Порча

Чайлд не сводит с него глаз. Синих-синих, темных и тусклых — впивается взглядом, смотрит так, что Панталоне приходится невольно сжать дрожащие руки. Будто он так сможет скрыть от этих голодных глаз свою слабость — Чайлд зверьё обученное и от этого ещё более страшное — Панталоне, кажется, впервые чувствует себя таким перед ним беззащитным. Никогда ведь такого не было — он всегда был тем, к кому Чайлд ластился с нежной покорностью, тем, перед кем Чайлд склонял голову, тем, кому Чайлд доверял в той мере, в какой могло довериться оружие их Царицы — сейчас он вдруг оказывается на месте добычи, вокруг которой кружит настороженный хищник. Тревожно. Почти что страшно — руки дрожат сильнее. Порча жжет холодом побелевшие пальцы. Чайлд не сводит с него глаз — все ещё синих-темных-тусклых. Чайлд размыкает губы — бледные и тонкие, искусанные и обветренные — Панталоне знает их вкус. Помнит их вкус — кровь на сухой коже. Горько и больно — руки все ещё сводит неприятной дрожью. — Ты должен, — произносит он — тихо-тихо, почти-почти шипением — до боли непривычно, — отказаться. От этого. — И это говорит мне мальчишка, — голос внезапно тоже дрожит — Панталоне звучит слабо-слабо и так болезненно, что он морщится сам, — который тоже владеет Порчей. И Глазом. И проклятым учением из Бездны. Один и тот же разговор — повторяется из раза в раз, каждую их встречу — Панталоне, признаться, от этого уже устал. Может быть, устал даже больше, чем от Порчи в собственных руках, которая, кажется, вот-вот сожрет его душу. Если она — душа эта — у него вообще есть. Чайлд упрям до невозможного, до безобразия — но если раньше Панталоне мог лёгким движением руки угомонить его, то сейчас на его дергающиеся руки Чайлд смотрит скорее с презрением, чем с восхищением. Чем с любовью. Панталоне сжимает зубы и откидывает голову на подушку — нерасчесанные пряди щекочут неприятно шею. Раньше Чайлд сам хватался за расчёску для него — сейчас он стоит в нескольких шагах от кровати и даже не пытается подойти ближе. — Я хотя бы справляюсь с этим, — отзывается он — уже не шипением, уже — кажется, обеспокоенно. — А не умираю от того, что разок стекляшку в руках подержал. Панталоне не знает, какой холод его обжигает сильнее — холод порчи или холод того, кто прежде доверял ему всю свою нежность. Нежность, которую до Панталоне видела только его семья. — Ты не понимаешь, — это бесполезный спор, бесполезный разговор — но даже сейчас Панталоне не может это отпустить. Он хочет продолжить, так хочет доказать уже — он может, он справится, он достоин, нет нужды тыкать ему его же слабостью — но кашель обрывает его на полуслове. Кашель сильный — он отдается болью во всем теле, обжигает лёгкие и горло, сводит его всего дрожью — и все эти несколько секунд Чайлд словно бы становится еще холоднее. Панталоне чувствует его взгляд, когда прижимает руку ко рту, когда жмурит глаза — горло раздирает невыносимой болью, но взгляд Чайлда на коже ощущается гораздо больнее. — Это ты не понимаешь, — голос раздается ближе и громче — Панталоне замирает, не смея даже глаз открыть: то ли из-за страха перед зверьем, что вот-вот ему в глотку вцепится, то ли из надежды наконец увидеть Чайлда — своего Чайлда, — ты хочешь стать сильнее, но это не для тебя. Жестоко, как же жестоко говорить такое сейчас, когда Панталоне заходится в болезненном кашле — о, конечно он хочет стать сильнее, конечно — это очевидное желание, Чайлд не может его не понять, он и сам стремится к большей силе; ха, да он уже обладает той силой, о которой Панталоне может разве что мечтать! И все равно говорит сейчас такое. Панталоне задыхается — ему больно, холодно и жарко одновременно, губы, кажется, кровят от того, как сильно он их прикусил, он открывает снова рот, чтобы произнести хоть что-то ещё — как чувствует прикосновение родных рук. К лицу — возле щек и губ так внезапно тепло, что Панталоне снова — все еще! — боится и глаз раскрыть, будто это все может разом исчезнуть — как давно Чайлд не прикасался к нему вот так? Наверное, с того самого момента, когда Панталоне впервые не смог увидеть в нем прежней мягкой покорности. Наверное, с того самого момента, когда Панталоне решил взять в руки Порчу. — Ты хочешь стать сильнее, — повторяет он болезненным шепотом — а холода в его голосе как не бывало! — но Порча убивает тебя. Раньше, — и Чайлд жмется вдруг губами — сухими и тонкими — к его лбу, — ты уже был. Сильным. Раньше, говорит вдруг Чайлд, Панталоне уже был сильным. Раньше, понимает вдруг Панталоне, Чайлд его эту силу уважал — и поэтому послушно склонял перед ним голову. Раньше, думается все еще беспомощно, его руки не дрожали. Его руки не дрожали — его руки жаждали обладать, контролировать и управлять, да что уж там! его руки могли это делать. Сейчас Панталоне едва держит Порчу — кажется, она вот-вот выскользнет из ослабевших пальцев и затеряется в складках одежд. Физическая сила, пусть и манила его столько лет, всегда была для него чем-то далёким — он мог только брезгливо поджимать губы, когда видел простых солдат, или вскидывать насмешливо брови, когда кто-то из этих же солдат хвалился своей силой. Ему всегда казалось это странным — и правда, какая разница, чьими руками убивать — пачкать ли свои собственные по локоть или же просто отпустить поводок в нужный момент? В конце концов, Чайлд всегда рад наброситься по одному его приказу — ах. Был рад. Сейчас он, кажется, даже пальцем не пошевелит, если Панталоне вздумает попросить. Попросить — даже не приказать, потому что Чайлд — верный пёс, верный воин — слушает приказы только тех, кого он уважает. А уважает он только сильных. Панталоне его уважение — и доверие — умудрился потерять. — А сейчас? — осмеливается все же спросить — смотрит устало из-под ресниц, — почему сейчас я перестал быть сильным для тебя? Тонкие губы кривятся — то ли в насмешке, то ли в горькой улыбке. — Я же сказал, — Чайлд произносит медленнее — словно с умалишённым разговаривает, — Порча не для тебя. Порча не для него — грубая сила и клинок не для него. Для него — длинные речи и власть, лживые улыбки и взгляды из-под ресниц. Чайлд, признаться, по этому соскучился почти что до боли — по властным рукам, которые во время дергали его за поводок, не давая ему забыться; по липкой паутине контроля, которая цеплялась, казалось, к коже и одежде; по постоянному ощущению, что за ним наблюдают, будто Панталоне всегда где-то рядом. Этого не хватало — этого почти не стало, потому что Панталоне вдруг решил от этого отказаться ради Порчи. Как будто ему захотелось кому-то что-то доказать — ха, да что за глупость ему только в голову взбрела! как Панталоне — умный и расчётливый, хитрый и коварный — мог все это променять на бесполезную стекляшку! Если только кое-кто не сыграл на его слабости. — Я убью Дотторе, — продолжает Чайлд — все еще медленно, холодно-холодно — никакого огня и задора, никакого предвкушения перед сражением, как это обычно бывает — просто равнодушное обещание, — если это из-за него. И только крепче жмется руками к лицу, откидывая его челку со лба — Панталоне невольно склоняется к нему чуть ближе. Он молчит — ему не хочется, совершенно не хочется сейчас ничего говорить. Какая сейчас разница, Дотторе это или его собственная глупость. Соглашаться с первым нельзя — иначе Чайлд и правда уйдет выполнять свое обещание, а Панталоне совсем не хочет его сейчас отпускать. Подтверждать второе нельзя тоже — Панталоне не готов сейчас выглядеть в глазах Чайлда ещё глупее, чем уже. — У тебя вся голова седая, — ворчит Чайлд — уже теплее, уже — словно бы смягчившись от того, что сам же и прикоснулся к Панталоне. Это успокаивает — Панталоне позволяет себе тихо выдохнуть. Чайлд — зверьё верное настолько, что это почти пугает. Настолько верное, что не отвернется от него до последнего — даже теперь, когда Панталоне своими руками разрушил все его уважение и доверие. Пусть он и смотрит все ещё зло дикими глазами — зверьё, думает Панталоне с любовью, — а ведь рядом сидит. Руками тёплыми жмется. Панталоне позволяет себе расслабиться — сил не осталось вовсе, и он, кажется, вот-вот уснет. И только самым краем сознания перед тем, как задремать, успевает заметить — Чайлд забирает из его ослабевших рук Порчу. Может быть, это и к лучшему.