Ты ещё маленький

Когда Арсений впервые слышит это от Антона, ему хочется как в мультиках поковырять в ухе пальцем и недоуменно оглянуться вокруг. — У тебя так отец твоей маме говорит, — аргументирует тот, на что Арсений возмущённо раскрывает рот и упирает руки в бока. — И что с того? Она же… — «Женщина», хочется ему сказать, но далеко не все женщины в его понимании подходят под упомянутое Антоном обращение, «его жена» провоцирует небрежную демонстрацию Шастом своего обручального кольца, близнец которого красуется на правом безымянном пальце Арсения, «младше» вызовет подколки про слишком трепетное отношение к разнице в возрасте… Арсений судорожно перебирает варианты, практически слыша язвительные ответы Антона на каждый, пока тот лыбится все шире и шире, и, в конце концов, Арс не выдерживает и выпаливает: — Она же девочка! — А ты — мальчик, — абсолютно невозмутимо пожимает плечами Антон. «Мальчик» прокатывается по телу горячей волной, от которой мгновенно вспыхивают кончики ушей и скулы. Арсений трясет головой, изо всех сил игнорируя пустившееся вскачь сердце: — Мне сорок лет, Антон, какой я тебе мальчик? — Маленький, я же сказал. А это уже заставляет гореть все тело, от невольно поджавшихся пальцев ног до разливающегося внизу живота озера лавы. У Арсения были сложные взаимоотношения с отцом. Суровый и малоэмоциональный Сергей Дмитриевич относился к людям с непоколебимым мировоззрением и нерушимыми идеалами и нормами поведения всех окружающих, четко разграничивающими «правильное и «неправильное», делящими общество на «приемлемое» и «неприемлемое». Такие люди не терпят полумер, не воспринимают нюансов, а самое главное — с огромным трудом принимают (если вообще принимают) мысль о том, что не все с подобным разделением согласны. Для них существует модель «идеального мужа», «идеальной жены» и, конечно же, «идеального сына/дочери», и они требуют неукоснительного следования ей: как от себя, так и от других. Всё, что в эту модель не укладывается, жестко пресекается и подавляется. Нельзя было сказать, что Сергей Дмитриевич был плохим отцом. Он строго следовал той самой модели поведения «идеального родителя», и в его представлении покровительственное, контролирующее отношение главы семьи ко всем остальным приравнивалось к заботе. Так случилось, что и женился он на женщине, разделявшей его идеалы: маму Арсения подобная иерархия полностью устраивала, и она жила, полностью полагаясь на мужа во всем, прислушиваясь к его слову и следуя за его решениями. Поэтому они существовали в прекрасном, на их взгляд, симбиозе, в котором один требовал полного послушания, а другой было комфортно это послушание отдавать, и за это первый относился ко второй намного мягче и с большей терпимостью, чем к постоянно бунтующему третьему. Арсений очень рано понял, что не вписывается в «идеальную» модель поведения, которой от него требовал отец. Он всегда чувствовал полнее, видел мир ярче, интересовался всем живее, хотел знать больше и о совершенно других вещах, о которых хотели знать окружающие. Его расстраивали и радовали не те вещи, которые расстраивали и радовали других, и уж тем более не те вещи, которые считал достойными таких эмоций Сергей Дмитриевич. И Арсений жил с постоянным ощущением внешнего неодобрения, какого-то почти недоумения, словно тот всё никак не мог взять в толк, что и в какой момент пошло не так. Арс до сих пор считает, что первой его самой большой ролью стала роль того, кого хотел видеть в нем отец. С годами он научился мастерски притворяться и подстраиваться, искать способы заслужить одобрение, чтобы перестать чувствовать себя чужаком в собственном доме. Прятать свои внутренние переживания и истинные мысли было для него рутиной, а навык уходить от прямого ответа он отточил в совершенстве. Он мог с легкостью определить, что от него хотят услышать, переобуться на лету, увести разговор в другую сторону, разрядить атмосферу шуткой, и никогда, ни за что не дать понять, что на самом деле у него на душе. Потому что то, что было в его душе, было не такое, не «правильное», не «идеальное», и показать это значило навлечь на себя гнев и порицание. Даже покинув отчий дом, он не смог до конца избавиться от этого. Санкт-Петербург принял его с равнодушной радушностью — трехсотлетнему городу этот мир уже был абсолютно понятен, и лезть в дела какого-то мелкого человечишки он считал ниже своего достоинства, а театр дал ему отдушину, в которой можно было хотя бы на время перестать быть собой, прожить другую жизнь другого человека, свободного от давления и ограничений. Но спектакль кончался, свет гас, и Арсений снова возвращался в реальность, в которой мог рассказать о собственных чувствах только намеками, снова шел по серым улицам, которые хранили в себе сотню тайн, но посвятить свои которым он не умел. Когда он встретил Антона, первое, что бросилось ему в глаза, были его уши. Второе — как искренне и открыто тот жил. Антон Шастун был, что называется, открытой книгой, безо всяких уточнений типа «но на китайском языке» — он был максимально прост и понятен, все его эмоции читались у него на лице, а если не читались, он не стеснялся их озвучивать. Арсений помнит, как пришел от подобной эмоциональной обнаженности в ужас. «Страшно, очень страшно. Если бы мы знали, что это такое, но мы не знаем, что это такое», — сказал бы он себе сейчас, но тогда этого мема ещё не существовало. Светлый и излучающий тепло Шастун притягивал его, как магнитом, но одновременно пугал и заставлял строить ещё больше барьеров. Он прекрасно видел, как недоумевает Шаст, сталкиваясь с Арсовой скрытностью. Открытые люди зачастую полагают, что все вокруг такие же честные, как они, и удивляются, поняв, что это не так. Арсений опасался, что Антона будет раздражать это, что он будет злиться или обижаться (такое в его жизни было сплошь и рядом), но Шастун его опасения не оправдал: он смеялся над его отмазками, подкидывал свои собственные варианты ухода от ответов и никогда не допытывался до правды, будто с самого начала признавая за Арсом право на секреты. Тем не менее, Антон Шастун простаком не был. Кем он был, так это упёртым бараном, уже тогда вознамерившимся расколоть орешек Арсения Попова и добраться до его мякоти (пусть тогда он ещё не совсем понимал, для чего ему это). Ещё он был наблюдательным и внимательным засранцем, и в какой-то момент Арс начал осознавать, что все его хитросплетения и выкрутасы если не видят насквозь, то хотя бы могут отделить от истины. Мгновенно вспыхнувшее от понимания этого инстинктивное желание сбежать куда подальше пришлось экстренно подавить — у них пошла в гору карьера, они были почти постоянно вместе, поэтому пришлось стиснуть зубы и терпеть, несмотря на то что ужасно хотелось отдалиться, закрыться. Его преследовал страх, что, увидев его настоящего, Антон посчитает его «неправильным» или «не таким». Но случилось удивительное (Антон всегда возмущался, что ничего не удивительное, Арс о нем слишком плохо думает, а Арсений скромно умалчивал, что плохо думал он тогда практически обо всех): Шастун не посчитал. Более того — будто бы потянулся к нему ещё сильнее. Чем больше Антон узнавал какие-то подробности истинного сознания Арсения, тем, казалось, в больший восторг приходил. Арсений окончательно поплыл после «удивительной планеты» в голове, упомянутой с искренним восторгом на одном из интервью. Он не смог удержаться и начал оставлять маленькие намеки, подсказки — как след из хлебных крошек, следуя за которым Шастун мог бы вызволить его из пряничного домика притворства и иллюзий. Антон, даром что не любил страшные квесты, все пасхалки неизменно находил, приближаясь всё ближе и ближе, пока наконец не оказался к Арсению вплотную — ближе, чем кто-либо и когда-либо. Арсений всегда воспринимал отношения как борьбу. Внутренний конфликт, перенесенный из детства, обрекает тебя на постоянные поиски путей его решения в партнере, раз за разом повторяя один и тот же паттерн, двигаясь по замкнутому кругу. Тяни-толкай, кошки-мышки, либо ты, либо тебя, всегда кто-то побеждает или проигрывает, пытается одержать верх или подмять тебя под себя. Всегда либо за сами отношения нужно бороться, либо в них самих нужно постоянно что-то преодолевать. В таких ситуациях, когда мысли только о том, чтобы «преодолеть», нет времени расслабиться и что-то понять. Невозможно иметь доверительные, глубокие отношения, если один из партнеров постоянно увиливает от серьезного разговора и боится раскрыться, потому что для него «довериться» — синоним «подставиться». С Антоном же бороться было невозможно. Он был спокоен как самое глубокое озеро, неподвижен как скала, он не поддавался на провокации и не реагировал на истерики ответными всплесками эмоций, умел терпеливо выслушать и одной точной фразой расставить все точки над ё, после которой конфликт (и Арс) затухал, не успев начаться. И, глядя на такого Антона, Арсений сам постепенно начал успокаиваться. Он сам замечал, да и многие говорили ему, что у него изменился взгляд — стал мягче и спокойнее, ему стало легче переносить критику и отказы в профессиональной деятельности и он не стремился уже везде все поймать и все успеть, как в переносном, так и в прямом смысле. И вот здесь внутренний конфликт, принесенный из детства, нашел, наконец, своё разрешение. Отделаться от образа собственной семьи невероятно сложно. С возрастом ты осознаешь многие вещи, понимаешь, что во многом модель была несовершенна или даже просто токсична, и зарекаешься никогда её не повторять. Но из тебя она никуда все равно не уходит, живет в тебе всю оставшуюся жизнь, подспудно окрашивая твои взгляды, влияя на решения и, конечно же, на личную жизнь. Желание одобрения и принятия, поселившееся в тебе в юном возрасте, не стирается просто так. Оно может перестать зависеть от конкретного человека и пожирать твою жизнь синдромом отличника или самозванца, может обрасти другими деталями, а может, как у Арсения, расцвести во что-то созидательное. Потому что в Антоне он нашел то самое знакомое и понятное покровительственное отношение, но без давления и осуждения. Если говорить попросту, Антон Шастун соединил в себе то, к чему Арсений привык, и то, о чём Арсений мечтал. Шаст от него ничего не требовал, ничего с него не спрашивал, мягко улыбался и прикасался бережно-бережно, и Арс таял, покоряясь не будучи покоренным. Всю жизнь державший самого себя в ежовых рукавицах, с ним он смог, наконец, отпустить, и наружу полезли все так тщательно скрываемые повадки и паттерны поведения, которые он неосознанно впитывал с детства. Люди в понимании Арсения, выросшего в той структуре, в которой он вырос, подчинялись иерархии: в каждом коллективе были лидеры, правые руки и другие, стоящие ниже на социальной лестнице. Не все люди равны, и зависит это не от возраста, пола или расы, а от внутренней силы и уверенности. Так вот, в их коллективе Антон, на взгляд Арсения (а его взгляд, конечно же, наиболее важный), однозначно занимал лидирующую позицию. Он прошел огромный путь от самого младшего и неопытного до того, с чьим мнением считаются и которого уважают. Арсению нравится думать, что он в какой-то степени посодействовал такому становлению Антона, хоть и уверен, что тот дошел бы этого и сам. Но в любом случае, в иерархии их офиса Антон стоял выше всех. (Себя Арсений скромно причислял ко второй ступеньке, которую делил с Позом и Сережей). Но иерархия в его мировоззрении существовала и в личной жизни, и здесь он тоже, не колеблясь, определял Антона как главного. Это не значило, что он не возражал ему, или что не мог отказать (Арсений всё-таки был той ещё сукой), или что считал себя ниже его как человека, но в какой-то момент он понял, что доверяет Шастуну настолько, что готов отдать ему право на решения. Антон определял динамику их отношений, задавал тон их общению, был той точкой опоры, которая переворачивала мир Арсения. И это было просто крышесносно, потрясающе хорошо. Хорошо было не подавлять желание положить голову ему на плечо, пусть для этого и приходилось чуть сползти по дивану и сгорбиться. Хорошо было чувствовать его руку на своей талии, а на шее — щекотное дыхание, когда к Арсению подходили сзади, пока он готовил кофе на них обоих. Хорошо было говорить «мне нужна твоя помощь» и видеть, как Шаст раздувается от гордости и вышагивает перед ним индюком. Хорошо было смягчать голос и заискивающе заглядывать в глаза, уговаривая его на что-то. Хорошо было просто быть собой, не притворяясь более суровым и серьезным, чем он есть. Хорошо было позволять себе быть ласковым и получать ласку в ответ. Арсению было немного стыдно так думать, и он ни за что не признался бы в этом даже самому себе, но ему токсично, иррационально, гетеронормативно, до дрожи нравилось слушаться мужа. Он вырос с установкой, что «жена должна быть послушной», вот только где-то что-то пошло не так, первая часть потерялась, и вот мы здесь: он не жена, но мужа слушается. Арс знал, что Антон его не воспринимает как женщину, что пол вообще в принципе не имеет значения, но каждый раз, когда тот говорил что-то такое… Ворчливо-заботливое, вроде: «опять в пальто своём щегольском, пухан надень» или: «Арс, ну куда ты в пять утра в метель побежал, ложись обратно, закончится — отпущу», у Арсения что-то тонко дрожало за грудной клеткой. В итоге он в большинстве случаев (пусть и как следует повозмущавшись, чтобы не расслаблялся), поступал так, как хотел Антон. Поэтому сейчас он может только смотреть на него, все ещё оскорблённо хмурясь, но в глубине души понимая, что уже сдался. И, самое главное, что Шаст это тоже понимает. — Маленький, — повторяет он и хлопает себя по колену. — Иди ко мне. Тело начинает движение, по ощущениям, до того, как мозг обрабатывает команду. Арсений подходит к дивану как под гипнозом и забирается к Антону на колени, тут же подтягивая собственные к груди и утыкаясь носом в Шастову шею. Вот, он пришел, дальше что? Антон довольно ворчит, оплетая его своими огромными ручищами. — Хороший ты у меня, — говорит он с улыбкой в голосе. Арсений смущенно ёрзает и отрывается от его плеча, чтобы заглянуть в глаза и переспросить с плохо скрываемым кокетством: — У тебя? — У меня, — уверенно кивает Шастун, и Арсений плавится, застенчиво опускает ресницы и прячется снова у мужа на груди. — И маленький тоже у меня. Арс бодает его в плечо, но возражать прекращает. А как тут возразишь, если от такого обращения всё его существо расцветает, как цветок под лучами солнца?