс, уставившись в шевелевскую спину, набирается смелости и замечает: — Серый… Пока не хочу туда. Пойдём к нам? Посидим там немного… Если Серёжа откажет — Макс один не пойдёт. Сидеть в пустом кабинете, когда все веселятся, максимально неприкольно. Но если можно украсть у Серёжи немного времени вместе, нужно это сделать. Шевелев легко пожимает плечами, словно ему всё равно: — Пойдём. У Макса появляется заветное ощущение «сегодня всё получается», и он немного улыбается, стараясь не подавать виду. В коридоре — громко, пахнет шампанским и закусками, слышно танцы и чей-то смех, а в кабинете Минских — темно, и только гирлянды на ёлках и на окне горят ровным, спокойным светом. Странное ощущение, как будто вечеринка у соседей — или как будто забился в открытый кабинет во время школьной дискотеки. Серёжа привычным движением сбрасывает пуховик, поправляет крахмальный воротничок и рукава. — Я как-то привык, что ты звезда вечеринки, поэтому, когда ты исчез, подумал, что тебе стало плохо — и пошёл искать, — замечает Серёжа, хотя Макс его не спрашивал. Серёжа ловко снимает с рабочего стола бутылку шампанского — Макс не уверен, что хочет ещё пить, но Серёжа, видимо, хочет, поэтому в комнате раздаётся приглушённый хлопок. Шевелев вальяжно разваливается на диване рядом с Максом, подогнув под себя одну ногу. Бокалов тут нет, поэтому, пожав плечами, Серёжа делает несколько глотков из горла. Макс пялит на его подвижный кадык. Трудно сказать, что с Шевелевым происходит, когда он выпьет — с ним и трезвым-то трудно сказать, что происходит. Но глаза его становятся похожи на те самые лампы с лавой, где лава — это всплывающие в зрачках блики. Из него уходит напряжение, которое есть всегда, каким бы Серёжа ни казался уверенным. И сразу после этого наружу выползает что-то очаровательно-придурковатое. Словно Серёжа больше не боится показаться дурачком. Его тянет больше разговаривать — причём, что в реале, что в соцсетях. Ему хочется внимания — но будто не хочется, чтобы это заметили. Поэтому ему хочется внимания украдкой. Как будто, если его на этом поймают, станет стыдно, словно это что-то плохое. — Серёж, а ты веришь в чудеса? — Заяц достаточно пьяный, чтобы не бояться абстрактных разговоров. Шевелев достаточно пьяный, чтобы хотеть их вести. Поэтому — хлоп — ещё несколько глотков, и он замечает: — Волшебства в мире не существует. Точно так же, как не существует искусственного интеллекта, интернета или фейерверков. Праздника тоже нет — ни тридцать первого декабря, ни вообще. Именно поэтому люди могут создать его самостоятельно. А пока мы можем сделать что-то сами, всё не так уж и плохо. Серёжа по жизни — человек, который умеет создавать из ничего что-то. Причём, ему для этого не нужны подручные материалы. Идеи — это его подручный материал. В состоянии костра он всемогущ. В состоянии искорки — боится, имеет ли идея смысл. Но она всегда, конечно, имеет смысл. Просто ему нужно, чтобы кто-то это подтвердил. — А ты загоняешься, если нет новогоднего настроения? — начинает Макс, хотя вопрос немного бессмысленный. Любой вопрос, который начинается с «а ты загоняешься?..», если его адресовать Шевелеву, обречён на положительный ответ. Потому что Шевелев загоняется из-за всего. Ему не обязательно отвечать, чтобы это было понятно. — Ну, скорее, если что-то в конце года идёт не так, как я хотел. Можно не чувствовать какую-то новогоднюю сказку, но быть счастливым ты как будто обязан. И сделать за год что-то классное — тоже, — в такие моменты создаётся впечатление, будто Серёжа думает, словно не сделал ничего. Это, конечно, не так, но, если честно, Макс не придумал, как себя вести в таких ситуациях. Серёже как будто не нужны утешения и возражения, но если их не будет, то он тоже вряд ли обрадуется. Вилка. Серёжа продолжает: — Мы придумали, что нам должно быть хорошо. Это прикольно. Мы молодцы. Но если нам всё-таки не хорошо в этот момент, мы из-за этого расстраиваемся ещё сильнее. Серёжа, прямо скажем, выглядит как тот, кто расстраивается в первых рядах. Но Макс об этом благоразумно молчит. Макс встрёпывает волосы — всё ещё влажные — и замечает: — Для меня Новый год — это праздник, когда мне хорошо. Я всегда хотел только этого. Не исполнения желаний и не новой жизни. Я просто хотел, чтобы эта ночь прошла классно. И дни перед ней — тоже. Не потому что должно случиться что-то офигенное, а потому что оно уже происходит. Я… довольный, все вокруг в суете, снег, ёлки, красиво… вот и всё. Я другого не хочу. Только классно провести время. И у меня либо это есть, либо нет. Без всяких больших целей и планов, чудес и желаний. Я хочу просто чувствовать себя так, как будто впереди много всего крутого. Серёжа почему-то улыбается — мягко, свёрнуто, такой улыбкой, которую он обычно предпочитает прятать в ладони. Он бы мог, пожалуй, спросить, есть ли это у Макса сейчас — доволен ли Макс тем, как и с кем проводит время перед Новым годом. Вопрос сильно напрашивался, висел на тонкой ветке густым слоем снега — и вот-вот должен был свалиться на голову. Макс бы ответил, что да. Но Серёжа не спрашивает — может быть, даже слегка разочаровывая Макса — вместо этого замечая: — Вот у тебя есть такое, что ты запускаешь цепную реакцию. Как будто можно зарядиться желанием праздновать Новый год, когда видишь, что оно есть у тебя. Короче, как всегда, никто не понимает, что происходит у тебя в голове, но когда в ней что-то бахает, весело становится всем. — Вы делаете вид, что ничего необычного не происходит. И что я вроде домашнего зверька. Я так Джимми снимаю, вы — меня. — Ну это мы выёбываемся, — усмехается Серёжа. — Без тебя мы бы были унылые. Представь только — ничего не компенсирует угрюмое лицо Гауса. Тихо, никто никого не бьёт, не лезет на стол, не падает и не роняет всё на ровном месте. Не лажает в кадре, когда мы снимаем рекламу. Не забывает слова в начале концерта. Ни одной футболки с трахающимися животными. Обыденность. — Тебя послушать, и точно кажется, что я выполняю функцию клоуна. Или всё порчу, не знаю. — Дурак! Ты заставляешь творить. Господствовать над хаосом, который создаёшь. Делать вопреки. Гораздо легче настроиться на комическое, когда перед глазами что-то настолько смешное. Как будто «Тома и Джерри» писали с тебя. Причём, обоих персонажей. И серии не заканчиваются. — Тебе кто-то говорил, что твои пьяные комплименты отвратительны? Они и трезвые, бля, отвратительны, но чтобы настолько... Серёжу выносит в голос. Он прямо сгибается пополам — и даже разливает шампанское. Чуть-чуть, но достаточно, чтобы заляпать диван. — И это я ещё всё порчу, — продолжает возмущаться Заяц, но уже очень польщённо. — Да вы сами проёбываетесь постоянно, так ещё и делаете это несмешно. Серёжа с невозмутимым видом достаёт из кармана брюк салфетку. В салфетке — несколько долек мандарина. Макс смотрит на это по возможности нейтральным взглядом, хотя это даётся тяжело. Когда Шевелев съедает мандарин — ещё тяжелее. Но когда Макс понимает, что он сделал это, чтобы протереть салфеткой диван, то уже не выдерживает: — Мы будем делать вид, что это нормально? Шевелев вопросительно приподнимает брови, показывая, что совсем не понимает, о чём речь. — Делаешь вид ты — а я в это верю. Заяц достаточно навеселе, чтобы включиться в игру и сказать: — Сожрал и даже не поделился. Обидно. Серёжа комкает салфетку и чуть-чуть хихикает. У него есть манера брать умопомрачительный разгон от эксцентричности до смущения, от пошлости — до робости, от открытости — до тотального стеснения. Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется искренней шевелевской реакцией. — Насколько быстро и как нужно среагировать, чтобы ты не пожалел о том, что сделал? — абсолютно серьёзно спрашивает Макс, и Серёжа, кажется, удивляется его тону — быстро стреляет глазами. — Почему ты думаешь, что мне нужна реакция? — Потому что иначе ты бы не делал, — отрезает Макс. И если они сейчас упрутся в полемику о том, что Серёжа никогда ничего из ряда вон не делает, это будет чистой воды газлайтинг. — Ты реально существуешь только в моменте, потому что в следующий момент ты уже абсолютно другой. И поступки другие. И эмоции. Я не знаю, как ты измеряешь время, но явно не так, как мы все. Как будто на каждое «сейчас» у тебя есть другой ты. — А что ещё ты понял? — цокает языком Серёжа, но так он, конечно, пытается скрыть своё смущение. Если даже не спорит, то Макс точно прав. — Что папа просил помочь нести ёлку только для вида. На самом деле он и один справлялся — а я ему даже больше мешал, — как на духу выдаёт Макс, грустно улыбаясь. Как будто по грецкому ореху долго-долго били молотком для отбивных — и вот он наконец раскололся. По крайней мере, Серёжа выглядел так, словно он смотрел на покрошившийся орех без скорлупы. Удивлённо и немножко сконфуженно. Потом Серёжа тоже улыбается — мягко, самыми уголками губ — и тишина между ними становится набита воздушным зефиром. А потом одно «сейчас» сменяется другим — и Макс не очень успевает понять, когда ощущает тёплые прикосновения и шевелевское плечо прямо под своим подбородком. Макс обнимает Серёжу в ответ, ощущая, как шевелевские ладони смыкаются за его спиной. Серёжа тёплый. Он не тактильный, но не в том смысле, что сейчас не хочет идти на контакт. Просто мимолётно чувствуется, что Серёжа не привык касаться, поэтому объятия с ним кажутся невесомыми, словно он — шёлковый шарф, накинутый на плечи. В них нет давления и нажима — они невероятно комфортные. Макс тоже не цепляется за его спину и не стискивает в объятиях — лишь немного приподнимает голову, глядя на новогодние огни и чувствуя, как шевелевская щетина щекочет щёку. А потом оказывается, что жизнь не состоит из череды достигнутых целей. Смысл не в том, чтобы прийти в конкретную точку на конце отрезка. Важно понять, что весь отрезок — из точек. И чаще всего, когда путь закончился, мы вспоминаем не конечную точку, а сотни, тысячи точек-мазков, которые нас в неё привели. Поэтому сейчас Макс не думает про непонятное будущее, безвозвратное прошлое и спираль времени, не слышит раздражающее тиканье хронометра и не ощущает дребезжание загнанного за годы сердца. Сейчас он создаёт ещё одну точку, которая мигает огоньком гирлянды с новой, яркой лампочкой — и бликует в шевелевских глазах, делая их ещё ярче, как будто в этих бликах создаются сверхновые звёзды. И это «сейчас» будет длиться вечно. Даже если оно больше никогда не повторится.

Время не властно: будет вечность гореть огнём. Я знаю, всё не напрасно, пока мы будем с тобой вдвоём.